Текст книги "Опасная профессия"

Роман «В круге первом» я прочитал в начале 1965 года в квартире В. П. Эфроимсона, который был знаком с Солженицыным и получил от него экземпляр без разрешения на перепечатку. Это был «Круг-87». «Круг-96» я смог купить в Лондоне в 1978 году. В новом предисловии автор писал:

«…чтобы дать роману хоть слабую жизнь, сметь показывать и отнести в редакцию, я сам его ужал и исказил, верней – разобрал и составил заново…

…Впрочем, восстанавливая, я кое-что и усовершил: ведь тогда мне было сорок, а теперь пятьдесят.

написан – 1955–1958

искажен – 1964

восстановлен – 1968».

Эта новая для меня версия имела совершенно другой сюжет, принципиально менявший отношение читателей к главным героям повествования. В том варианте, который был предложен «Новому миру» в 1964 году как «только что законченный», композиция детективного сюжета («завязка») строится вокруг телефонного звонка дипломата Иннокентия Володина ученому-медику, профессору Доброумову, бывшему в прошлом их семейным доктором, недавно открывшему средство от рака и хотевшему сообщить об этом французским коллегам. Разгадкой личности говорившего по голосу занимался по сюжету секретный институт МГБ («шарашка»), в котором работали заключенные. В «Круге-96» тот же дипломат Володин звонил в посольство США в Москве военному атташе, чтобы срочно сообщить ему государственную тайну советской разведки – «важные технологические детали производства атомной бомбы».

В первом случае Иннокентий Володин совершал гуманный поступок, стараясь предупредить друга семьи о возможной опасности. Симпатии читателя были на его стороне. Во втором случае тот же Володин легкомысленно и неумело совершал акт предательства, измены родине, который наказуем по законам любой страны. По свидетельству Льва Копелева (прототип Льва Рубина в романе), опубликовавшего воспоминания «Утоли моя печали» (Анн Арбор: Ардис, 1981), сюжет с атомной бомбой и агентом по имени Коваль соответствовал реальным фактам. Однако эти факты и на 1968 год составляли все еще государственную тайну. Тайной было и имя агента Жоржа Абрамовича Коваля (George Koval), который работал под собственным именем ведущим научным сотрудником, с допуском ко всем секретам, в Окриджской национальной лаборатории в Теннесси, где велась работа по созданию атомных бомб. Коваль был американцем, родившимся в США в 1913 году в еврейской семье, эмигрировавшей в США в 1910 году из Витебска. В 1948 году он тайно переехал в СССР и жил скромно и незаметно, занимаясь научной работой в одном из институтов АН СССР. Он умер в 2006 году. Посмертно, 27 октября 2007 года, ему было присвоено звание Героя России. Именно эта награда и заявление В. В. Путина о том, что Коваль очень существенно ускорил советскую атомную программу, вызвали сенсацию в США. В последующие годы о неизвестном ранее советском агенте в США появилось множество публикаций в печатных изданиях и в Интернете.

Второй вариант «Круга» был напечатан в СССР в «Новом мире» в 1990 году и затем несколько раз переиздавался. Иностранные переводы осуществлялись с первого варианта. Перевод на английский «Круга-96» был сделан лишь в 2009 году. Публикации Копелева и Солженицына на русском языке, в которых было раскрыто реальное имя советского супершпиона, остались в США не замеченными.

