Текст книги "Опасная профессия"

В Брно я познакомился с профессором отдела генетики Калифорнийского университета Михаилом Лернером (Michael Lerner). Знакомство произошло по его инициативе, он хотел передать некоторые материалы Тимофееву-Ресовскому от Феодосия Добжанского, его американского друга. Феодосий Григорьевич Добжанский, в то время наиболее знаменитый генетик, основатель синтетической теории эволюции и автор лучшего в мире учебника генетики, не удостоился золотой медали Менделя, что было совершенно необъективно и несправедливо. Но Чехословацкая академия наук не была полностью независима от политических влияний. Добжанский был советским генетиком, получившим в 1927 году стипендию Рокфеллера для годичной поездки в США в лабораторию Томаса Моргана, и из этой поездки не вернулся, оставшись работать с Морганом. В 1965 году он был профессором Рокфеллеровского университета в Нью-Йорке. После сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года, сделавшей Лысенко диктатором в советской биологии, Добжанского объявили изменником родины, его книги, хотя и на английском языке, подлежали изъятию из библиотек и уничтожению, научные журналы с его статьями передавались в спецхраны библиотек, а цензура удаляла из публикаций советских авторов все ссылки на работы Добжанского.

Профессор Лернер был русским, но никогда не жил ни в России, ни в СССР. Он родился в 1910 году в русской колонии в Харбине, которая возникла там при строительстве Транссибирской железной дороги в конце XIX столетия. В 1928 году поступил в университет в Ванкувере, а затем в аспирантуру по генетике в Калифорнийском университете в Беркли. Там он и остался работать по генетике сельскохозяйственных животных. К 1965 году Лернер был уже известным ученым и членом Американской национальной академии наук в Вашингтоне. Он был заслуженно удостоен Золотой медали Менделя. Селекционно-генетические исследования Лернера изменили систему разведения кур и индеек в США и во многих других странах и способствовали переходу к искусственному осеменению в скотоводстве. (Я прочитал одну из его книг по генетическим основам селекции животных в 1962 году.)

Лернер пригласил меня в ресторан. Мы беседовали на русском и быстро перешли на обращение по именам – Жорес и Майкл. Лернер сразу мне рассказал, что и он и Ф. Добжанский читали мою рукопись «Биологическая наука и культ личности», несколько вариантов которой хранилось в фондах Гуверовского института в Стэнфордском университете. Гуверовский институт, как мне было известно, являлся наиболее крупным за пределами СССР хранилищем документов по истории России и СССР. Там хранились архивы А. Керенского, Л. Корнилова, Н. Юденича и других «белых» генералов Гражданской войны, а также архив Л. Троцкого. Как оказалось, Гуверовский институт активно собирал в последние годы и весь советский самиздат, в нем возникла особая секция самиздатской поэзии, прозы и публицистики. О том, что моя работа попала за границу, я знал давно, отрывки из нее печатались в 1963 году в эмигрантском журнале «Грани», выходившем в Мюнхене (в связи с чем я отправил редактору этого журнала протест). Поэтому сообщение Лернера меня не очень удивило. Как объяснил мне мой коллега, через американских корреспондентов, туристов и по многим другим каналам в США поступает из Советского Союза очень много различных произведений и документов. В ЦРУ их сортируют и проводят экспертизу на достоверность, литературные и другие достоинства. Там же принимаются решения об их дальнейшей судьбе. Большинство материалов обнародуется лишь на русском языке в передачах радиостанции «Свобода» и русских служб «Голоса Америки» и Би-би-си, а также публикуется в эмигрантских русских журналах и газетах. Некоторые произведения рекомендуются для перевода на английский и другие языки, так как среди них попадаются шедевры. Лернер напомнил мне историю с романом Бориса Пастернака «Доктор Живаго», изданным в Италии на русском в 1957 году и в переводах на многие языки уже в 1958-м. Он попал за границу по тем же каналам и проходил экспертизу в США. Рукопись моей книги, уже с датой 1964, поступила сравнительно недавно на экспертизу к Добжанскому, и он был склонен рекомендовать ее к публикации и переводу на английский. Однако Добжанский хотел получить мое личное согласие, так как после этого можно было заключить официальный договор с хорошим издательством, в данном случае с издательством Колумбийского университета.

