Текст книги "Опасная профессия"

Получить работу по биохимии где-либо, кроме Института медицинской радиологии, в Обнинске было невозможно. Материальная сторона этой проблемы нас с Ритой поначалу не беспокоила. Гонорары за две книги, изданные Медгизом в 1963 и 1968 годах, мы хранили на сберкнижке. Рита работала младшим научным сотрудником. Зарплата была небольшая, но мы всегда жили экономно. Овощи и фрукты нам обеспечивал участок в садово-огородном кооперативе, где я мог проводить теперь больше времени. В перспективе с 1970 года я мог рассчитывать и на гонорары из США за книгу «The Rise and Fall of T. D. Lysenko», которая оказалась очень востребованной и успешной. По сообщениям Михаила Лернера, редактора книги, права на перевод с английского были уже проданы почти во всех европейских странах и в Японии. Получать зарубежные гонорары в СССР через Внешторгбанк в то время уже не составляло проблемы.

В стадии подготовки у меня были две новые книги, также рассчитанные на хождение среди ученых и на возможное издание за рубежом. Одну из них, «Международное сотрудничество ученых и национальные границы», я начал писать еще в 1968 году с целью обосновать и развить идею о том, что фундаментальные науки, такие как физика, химия, биология, генетика и другие, развиваются как единое целое, вне зависимости от национальных границ. Эта общеизвестная истина, которая никем не оспаривалась, например, в Голландии или в Англии, отрицалась в СССР. У нас все еще считалось, что в каждой отрасли знания существует идеологическая основа и что советская наука имеет какие-то особые преимущества. На практике внедрение такой лжетеории приводило к тому, что членство в КПСС оказывалось для научной карьеры важнее таланта. Для научных исследований в современном обществе нужны лаборатории, приборы и, естественно, финансирование. Обеспечение этих условий на основе политических соображений лишало науку оригинальности, обрекало ее на копирование чужих достижений. В моей книге особо подчеркивалась необходимость общения ученых разных стран посредством конференций, конгрессов, симпозиумов и свободного обмена научными идеями. Все это иллюстрировалось конкретными примерами, которые показывали, что попытки ограничить советскую науку рамками соцлагеря и контролем партийных чиновников способствуют лишь расцвету всевозможных псевдоучений вроде лысенкоизма. Эта работа была впоследствии опубликована в Англии, и поэтому нет необходимости подробно пересказывать здесь ее содержание. Вся система международного сотрудничества СССР не только в области науки, но и в области литературы, искусства и обычного туризма была порочной и конфликтной и не отражала тех традиций, по которым Россия успешно развивалась как нация в течение столетий.

Издание моей книги по истории генетической дискуссии в СССР «Взлет и падение Т. Д. Лысенко» и книги Роя «К суду истории» о происхождении и последствиях сталинизма не через стихию самиздата, независимо от воли или контроля автора, а на основе непосредственного сотрудничества с иностранными издательствами и с обеспечением международного авторского права стало открытым вызовом существовавшей в СССР практике взаимоотношений между КПСС и научной и творческой интеллигенцией. Эта практика была установлена еще при участии Ленина и Троцкого в начале 1921 года вместе с введением государственной монополии внешней торговли. Главное правило состояло в том, чтобы писатели, поэты, музыканты, драматурги материально зависели исключительно от советской власти, от советских издательств, читателей или слушателей. Только это, по мнению большевистского руководства, могло привести к появлению и развитию действительно социалистической литературы и искусства. «Если мы позволим нашим писателям получать гонорары в других странах, – заявил Ленин, – то богатая буржуазия у нас их перекупит». Система оплаты писательского труда, формировавшаяся постепенно еще в 20-е годы, определялась не тиражами книг, они обычно устанавливались заранее, а некой «художественной ценностью» (политическими и идейными достоинствами) и объемом самой книги. Первоначальная публикация была обязательной в «толстом» журнале. Размер оплаты определялся, таким образом, фиксированным тиражом, чтобы писатель не мог жить дольше двух-трех лет на гонорар от одной, даже очень успешной книги. Он должен искать новые темы и создавать новые работы. За переиздание платили меньше, чем за первое издание, а после третьего не платили вообще. Понятия «бестселлер» в СССР не было. Именно такими методами создавалась особая, по многим параметрам, советская литература, социалистический реализм, лучшие образцы которого («Железный поток» А. Серафимовича, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Поднятая целина» Михаила Шолохова и другие) включались в школьные программы как советская классика. Представителей этого жанра поощряли дополнительно щедрыми Сталинскими премиями по литературе. Такая избирательность губила множество независимых талантов и шедевров литературы. (При жизни Сталина она губила и самих писателей.) Вся эта система модифицировалась с годами, и я не могу подробно обсуждать здесь эту проблему. Мы с Роем и Солженицын в 1969 году, пытаясь преодолеть сложившиеся правила и проявить независимость, столкнулись с сопротивлением огромного аппарата советской цензуры (Главлита) – подразделений советских издательств, сросшихся с идеологическими отделами ЦК КПСС и КГБ.