Как я уже рассказывал выше, в 1969 году Н. В. Тимофеева-Ресовского отправили на пенсию с двухнедельным пособием, но, не заработав минимального трудового стажа для пенсии (как и его жена Елена Александровна) и не будучи реабилитированным, он остался без денег. Николай Владимирович шутя говорил, что при острой нужде продаст золотую Кимберовскую медаль, бронзовой копии, мол, вполне достаточно. В конце 1968 года в Обнинск прислали очень консервативного и решительного секретаря горкома КПСС И. В. Новикова, чтобы ликвидировать в городе всякое инакомыслие. Ему особенно не нравилось, что квартира Тимофеева-Ресовского стала центром притяжения для научной молодежи. Здесь каждую среду («Тимофеевские среды») обсуждались проблемы мировой литературы и истории искусства. Особенно популярными были записи на старых граммофонных пластинках, вывезенных из Германии: выступления Шаляпина в эмиграции и замечательного хора донских казаков, оказавшихся после Гражданской войны в Калифорнии. Они гастролировали по Америке и пели старинные русские песни с каким-то особым чувством тоски по родине, вызывавшим нередко слезы. Все певцы были явно с Дона и, конечно, немолодые. О русской диаспоре в Европе, США, Канаде и Австралии мы тогда почти ничего не знали. А это были миллионы людей и сотни знаменитостей. Тимофееву-Ресовскому предложили перенести свои «культурные вечера» из квартиры в местный клуб. Он отказался. Уволенный, он продолжал ходить в институт, чтобы консультировать своих аспирантов и обсуждать результаты опытов. Никого в качестве замены на должность заведующего отделом не предлагали. Сам Николай Владимирович никогда ни на что не жаловался и ничего не просил: «Нам с Лелькой хватает на топленое молочко», – отвечал он обычно на вопросы о деньгах. Участились приглашения прочитать лекцию в Москве, в частности из очень престижного Института медико-биологических проблем Минздрава – это был фактически Институт космической биологии. Лекции оплачивались, хотя и очень скромно. Но руководители институтов не присылали за лектором машину, хотя могли бы, и не отвозили его на машине обратно домой. В Москву Николай Владимирович, и в дождь, и в снег, и в мороз с ветром, ехал на электричке, ожидая ее на платформе вечно с непокрытой головой и в легком пальтишке. Электрички нередко опаздывали, иногда на 15–20 минут. Добравшись за два часа до Киевского вокзала, приходилось брать такси. Так же возвращался назад. Электрички не всегда отапливались, туалетов в вагонах не было. С плохим зрением да с привычкой к курению такие поездки на лекции были для Тимофеева-Ресовского нелегким испытанием. Попытка обменять обнинскую квартиру на меньшую московскую провалилась сразу. Неснятая судимость лишала Тимофеева-Ресовского права жить в Москве и ближе ста километров от ее границ.

Лиза Маркштейн успешно привезла микрофильм рукописи Роя в Австрию и отправила его историку Жоржу Хаупту (Georges Haupt), социалисту и профессору одного из парижских университетов. Ж. Хаупт, которого я не знал, планировал предложить рукопись одному из хороших французских издательств – «Grasset». Для обычного самиздата это, может быть, было бы и неплохо, но в данном случае первое издание книги на французском, а не на английском было нецелесообразно. Французские издания распространяются в основном во Франции, переводить с французского на другие языки намного труднее, чем с английского, и книга не получает столь быстро международного статуса. У меня была генеральная доверенность Роя на ведение всех его дел. Поэтому я срочно отменил этот план телеграммой Маркштейн и Хаупту, а в заказных экспресс-письмах все объяснил и попросил переслать все материалы Журавскому в США. При таком варианте Хаупт становился вторым редактором английского издания. Это обеспечивало ему 8 % авторского гонорара за возможную редакционную работу. Маркштейн и Хаупт, безусловно, понимали преимущества первого издания книги на английском и с копирайтом Alfred A. Knopf. Поэтому они сразу выполнили мои рекомендации. Хаупт обеспечил быстрый французский перевод уже с английского, а не с русского текста и как редактор французского издания написал обширное (21 страница) предисловие. Книга вышла во Франции в 1972 году под названием «Le Stalinisme» в одном из лучших издательств Парижа «Editions du Seuil».