Я был поставлен в трудное положение. Рукопись моей книги с датой 1964, законченная весной 1964 года, составляла более 400 машинописных страниц и в самиздате почти не распространялась. Чем больше работа, тем труднее ее распространение. Ее читали немногие, среди них были Рой, Андрей Сахаров, сотрудники «Нового мира», Б. Л. Астауров, В. П. Эфроимсон и несколько генетиков и биологов в Ленинграде, которые помогали мне в сборе материалов и которые получали экземпляры рукописи от меня лично. Два экземпляра было в Киеве, один в Ташкенте. Читали эту работу и сотрудники нашего отдела, папка с рукописью всегда лежала у меня в кабинете. Я ее постоянно дополнял. Для спецслужб, конечно, не представляло трудности получить ее копию, если бы они этого захотели.

Я объяснил Лернеру, что моя рукопись, датированная 1964 годом, могла попасть к Добжанскому по сложному каналу. Напомнил ему о существовании таких международных посредников, как Виктор Луи, который первым сообщил на Запад о смещении Хрущева. К настоящему времени публикация авторизованного издания на русском или на английском может лишь скомпрометировать автора и иметь малый эффект, так как положение в генетике кардинально изменилось. В моей работе 1964 года показан взлет Лысенко. В настоящее время произошло его падение, и лишь описание обоих этих этапов стало бы логичным и актуальным. Поэтому мою работу следует считать незаконченной. Она могла попасть в США и в результате какой-то провокации, цель которой была мне не ясна. Эти мои объяснения заблокировали публикацию в то время. Однако я пообещал Лернеру, что снова обращусь к нему или к Добжанскому, если в будущем ситуация изменится. Разъяснив Лернеру существующие проблемы, я рассказал, что планирую написать еще две-три главы о событиях 1964–1966 годов, включая и симпозиум в Чехословакии.

В предыдущей главе я писал о письме Солженицына из Рязани, полученном мною в сентябре 1964 года. Я на него сразу ответил. 20 сентября от Александра Исаевича пришло еще одно письмо, в котором он предлагал встретиться в Москве в ноябре. Он намеревался провести весь ноябрь в столице и сообщал мне номер телефона своих родственников, у которых он обычно останавливался. Наша встреча состоялась в середине ноября. Родственники Солженицына – двоюродная сестра его жены Натальи Решетовской Вероника Туркина и ее муж Юрий Штейн с двумя дочерями – жили недалеко от метро «Сокол». Я ожидал увидеть больного и мрачного человека, соответственно фотографии на обложке издания его повести «Один день Ивана Денисовича» в «Роман-газете» (1963). Однако меня приветствовал объятиями высокий, красивый, вполне здоровый и очень жизнерадостный человек. Его лицо было обрамлено аккуратной короткой, «голландской», бородкой, появившейся, по-видимому, недавно.

Из беседы выяснилось, что Солженицын знал Тимофеева-Ресовского. Он познакомился с ним в 1946 году в большой общей камере Бутырской тюрьмы в Москве, где они провели вместе около двух месяцев. После освобождения и возвращения из ссылки в 1956 году Солженицын наводил справки о судьбе Тимофеева-Ресовского, но найти сокамерника не мог. Ему сказали, что тот работает в засекреченном институте на Урале. О том, что Николай Владимирович уже жил в Обнинске, Солженицын не знал. (В «Архипелаге» Солженицын описал эту встречу в Бутырке:

«Ко мне подошел человек нестарый, ширококостный (но сильно исхудавший), с носом, чуть-чуть закругленным под ястреба:

– Профессор Тимофеев-Ресовский, президент научно-технического общества 75-й камеры. Наше общество собирается ежедневно после утренней пайки около левого окна. Не могли бы вы нам сделать какое-нибудь научное сообщение?» (Paris: YMСA-Press, 1973. С. 590).