Против меня лично невозможно было применить ни статью 70 УК РСФСР, ни 190.1, так как в моей книге о Лысенко не было никакой «заведомой клеветы». Она была документальной. Однако в каких-то инстанциях решили использовать против безработного Медведева статью 209 УК РСФСР «о бездельниках, тунеядцах и паразитах», живущих на «нетрудовые» доходы. Именно по этой статье, введенной в Уголовный кодекс Указом Президиума ВС СССР от 4 мая 1961 г., был осужден в Ленинграде в феврале 1964 года талантливый молодой поэт Иосиф Бродский. Его талант был природным и очень ярким. Он много писал, но мало печатал и зарабатывал на жизнь в основном переводами. При этом он не состоял в членах Союза советских писателей. «Кто причислил вас к поэтам? – спросила судья. – Где вы учились этому?» «Я думаю, что это от Бога», – ответил подсудимый. Приговор был суров – пять лет ссылки и принудительного труда. (После отбытия всего срока наказания Иосиф Бродский вынужден был эмигрировать в США и впоследствии получил Нобелевскую премию по литературе, причем за произведения не только на русском, но и на английском языке.)

Этот закон знал и я. Именно из-за угроз по поводу «тунеядства» мой друг Анатолий Васильев, кандидат химических наук и заведующий лабораторией радиохимии, уволенный из Карповского института, вынужден был согласиться на работу водопроводчика жилуправления. Собрав все свои документы (копии дипломов и удостоверений, список научных публикаций, характеристики и т. д.) и заполнив необходимые анкеты, я подал заявление на объявленный именно в это время конкурс на должность старшего научного сотрудника по биохимической генетике в новый Институт медицинской генетики АМН СССР, получивший хорошее здание в Москве. Конкурентов на этом конкурсе у меня не оказалось, биохимиков-генетиков с каким-то опытом в стране еще не было.

Ровно через четыре месяца после моего увольнения из ИМР меня вызвала А. Антоненко, председатель исполкома Обнинского горсовета, потребовала объяснить, почему я не устраиваюсь на работу, и напомнила, что отказ от работы подходит под статью «о тунеядстве». Я ответил, что советские законы о труде гарантируют работу по специальности, и представил ей уведомление о том, что мои документы приняты для рассмотрения на конкурс в Институте медицинской генетики и голосование там должно состояться в ближайшее время. Голосование, однако, было отложено еще на три месяца: администрация института срочно занималась поисками конкурента Жоресу Медведеву. До конца 1969 года такого конкурента все еще не нашли.