Вопросы, связанные с изданием рукописи «К суду истории» за границей, неизбежность чего стала очевидной для нас уже в конце 1968 года, требовали от меня довольно обширной переписки. Сначала я послал Журавскому полное оглавление. Это был обычный текст, микрофильмы я по почте никогда не отправлял. Оглавление требовалось Журавскому для переговоров с издательством. Я уже знал, что переписка за границу перлюстрируется. Но пропадала лишь часть писем, многие доходили. Все письма я отправлял заказными и с уведомлениями о вручении. За пропажу таких писем, согласно международному почтовому кодексу, отправитель мог бы получать приличную компенсацию. Но в СССР получение компенсации требовало судебного разбирательства, так как почта всегда отрицала свою вину. У меня не было времени на судебные разбирательства. Но при каждой пропаже я писал жалобу начальнику Международного почтамта Б. Асланову. Судя по последующим событиям, стало ясно, что многие из моих писем попадали в различные отделы КГБ. В конце концов там, наверное, поняли, что братья Медведевы планируют публикацию книги «К суду истории» в США или во Франции. Однако в их досье на нас накапливались только мои письма. О существовании микрофильмов никто не знал. Почти все машинописные толстые копии оригинала были, возможно, уже на учете.

В начале 1969 года я ожидал выхода в США своей книги о Лысенко на английском. При почтовой отправке из США такая книга неизбежно была бы задержана почтовой цензурой и поступила бы прежде всего в КГБ и затем в ЦК КПСС. Какие могут быть «оргвыводы», я лишь предполагал, поэтому попросил Лернера не присылать мне отпечатанные экземпляры почтой, а ждать оказии.

Главным риском в то время была переписка по поводу книги Роя «К суду истории». Оказий не было, и приходилось пользоваться услугами почты. Солидные издательства не издают книг без официальных договоров и копирайта. С самиздатом не хотелось рисковать, так как не было гарантий, что у других издательств нет копий («Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына в 1963 году вышел в шести разных издательствах только на английском, и они спорили и судились по поводу копирайта.) Поэтому между мной, имеющим советскую генеральную, нотариально заверенную доверенность от Роя, и издательством нужно было заключить договор через адвоката-посредника, который составил бы обстоятельный документ, передававший права Журавскому и Хаупту, а те в свою очередь издательству. Все это неизбежно приводило к обширной переписке. Услуги адвоката тоже оплачивались из авторского гонорара. С помощью адвоката создавался особый фонд, как счет в банке, на который перечислялся гонорар, а затем происходило распределение гонорара между автором, редакторами, адвокатом, наблюдавшим за фондом, и переводчиком, что теоретически делало переводчика заинтересованным в успехе книги и гарантировало добросовестность перевода. Адвокаты в США стоят дорого. Но игра стоила свеч. Главным было все же качество перевода и значимость самой изданной книги. В этом были заинтересованы все, и в первую очередь само издательство. Параллельные «пиратские» издания, иногда организуемые даже КГБ (как это было с «Воспоминаниями» Хрущева, книгой Светланы Аллилуевой и даже с «Размышлениями» А. Д. Сахарова, а впоследствии с «Письмами вождям» Солженицына), в таком случае маловероятны. Издатель-пират мог потерять через суд больше. (Пиратским изданием, часто через Виктора Луи, КГБ перехватывал инициативу по книге, уже ушедшей за рубеж, мог поменять содержание и обеспечивал заработок своим оперативникам. Виктор Луи был самым богатым в Москве журналистом.)

Но моей перепиской интересовались и другие. 11 февраля 1969 года меня вызвал к себе начальник первого отдела (ведавшего «секретностью») ИМР А. М. Шевалдин. Все такие отделы вместе с их начальниками курировались каким-то отделом КГБ. Шевалдин вынул из сейфа три конверта с погашенными марками, но распечатанные. Это были мои письма Журавскому и Хаупту, отправленные как заказные экспресс-почтой с Международного почтамта у Ленинградского вокзала, а не из Обнинска (для быстроты). С содержанием писем Шевалдин был ознакомлен, получив их лично спецпакетом от начальника Международного почтамта Асланова. По этим письмам, уже переведенным на русский, мой собеседник мог понять, что обсуждается публикация книги. Но полной картины он не знал и хотел устроить мне допрос. Я с возмущением ответил, что и он и тем более Асланов нарушают не только закон, но и Конституцию СССР, гарантирующие свободу и тайну переписки. Мои письма были частные, имели обратным адресом мой почтовый ящик и не относились к моей работе в институте. Отвечать на его вопросы я отказался и пообещал, что подам на Асланова в суд. На следующий день я написал заявление, потребовал вернуть мне мои письма и процитировал статьи Уголовного кодекса РСФСР, Конституции СССР и Почтового кодекса СССР, которые показывали, что начальник Международного почтамта и начальник первого отдела ИМР совершили уголовно наказуемые действия. Аналогичное заявление я написал в Министерство связи СССР.