Смещение Хрущева в октябре 1964 года, столь благоприятно отразившееся на положении в генетике, имело совершенно противоположное влияние на литературу и на более общее политическое положение в стране. Переворот усилил позиции консерваторов и сталинистов, прежде всего М. А. Суслова. Сразу прекратились разоблачения Сталина. Лагерная тематика в литературных журналах была остановлена. Уже объявленный в проспекте «Нового мира» на 1965 год роман Солженицына «В круге первом», который мы все ждали с нетерпением, – замысел писателя был ясен из заглавия, – не имел теперь шансов на публикацию. В «Литературной газете» с лета 1964 года стали появляться негативные разборы повести и рассказов Солженицына. Это означало существование новых директив на отражение прежде всего положительных и героических аспектов советской истории.

Александр Исаевич на мой вопрос о судьбе романа, помрачнев (его очень подвижное лицо ясно отражало все эмоции), подтвердил, что публикация в «Новом мире» отложена. Но пообещал, что я смогу прочитать роман в рукописи. (Я действительно прочитал рукопись этого романа в январе 1965 года на квартире генетика В. П. Эфроимсона. Солженицын был с ним знаком и относился к нему с доверием как к побывавшему не только в «первом круге», но и ниже.) Солженицын подробно расспросил меня о Тимофееве-Ресовском и передал ему большой привет. Он был очень рад, что судьба бывшего узника Бутырки сложилась благоприятно.

В Обнинске я рассказал Николаю Владимировичу о встрече с Солженицыным и о том, что он помнит их встречу в Бутырке. Тимофеев-Ресовский с трудом, но тоже вспомнил попавшего в камеру советского офицера: «Он тогда участвовал немного в нашем коллоквиуме. Сделал доклад об атомной бомбе… у нас участвовало человек семнадцать, три попика были, четыре физика, четыре инженера, два энергетика, один экономист. Биолог – один я».

Имя офицера он не помнил и очень обрадовался, узнав, что это был знаменитый теперь Солженицын.

В начале 1965 года я встречался с Солженицыным в Москве несколько раз. Он рассказал, что намерен уехать из Рязани, так как условия жизни там очень плохие – деревянный дом, «без удобств», на шумной улице, возле гаража грузовиков. Но жена работает доцентом на кафедре химии Рязанского сельскохозяйственного института, и с ними живет ее мать. Детей у них не было. (Семейная жизнь прерывалась на 15 лет с 1941-го до 1956-го и включала развод и вторичный брак Решетовской в 1951–1954 годы, в период, когда Солженицын находился в лагере в Казахстане.) Они уже с прошлого года ездят по Подмосковью, хотят купить дом или квартиру. Финансовых проблем нет, но нигде не могут найти работу по специальности для жены. Узнав о желании Солженицына покинуть Рязань и поисках работы для Решетовской, Тимофеев-Ресовский сразу предположил, что Обнинск был бы подходящим местом для них. Для химика здесь всегда можно найти вакансию. Он думал, конечно, о какой-то простой аналитической работе.

Весной Солженицын с женой отправились в очередное путешествие по стране. У них был «москвич», купленный на гонорары, и они оба научились водить машину. 10 мая я получил от Александра Исаевича письмо, в котором он сообщал, что маршрут их путешествия включает в последних числах мая и Обнинск:

«Надеюсь, что мы Вас застанем? И Николая Владимировича? Сердечный ему привет. Мы с женой тронуты и заинтересованы высказанным им намерением в отношении ее работы».