8 или 9 октября 1969 года было опубликовано сообщение о том, что Нобелевская премия по медицине и физиологии за 1969 год присуждена американскому генетику Максу Дельбрюку и двум его коллегам за исследования бактериофагов и вирусов. Это сообщение, почти не замеченное в Москве, вызвало большую радость в Обнинске. Дело в том, что Макс Дельбрюк был одним из наиболее ярких учеников Тимофеева-Ресовского и работал с ним в Бухе под Берлином в 1930–1937 годах вместе с К. Циммером, Г. Борном (Hans Born) и А. Качем (Catch A.). В 1937 году Дельбрюк эмигрировал из Германии в США, и это спасло его от судьбы Циммера и Борна, которых в 1946 году вывезли в СССР для работы в секретной лаборатории на Урале. Они вернулись в Германию лишь в 1951 году. Считается общепризнанным, что совместная работа Тимофеева-Ресовского, Циммера и Дельбрюка «О природе генных мутаций и структуре гена», опубликованная на немецком языке в 1935 году, явилась основой для развития молекулярной генетики и молекулярной биологии. Изучая мутации дрозофил под влиянием облучения (Циммер обеспечивал дозиметрию, Дельбрюк – математическую обработку, Тимофеев-Ресовский – изучение характера и динамики мутаций дрозофил), авторы доказали, что гены имеют молекулярные размеры, равные примерно 1000 атомных радиусов. Это стало первым убедительным доказательством того, что гены – это крупные макромолекулы. В клетках только молекулы ДНК имеют такие размеры. И именно эта работа трех авторов стимулировала изучение ДНК как возможной молекулы наследственности. Один из авторов открытия структуры ДНК, американец Д. Уотсон, был учеником Дельбрюка. В своей нобелевской лекции Дельбрюк особо отметил влияние, которое оказал на него Тимофеев-Ресовский.

Вручение Нобелевских премий, как известно, происходит в Стокгольме в декабре, и вручает премии сам король Швеции. Однако Макс Дельбрюк решил лететь в Стокгольм через Москву, чтобы встретиться в СССР со своим учителем. Они не виделись тридцать лет после Генетического конгресса в Эдинбурге в 1939 году. Дельбрюк считал своим долгом встретиться с Николаем Владимировичем и поблагодарить его за ту роль, которую он сыграл в судьбе молодого физика, сотрудника Нильса Бора, убедив его применить свои таланты в генетике, а не в атомной физике. Никакого официального приглашения и плана визита Макса Дельбрюка в Москву не было. Он получил в посольстве СССР транзитную туристическую визу для полета в Стокгольм с остановкой в Москве. В аэропорту его официально не встречали, но номер в гостинице «Метрополь» был забронирован «Скандинавскими авиалиниями».

Прибытие лауреата Нобелевской премии в Москву не могло, безусловно, остаться в тайне. На следующий день (кажется, это было 30 ноября) для Дельбрюка срочно устроил небольшой и короткий прием президент АН СССР М. В. Келдыш. Дельбрюку собирались показать некоторые институты в Москве, в частности Институт вирусологии АМН. Но гость, пребывание которого в Москве было рассчитано всего на несколько дней, просил лишь одного – встречи со своим учителем Тимофеевым-Ресовским. Ни Келдыш, ни Дельбрюк еще не знали, что Тимофеев-Ресовский отправлен на пенсию и что его отдел в ИМР больше не существует. В АМН, где это знали, срочно возник план привезти Тимофеева-Ресовского в Институт медицинской генетики и устроить там нечто вроде банкета в честь двух корифеев. Но Дельбрюк, уже давно знавший от общих друзей, Циммера и Борна, о судьбе Николая Владимировича в 1945–1955 годах, хотел навестить учителя у него в доме, повидать его жену и вручить им подарки из Калифорнии. Он настаивал только на частном дружеском визите. Первым, вполне естественным, желанием Дельбрюка было позвонить Тимофееву-Ресовскому, сообщить ему о своем приезде и наметить дату встречи. Американскому немцу казалось, что все это очень просто. Я тогда о приезде Дельбрюка в Москву не знал, а ни у кого из ученых, встречавшихся с Дельбрюком в Москве, номера домашнего телефона Тимофеева-Ресовского не было. В недалеком прошлом отдел генетики ИМР имел прямой московский номер. Теперь Тимофеевым-Ресовским можно было звонить лишь через междугороднюю станцию, а для этого следовало знать код Обнинска и местный номер телефона. Этот номер удалось получить у академика Б. Л. Астаурова. Именно таким образом Николай Владимирович узнал о приезде Дельбрюка и о том, что его друг намеревается приехать к нему в гости на следующий день, 1 декабря.

Гостиницы высшего разряда предоставляют своим гостям автомобиль с водителем, включая, естественно, плату за эту услугу в счет. Гостиничные автомобили парковались на большой стоянке справа от здания «Метрополя», в основном это были черные «Волги». Многие водители немного говорили по-английски и наверняка рапортовали «куда надо» о поездках своих пассажиров. Дельбрюк, уже поездив на этих черных «Волгах» по Москве, полагал, что на такой же машине отправится и в Обнинск. Сто километров по шоссе для жителя Калифорнии представлялись сорока-пятидесятиминутной поездкой.