Около десяти дней прошли относительно спокойно. В прокуратуру с жалобами на нарушение законов я пока не обращался, ожидая дальнейших событий. В один из этих дней без телефонного предупреждения за мной из административного корпуса прислали машину. Вызывал директор. Но, когда я прибыл, он сразу ушел на срочные медицинские процедуры. В его кабинете сидели: замдиректора В. П. Балуда, секретарь партийного бюро К. С. Шадурский, начальник первого отдела А. М. Шевалдин и секретарь горкома КПСС по вопросам идеологии С. Н. Копылов. Копылов был главным, так как только перед ним лежала папка с какими-то бумагами. Мне объяснили, что беседа будет касаться моей переписки с иностранцами. Я сразу перебил, что готов обсуждать здесь лишь мою служебную переписку, которая отправлялась через канцелярию института и готовилась в рабочее время. Свои частные письма я обсуждать не буду, это мое конституционное право. Мне начали задавать разные другие вопросы: о событиях в Чехословакии, о Павлинчуке, о Лысенко и т. д. Копылов неожиданно спросил о Солженицыне. Я ответил, что у нас дружеские отношения, которые никого здесь не касаются. Многие вопросы были несерьезными, и я на них отказывался отвечать («Какие общественно-политические издания вы выписываете?» – «Проверяйте на почте», – ответил я). Разговор длился почти три часа.

На следующий день мне в лабораторию привезли пакет, за который я расписался. В пакете был приказ директора: на основании таких-то и таких-то параграфов положения о конкурсах и приказа министра здравоохранения об упорядочении количественного состава лабораторий ИМР освободить Ж. А. Медведева от должности заведующего лабораторией молекулярной радиобиологии. Лабораторию молекулярной радиобиологии сливали с лабораторией радиационной генетики. Копию приказа мне не оставили. Приказ был датирован днем вчерашнего заседания, его, очевидно, там же и составили. Приказ был незаконным и противоречил многим нормам Кодекса законов о труде (КЗоТ). Через десять дней я получил свою трудовую книжку. В ней было записано: «Уволен как не соответствующий занимаемой должности». В КЗоТе для научных работников имелась такая статья, но подобное решение принималось лишь на основании выводов институтского ученого совета. Для завершения общей картины я уже составил заявление о незаконном увольнении из ИМР на имя прокурора г. Обнинска Ф. Я. Митрофанова. В прокуратуре меня принял помощник прокурора. Он показал мне «Разъяснения» к КЗоТу «для служебного пользования», утвержденные Верховным судом СССР. Согласно этим разъяснениям, суды могли рассматривать жалобы о незаконных увольнениях лишь рядовых работников, а увольнение руководящих работников могло быть опротестовано только в административном порядке. Еще около двух недель я занимался передачей оборудования и имущества лаборатории в другие отделы, в основном в лабораторию биохимии и в отдел биофизики. Штат лаборатории радиационной генетики Тимофеева-Ресовского тоже сокращался, но постепенно. Риту и двух лаборанток перевели в лабораторию радиационной биохимии. Инженер Стрекалов перешел в лабораторию радиобиологии, младший научный сотрудник Оля К. – в лабораторию биофизики. Мой первый научный сотрудник С., о котором я писал выше, перешел на работу в биохимическую лабораторию при Кремлевской больнице в Москве. Еще один сотрудник предпочел перевод в лабораторию иммунологии. Все были устроены. С середины марта 1969 года я впервые оказался в положении безработного. Но тут подоспело сообщение от Михаила Лернера из США о том, что моя книга «The Rise and Fall of T. D. Lysenko» опубликована в Нью-Йорке и что все первые рецензии оценивают ее очень высоко.