Тимофеев-Ресовский вполне серьезно предполагал, что Солженицын мог бы поселиться в Обнинске. Это было бы полезно и для самого города, писатель уже стал мировой знаменитостью. Еще до приезда писателя мы с Николаем Владимировичем договорились с директором ИМР Г. А. Зедгедидзе о том, что Решетовской можно предложить должность младшего научного сотрудника в нашем отделе. Институт только недавно получил под новые корпуса экспериментального сектора 70 вакансий научных сотрудников и 100 вакансий инженеров, техников и лаборантов. Их следовало заполнить до конца 1965 года – почти невозможная задача. А по существовавшей тогда практике все не заполненные до конца года вакансии сокращались безвозвратно. Их передавали в другие институты. Заканчивалось также строительство двух жилых домов, распределение квартир в которых осуществляла дирекция института.

О подробностях пребывания Солженицына и его жены Натальи Решетовской в Обнинске я уже рассказывал в прежних публикациях и повторяться здесь не буду. Но о некоторых важных деталях я по понятным причинам прежде умалчивал. Сведения о слежке КГБ за Солженицыным в 1965 году стали известны лишь сравнительно недавно. В то время о том, что за писателем уже ведется плотное наблюдение, ни он сам, ни мы не подозревали. Супруги провели в Обнинске три дня, расположившись на это время в нашей квартире. Обнинск им очень понравился. Встреча с Тимофеевым-Ресовским и Еленой Александровной была очень теплой, и беседа и воспоминания продолжались до ночи. На следующий день осматривали город. Решетовская пожелала посетить и магазины. Мы зашли в гастроном на проспекте Ленина. Удивление Солженицына и его жены было искренним. Десятки видов колбас, разные сыры, свежая рыба… «Здесь снабжение лучше, чем в Москве», – суммировал свои впечатления Александр Исаевич.

Конкурс почти на 60 новых научных вакансий объявили в мае. Наш отдел получил одну вакансию старшего сотрудника и несколько младших. На должность старшего сотрудника Тимофеев-Ресовский выдвигал своего ученика А. Д. Абатурова, приехавшего с ним из Свердловска и уже работавшего в отделе по проблемам радиационной экологии. Жена Солженицына срочно подготовила свои документы. По моей оценке, проблем не могло возникнуть. Решетовская была кандидатом химических наук, доцентом кафедры химии. У нее было мало публикаций, и все давние, и она не имела опыта самостоятельной экспериментальной работы, но для должности младшего научного сотрудника достаточно высшего образования по специальности.

Когда я приехал в Москву на квартиру Туркиной, чтобы взять конкурсные документы, меня ждала неожиданность. Решетовская решила, что она могла бы претендовать на должность старшего научного сотрудника, а не младшего. В этом случае ее зарплата оказалась бы на уровне доцентской. Солженицын ее в этом отношении поддерживал. Я откровенно объяснил им, что могут возникнуть сложности и задержки. Младших сотрудников директор института сразу после голосования зачисляет на должность собственным приказом. Утверждение старших сотрудников осуществляется Президиумом АМН СССР в Москве и горкомом КПСС в Обнинске. Это будет происходить лишь в сентябре, и результаты не гарантированы. В горкоме КПСС, безусловно, поймут, что в Обнинск переезжает не Решетовская, а Солженицын. Рассмотрение перейдет на уровень Калужского обкома, а может быть, и выше. Однако Решетовская и не хотела приступать к работе в институте в июле. На все лето у них были другие планы.

Тимофеев-Ресовский, когда я принес ему на визу конкурсные бумаги Решетовской и сообщил о ее желании иметь более высокий статус, пришел в негодование. Для него были характерны такие приступы, он мог сдержаться, лишь быстро закурив. Но в данном случае сдерживаться не было необходимости. «Я Абатурова на эту дамочку не променяю, – гремел он своим басом, быстро ходя по кабинету, – и на кой хрен она нам вообще нужна!.. Наши жены работают младшими и не жалуются. Решетовская и в младшие к нам не годится, что она понимает в генетике? Ей синекура нужна… Солженицын хочет сплавить нам в хорошую компанию и в удобную квартиру свою жену, а сам смоется к другой… Вы заметили, Жорес Александрович, какие у них отношения? Все показуха… Он наверняка окружен поклонницами, у писателей и артистов это всегда… А мы с вами останемся здесь с Решетовской…»