1 декабря днем мне позвонил Тимофеев-Ресовский и попросил зайти к нему, не объяснив зачем. Это означало что-то конфиденциальное, по телефону серьезных разговоров уже не велось. «Макс Дельбрюк приехал в Москву, – сказал он сразу, как только я сел в его небольшом кабинете, – он хотел приехать сегодня в Обнинск, но это ему не удается…» Николай Владимирович сообщил, что иностранцам запрещено отъезжать от Москвы дальше, чем на 50 км. Я об этом уже давно знал – на 55-м километре по Киевскому и Калужскому шоссе стояли дежурные посты дорожной милиции, которые проверяли транспортные потоки, останавливая автомобили с определенными номерами. Иностранцы не имели права приезжать в Обнинск без сопровождения и разрешения. «Что нам делать? – в растерянности спросил Николай Владимирович. – Лелька болеет, у нее плохо с ногами. В Москву мы ехать не можем…» (Елена Александровна ходила уже с трудом.) Встреча с Дельбрюком была для Тимофеева-Ресовского очень важной. Обсудив варианты, мы пришли к выводу, что нужно привезти Дельбрюка в Обнинск на электричке, желательно калужской, она шла от Москвы лишь с тремя остановками и доезжала до Обнинска за полтора часа. Те, что ходили чаще, на Малоярославец, со всеми остановками, шли переполненные до Обнинска два часа. Я понял, что Тимофеев-Ресовский просит у меня помощи, да и сам я знал, что никто другой не сможет привезти Дельбрюка в Обнинск. И опыт такой у меня имелся – я привозил к Тимофееву-Ресовскому в 1967 году его друга Г. Штуббе. Но Штуббе был из ГДР, его визит согласовали в АМН СССР и выделили служебную машину. В 1966 году я привозил в Обнинск, уже неофициально и на электричке, моего английского друга Ральфа Купера с сыном. Для них поездка на электричке оказалась весьма интересной.

В тот же день я выехал в Москву. Из расписания на вокзале я узнал, что ранняя калужская электричка уходит из Москвы около восьми утра. В «Метрополь» поздно вечером я вошел не через главный вход (там швейцар натренирован отличать иностранцев от простых советских граждан), а через ресторан. В холле я заговорил уже на английском: «У меня встреча с профессором Дельбрюком, прилетевшим из США», затем по внутреннему телефону пригласил его в холл, не называя себя, сказав, что просит друг Добжанского. Мы с ним зашли в маленькое кафе на втором этаже. Дельбрюк все понял: ему следовало выйти завтра из гостиницы и свернуть на площадь в семь часов утра. В Москве в это время в декабре еще темно. На Киевский вокзал мы поедем на метро. Дельбрюк уже читал мою книгу о Лысенко и полностью мне доверял. Теплая одежда у него была, он ведь ехал в Швецию. Но в сувенирном магазине «Метрополя» я посоветовал ему купить все же русскую шапку-ушанку, чтобы не привлекать к себе внимание.

Ночевал я у Роя. Он жил на окраине города, недалеко от станции метро «Речной вокзал». До станции «Площадь Свердлова» в центр города я доехал за тридцать минут. Вскоре вышел Дельбрюк. К Киевскому вокзалу ведут две линии, я выбрал ту, что идет поверху. Американец был удивлен тем, что проезд с любыми пересадками стоит всего пять копеек и что стоимость проезда не менялась с 1935 года. Для Дельбрюка московское метро было объектом восхищения. Рано утром в центре города пассажиров в вагонах немного, никто не стоит, все сидят. Пригородные электрички гостя тоже удивили. Я тогда еще не знал, что железные дороги США в то время находились в состоянии упадка и что метро, «подземка», существовавшее только в Нью-Йорке, было намного хуже и сложнее московского. Оно строилось в разное время несколькими компаниями.