Во многом Николай Владимирович был, безусловно, прав, хотя и забыл, что идея переезда Солженицына в Обнинск принадлежала ему самому. За те три дня, что Решетовская и Солженицын провели в нашей квартире, мы с Ритой смогли заметить, что их супружеская жизнь переживает кризис, возможно не первый. Но я все же решил осуществить план, хотя и в новом варианте. Единственную нашу вакансию, уже обещанную Абатурову, отдавать Решетовской было, конечно, нельзя. Но было несколько вакансий старших сотрудников во вновь создаваемой лаборатории химических методов дозиметрии, расположенной в радиоизотопном корпусе. Эта лаборатория создавалась с нуля, и отбор кандидатов проводил Ю. С. Рябухин, молодой радиохимик, эксперт по нейтронному облучению. У меня с ним были хорошие отношения. Я не стал скрывать, что весь план с приемом на работу Решетовской связан с возможностью переезда в Обнинск Солженицына. Ученые, недавно сами пережившие мрачный период, для Солженицына готовы были в то время сделать очень многое.

На следующий день в Москве я сообщил Решетовской, что претендовать на должность старшего научного сотрудника она может лишь в лаборатории химической дозиметрии. В нашем отделе таких вакансий нет. Она тут же переписала заявление, даже не спросив, что такое химическая дозиметрия.

Ответить на этот вопрос я тогда и сам бы не смог. Под действием радиации происходят и некоторые химические реакции, например радиолиз воды на водород и кислород, скорость которых фиксируется. Эта дозиметрия, в отличие от знакомых нам счетчиков Гейгера или сцинтилляционных, применялась лишь для регистрации очень мощных потоков облучения, например, в линейных ускорителях или в реакторах. Решетовская работать в этой области явно не смогла бы. Здесь требовалось знание физики и высшей математики. Она также не представляла, что в научно-исследовательском институте нужно работать каждый день и что старший научный сотрудник должен руководить группой младших. Преподаватель сельхозинститута работает в свободном режиме и без подчиненных. Лично я не решался тогда ее остановить. Рябухин был даже доволен, что на вакантную должность есть какой-то кандидат. Конкурентов все равно не было. Заполнение вакансий, хотя и временное, сохраняло их в штате отдела на будущее.

Заседание ученого совета ИМР по избранию новых научных сотрудников происходило в конце июня. Заполнялось сразу около шестидесяти вакансий, и кандидаты на должности были отобраны и рекомендованы конкурсной комиссией. О том, что Решетовская – жена Солженицына, знали лишь четверо из двадцати членов ученого совета. Обсуждения кандидатур почти не было, при таком их числе это невозможно. Директор института торопился завершить прием нового пополнения до начала летних отпусков. По итогам голосования Решетовская получила восемнадцать голосов «за» и два «против». Младших научных сотрудников, избранных по конкурсу, директор сразу зачислял в штат. Документы по старшим были отправлены на утверждение в Президиум АМН СССР. На 12 или 13 июля директор института Г. А. Зедгенидзе, согласовав вопрос в обнинских и калужских партийных инстанциях, пригласил Решетовскую и Солженицына к себе, поздравил с избранием и попросил подготовиться к началу работы в сентябре. Он также обещал выделить для них трехкомнатную квартиру в новом доме. Зедгенидзе, как оказалось, тоже был поклонником Солженицына.

Переезд в Обнинск казался настолько реальным, что Солженицын и Решетовская тут же поехали на своем «москвиче» по окрестным деревням и поселкам вдоль Калужского и Киевского шоссе, чтобы снять или купить какую-нибудь дачку недалеко от Обнинска. Солженицын в то время уже начал писать «Архипелаг ГУЛАГ» (под зашифрованным названием Архип), и эту работу он мог продолжать лишь в полной изоляции. Писал свой труд по частям, материалы для которых возил с собой в машине в большом чемодане. Возле деревни Рождество, примерно в 20 км от Обнинска по Киевскому шоссе в сторону Москвы, Солженицын с Решетовской случайно нашли даже не деревню, а садовый поселок-кооператив, состоявший из небольших летних дачек с участками земли 10–12 соток. Туда на лето приезжали отдыхать на короткие сроки не больше 20–30 человек. Одна из дач с большим фруктовым садом, на дальнем от шоссе краю поселка, на берегу небольшой речки Истья, продавалась. Владелец Борзов просил за нее три тысячи рублей, Солженицын предложил две. Согласились на 2600. Сделку завершили 25 июля в местном Нарофоминском сельсовете. Садовые домики не имеют адреса и не требуют прописки в милиции. Это было идеальным, как называл Солженицын, «укрывищем» и первой его собственностью. С одной стороны домик прикрывал большой сад, с другой – речка. Полная изоляция и тишина. Сюда Солженицын в последующие три года приезжал и зимой, «печи топя и готовя сам». Половину одной из двух комнат теперь занял большой письменный стол, подаренный писателю одним из его поклонников. (Этот знаменитый стол совершил впоследствии путешествие в Швейцарию, в США и обратно в Россию. В настоящее время он является музейным экспонатом.)

Однако с оформлением Решетовской в лабораторию химической дозиметрии вскоре возникли разные осложнения. Президиум АМН СССР отменил результаты конкурса в ИМР, проведенного в конце июня. Это, скорее всего, не было связано с Решетовской, хотя Солженицын думал иначе. Дирекция института, не имея приличных кандидатов на многие вакансии, заполняла их для спасения штатных единиц случайными людьми. Был объявлен повторный конкурс, в котором Решетовская продолжала участвовать. 17 июля Солженицын был приглашен в ЦК КПСС для беседы с новым секретарем ЦК по вопросам культуры, науки и литературы П. Н. Демичевым. Эта беседа подробно изложена в очерках «Бодался теленок с дубом». Солженицын пожаловался на проблемы с переездом в Обнинск. Демичев тут же позвонил в Калужский обком и дал указание обеспечить оформление жены Солженицына на работу. (Такие телефонные директивы быстро реализуются как решения отдела или даже Секретариата ЦК.) На следующий день первый секретарь обкома А. А. Кандренков приехал к директору института, и они вместе обсудили и решили положительно все проблемы. Однако формальности с повторным конкурсом переносились на октябрь.

В начале сентября я уехал в Тбилиси на похороны тети Руси и вернулся в Обнинск 13 сентября. Именно в мое отсутствие произошло несколько неожиданных событий. Солженицын 4 или 5 сентября был чем-то сильно напуган, запаниковал и решил срочно забрать из «Нового мира» все экземпляры рукописи романа «В круге первом». 6 сентября он приехал на дачу к А. Т. Твардовскому с этой просьбой, а 7 сентября взял из сейфа «Нового мира» четыре экземпляра рукописи, три из которых отнес своему другу В. Л. Теушу, бывшему учителю математики в Рязани, а четвертый – Юрию Карякину, с которым он дружил с 1964 года. У Теуша Солженицын хранил и часть своего архива, увезенного из Рязани. На следующий день, 8 сентября, были арестованы писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль, издававшие свои произведения за границей (в основном во Франции) под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак. (Разгадка псевдонимов заняла у КГБ несколько лет.) Об этих арестах сообщали в передачах западных радиостанций. Но ни Синявского, ни Даниэля, ни их псевдонимов мы тогда не знали. Причины ареста были еще не известны. 11 сентября опергруппа КГБ явилась с ордером на обыск к Теушу и конфисковала часть архива Солженицына и рукописи романа. Это событие также в то время прошло незамеченным и не комментировалось даже в передачах западных радиостанций. О конфискации я узнал лишь 14 сентября, когда приехал в «Борзовку». Супруги были дома, но в очень угнетенном состоянии. Возможность переезда в Обнинск уже не казалась им реальной. Решетовская, однако, настаивала на участии в повторном конкурсе.