Калужская электричка уже стояла у платформы. Мы зашли в один из первых вагонов, он был почти пустой. Я объяснил гостю, что рано утром пассажиры в основном приезжают в Москву на работу и за покупками. Зимний пейзаж вдоль дороги был очень красив, в основном леса, покрытые снегом. Пассажирам разносили мороженое. Я выбрал пломбир в шоколаде, мой спутник не решился на это в декабре. Электропоезд шел быстро. Апрелевка, Нара, Балабаново, следующая – Обнинское. Выход с платформы сразу в город. Улица, где жил Тимофеев-Ресовский, начиналась от Вокзальной площади. Но самого вокзала в Обнинске все еще не построили. Мы приехали в 9.30, но Тимофеев-Ресовский ждал нас рано. Не буду описывать встречу, она была бурной и трогательной с обеих сторон. Елена Александровна еще лежала, ей недавно сделали операцию, которая прошла успешно. Тимофеев-Ресовский и Дельбрюк разговаривали, естественно, на немецком. Я их оставил, предупредив, что мы с гостем должны уехать около четырех часов. К этому времени кончается рабочий день во многих институтах, и с пяти часов электрички на Москву будут переполнены.

Я вернулся в дом Тимофеева-Ресовского около трех. Елена Александровна встала с постели, на столе стоял самовар, тот самый, который хозяйка получила в наследство от своих родителей, и он все еще исправно служил хозяевам после Берлина и Урала. Через полчаса стали прощаться, объятия, поцелуи, слезы. Все понимали, что эта неожиданная встреча может оказаться последней.

В Москву мы ехали в одном из последних вагонов уже малоярославской электрички. Здесь было меньше пассажиров. Малоярославец – небольшой городок, это следующая остановка после Обнинска. Дельбрюк был очень рад поездке, но сильно удручен состоянием своего учителя. Николай Владимирович не мог писать и читать без сильной лупы. Для Дельбрюка было очевидно, что Тимофеевы-Ресовские живут в большой нужде, о чем свидетельствовала и обстановка в квартире, слишком маленькой не только по американским, но и по европейским стандартам (в Германии у Тимофеевых-Ресовских был дом). Из трех комнат с низкими потолками самую маленькую, около восьми квадратных метров, занимал кабинет Николая Владимировича со старым диваном и письменным столом, которые Елена Александровна привезла еще из Буха в 1956 году, когда ей разрешили приехать к мужу на Урал. Дельбрюк этот диван помнил новым. Полки с книгами и папки с оттисками также были привезены из Германии. В столовой, служившей и гостиной, самой большой комнате квартиры, на стенах висели картины русского художника Олега Александровича Цингера, уехавшего из Москвы еще мальчиком двенадцати лет с родителями в 1922 году и жившего до 1945 года в Берлине. (После войны он уехал в Париж, где прославился, и в 1969-м был уже знаменитым художником.) Цингер близко дружил с Тимофеевым-Ресовским и подарил ему много картин. Он написал и портрет Николая Владимировича, каким тот был в 1945 году. Некоторые из этих картин Дельбрюк уже видел в доме Тимофеева-Ресовского в Берлине. В 1969 году они все еще были без рам.

Макс был очень озабочен тем, как бы помочь Тимофееву-Ресовскому и улучшить его быт и материальное положение. Он считал, что нужен переезд в Москву. Я объяснил ему все сложности и рассказал об отказах академий даже рассматривать кандидатуру Тимофеева-Ресовского для избрания членом-корреспондентом, что могло бы сразу изменить его статус. В Москве, куда мы вернулись около шести вечера, я отвез Дельбрюка в гостиницу по другой линии метро, с «Киевской» кольцевой, чтобы показать еще несколько станций. Он предложил мне поужинать, но я отказался, объяснив, что хотел бы вернуться в Обнинск не слишком поздно. Он и сам очень устал, ему в то время исполнилось уже шестьдесят четыре года. Как оказалось, его в тот день разыскивали для приемов в АМН СССР и в Госкомитете по науке и технике. Были неоднократные звонки в Академию и в гостиницу из посольства США – посол тоже рассчитывал на встречу с лауреатом. Американцы не понимали, как в Москве на весь день мог «исчезнуть» нобелевский лауреат, первый раз приехавший в СССР. На следующий день Дельбрюк в разговорах на неизбежных приемах говорил в основном о том, чтобы советские академии и разные научные комитеты приняли меры для улучшения жизни и работы самого выдающегося в мире генетика классической школы. От банкетов и посещений институтов он отказался и 4 декабря улетел в Стокгольм.