Вторичного голосования по избранию Решетовской не произошло. В октябре секретарь ЦК КПСС П. Н. Демичев отменил все свои июльские директивы. Президиум АМН СССР распорядился изъять конкурсное дело Решетовской для отдельного рассмотрения, которое закончилось предсказуемым решением, что ее квалификация не соответствует той должности, на которую она претендует.

Детали, важные для понимания этих событий, стали известны лишь 30 лет спустя после публикации журналом «Источник» сборника «Кремлевский самосуд: Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне» (М.: Родина, 1994). В этой большой книге (620 стр.) приведены тексты докладных записок КГБ в ЦК КПСС, обобщающих оперативные материалы, то есть прослушанные разговоры Солженицына в московских квартирах. Прослушивание началось, по-видимому, в июне 1965 года, так как в первом меморандуме КГБ «По оперативным материалам о настроениях писателя А. Солженицына», отправленном в ЦК КПСС 5 октября 1965 г. председателем КГБ В. Семичастным, главным является рассказ Солженицына о его поездке в Обнинск и встрече с Н. В. Тимофеевым-Ресовским:

«Делясь своими впечатлениями о недавнем посещении г. Обнинска Калужской обл. и о встречах с научными работниками, СОЛЖЕНИЦЫН говорил: “…Там сейчас такой стиль – не вступать в партию…” ТИМОФЕЕВ-РЕСОВСКИЙ сказал: “У нас не было ни одного партийного среди 725 младших сотрудников. Потом вступили двое. Когда они вступили, то они как-то безнадежно оторвались от коллектива – их все презирали, высмеивали…”» (с. 10).

Тимофеев-Ресовский ничего подобного говорить не мог, у нас в отделе было не больше двадцати младших научных сотрудников, и никто из них в КПСС не вступал.

Из записи разговоров в КГБ узнали и о работе над «Архипелагом»:

«…Я сейчас должен выиграть время, чтобы написать “Архипелаг”. Я сейчас бешено пишу, запоем… Я обрушу целую лавину… Наступит время, я дам одновременный и страшнущий залп… Первая часть “Фабрика тюрьмы”. Я все написал, 15 печатных листов. Вторая часть “Вечное движение”. Это этапы и пересылки. Я ее закончил… Написана “Каторга” – 12 глав… Полная картина “Архипелага”… прямо лава течет, когда я пишу “Архипелаг”, нельзя остановить. Думаю, что к будущему лету я закончу “Архипелаг”.

Солженицын также раскрывал свои планы о публикации произведений за границей:

“…Я пущу здесь по рукам все и там опубликую (смеется). Что будет не знаю. Сам, наверное, буду сидеть в Бастилии, но не унываю”.

На высказанную в разговоре мысль о возможности передачи рукописей за границу СОЛЖЕНИЦЫН ответил: «Так там оно и есть”» (с. 12–14).

Судя по записи, Солженицын говорил все это двум людям, отвечая на их вопросы. Столь полная откровенность Солженицына непонятна. «Архипелаг ГУЛАГ» он в то время скрывал от всех. Лично я об этой работе тогда не знал. С докладной запиской КГБ, судя по примечаниям составителей сборника, знакомились Суслов, Шелепин, Демичев, Андропов, Косыгин, Подгорный, Микоян, Устинов и Мазуров. Для членов ЦК КПСС в этой записке были и аннотации романа «В круге первом» и других конфискованных рукописей. Можно лишь догадываться о том, какие чувства могли вызвать у партийных лидеров такие, например, строчки из стихотворной пьесы «Пир победителей»:

 
С-С-С-Р! Ведь это лес дремучий!
Дремучий лес!
Законов нет! – есть ВЛАСТЬ –
хватать и мучать
По конституции и без.
 

До недавнего времени не было точно известно, в какой именно квартире проводилась прослушка. В то время Солженицын уже боялся откровенно говорить по телефону, но о квартирных прослушках еще не подозревал. После возвращения в Россию из США в 1994 году он сам впервые прочитал свои разговоры, приведенные в докладной КГБ. В период подготовки в 2006 году новой биографии писателя (она вышла уже после его смерти в серии «ЖЗЛ» (М.: Молодая гвардия, 2009) он, подтвердив достоверность записи, объяснил автору книги Людмиле Сараскиной, что там объединены два разговора, один, о посещении Обнинска, у Теушей, другой, с раскрытием замыслов по «Архипелагу» и по отправке рукописей за границу, у Кобозева. Н. И. Кобозев, известный ученый, профессор химии МГУ, был в 1947–1949 годах руководителем диссертации Н. А. Решетовской. Он читал первые произведения Солженицына еще тогда, когда никому не известный писатель преподавал астрономию в рязанской средней школе.

«Спустя десятилетия, – пишет Сараскина, – Солженицын прочтет “меморандум” в печати, опознает свой рассказ – в квартире у Кобозева, прикованного к постели. А. И. любил и жалел старика, делился с ним впечатлениями и замыслами, считал, что здесь уследить за ним невозможно. Уследили» (с. 339).

Все это свидетельствует о том, что за Солженицыным с лета 1965 года осуществлялось постоянное, плотное наблюдение. Бывший председатель КГБ В. Семичастный написал в 2002 году книгу своих воспоминаний «Беспокойное сердце» (М.: Вагриус), в которой признал, что за Солженицыным велась слежка с конца 1964 года. «Мы не занимались тотальным прослушиванием, – пишет он, – слишком дорогое удовольствие, только кого надо». Плотная слежка должна осуществляться большой группой квалифицированных оперативников, и она может включать не только прослушивание квартир, но и установку радиомаячка на машину, в которой наблюдаемый перемещается. Солженицынская опергруппа КГБ была обязана всегда знать, где он находится. «Укрывище» писателя в Рождестве-на-Истье не могло в таком случае оставаться тайной для госбезопасности. Квартира Тимофеева-Ресовского, возможно, тоже прослушивалась, но уже в интересах обнинского отдела КГБ. В этой квартире происходили традиционные «тимофеевские среды» для разных дискуссий. Однако КГБ в то время принимало какие-то конкретные репрессивные меры лишь с одобрения Президиума ЦК КПСС. Санкция на обыск у Теуша наверняка была получена в ЦК. В последующем стало известно, что Теуш, в то время уже пенсионер, не соблюдал необходимой конспирации и часть архива Солженицына, уезжая в отпуск, передал на хранение своему другу Илье Зильбербергу. Обыск у Зильберберга с конфискациями был проведен в тот же день.

В ноябре 1965 года в отдел кадров ИМР пришло письменное распоряжение из отдела кадров АМН СССР до конца года уволить на пенсию Н. В. Тимофеева-Ресовского «в связи с достижением им 65-летнего возраста» и Е. А. Тимофееву-Ресовскую «в связи с достижением ею 67-летнего возраста». Основания для увольнения были законными. Постановления Совета Министров СССР от 1960 года ограничивали срок пребывания ученых на административных постах 65-летним возрастом. Для научных сотрудников-женщин перевод на пенсию был возможен с 60 лет. Были ли за этим распоряжением из АМН СССР какие-то политические мотивы или нет – неизвестно. Практика обязательного увольнения на пенсию ученых, достигших возраста 65 лет, существовала во многих странах Западной Европы. В Великобритании эта процедура была автоматической и оговаривалась в контракте. В СССР законодательно ввели такую же практику, но с исключениями лишь для «выдающихся ученых» – членов-корреспондентов и действительных членов академий наук, которые могли продолжать работу без возрастных ограничений.