Текст книги "Нобелевские лауреаты России"

В 1985–1986 годах Солженицын не давал никаких интервью и не сделал ни одного публичного заявления. В 1987 году согласился дать только одно интервью по просьбе владельца журнала «Шпигель» Рудольфа Аугштейна. При этом речь шла только о проблемах российской истории, а не о «перестройке». Писатель молчал затем еще около двух лет, и только в мае 1989 года согласился на беседу с журналистом «Тайм» Дэвидом Эйкманом. Речь шла опять-таки о романах из эпопеи «Красное колесо». Уже прощаясь с писателем, Д. Эйкман спросил: «В СССР происходят такие громадные события, они происходят и во всем коммунистическом мире. Немного удивительно, что вы не высказываетесь о них. Почему вы не комментируете никак и события, которые происходили в Америке в последние десять лет?»

Солженицын ответил, что в Америке, как он понял, никто не хочет прислушиваться к его критике. Зачем же ему тратить свое время, «для меня драгоценное, если моей критики никто не спрашивает. Решил: хватит, отныне занимаюсь только своей прямой художественной работой». Потом перестал говорить и о России. «Я замолчал еще в 1983 году, когда переменами никакими не пахло. А позже начались перемены. И мне предстояло что же? Прервать свою работу и начать выступать как политический комментатор, притом издалека? Но события на моей родине меняются сейчас очень часто. Скажешь один раз, нужно сказать и другой, и третий, и четвертый, то есть комментировать по ходу того, что происходит. А я должен кончить свою работу, меня погоняет возраст, мне же больше семидесяти лет»[124]124
  Солженицын А. Публицистика. Т. 3. С. 341.


[Закрыть].

В 1988–1989 годах в США приезжало немало «прорабов перестройки», и некоторые из них хотели встретиться с Солженицыным. Но все они получали отказ. Солженицын даже перестал подходить к телефону, и можно было поговорить только с его женой, которая выполняла обязанности его секретаря. На дверях почты в Кавендише висело объявление: «Адрес Солженицына не даем, дорогу к дому не показываем». Один настырный западный журналист, получив задание редакции написать очерк о жизни великого писателя, даже нанял вертолет и несколько часов летал над имением Солженицына близ Кавендиша, делая фотографии и записывая передвижения всех членов семьи.

Молчание Солженицына и его нежелание высказываться о делах в СССР приводило к тому, что писателя начали просто забывать. Большинство молодых людей вообще ничего из произведений Солженицына не читали. К тому же быстрое развитие в стране относительной свободы слова и печати привело к появлению новых имен и авторитетов. В кругах интеллигенции и молодежи бурно обсуждались фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние», роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата», повесть Даниила Гранина «Зубр», роман Владимира Дудинцева «Белые одежды», публицистика «Огонька», «Московских новостей», «Литературной газеты», а вовсе не забытые уже тексты «самиздата» и недоступные для большинства книги «тамиздата». Тот не слишком длительный взрыв интеллектуальной и политической активности, который происходил в стране в 1988–1989 годах, происходил без упоминания имени Солженицына.

Вообще, включение недавних диссидентов в активную политическую жизнь страны происходило с трудом – на то было много причин. Власти еще не доверяли диссидентам: их требования казались слишком радикальными. Но и диссиденты еще не доверяли властям – здесь было немало людей, которые еще совсем недавно участвовали в репрессиях и в публичном поношении диссидентов. Поэтому на первый план в 1988–1989 годах выходили те люди, которых Евгений Примаков позднее называл «диссидентами в системе». Это были относительно либеральные работники из партийных органов, из литературных союзов и других творческих объединений, из печатных изданий. Из этой среды и вышли все первые «прорабы перестройки» и «проводники гласности». К возможной публикации книг Солженицына эти люди относились с большими сомнениями и осторожностью – не опрокинуть бы все еще хилую лодку «перестройки».

Первый громко прозвучавший голос принадлежат газете «Книжное обозрение», не самой известной и влиятельной среди советских газет. 8 августа 1988 года газета опубликовала большое письмо Елены Чуковской, внучки писателя Корнея Ивановича Чуковского (о близости всей семьи Чуковских и семьи Солженицына было известно) «Вернуть Солженицыну гражданство СССР». «Пора прекратить, – заключала свое письмо Чуковская, – затянувшуюся распрю с замечательным сыном России, офицером Советской армии, кавалером боевых орденов, узником сталинских лагерей, рязанским учителем, всемирно-знаменитым русским писателем Александром Солженицыным и задуматься над примером его поучительной жизни и над его книгами». В последующих номерах газета привела отклики читателей, большинство которых поддержали Е. Чуковскую. Были и такие, кто решительно возражал против возвращения писателя, но немало оказалось и тех, кто писал, что ничего не знает о Солженицыне, и сама газета в редакционном комментарии признавала, что ее читатели все больше и больше интересуются творчеством Солженицына, но «мы не знаем, что и как он писал в изгнании».

В идеологических службах ЦК КПСС мало кто понимал «проблему Солженицына». Еще в октябре 1988 г. новый член Политбюро Вадим Андреевич Медведев собрал специальное совещание с участием не только работников аппарата ЦК КПСС, но и руководящих работников КГБ СССР. Часть участников совещания выступила за сохранение в полном объеме жесткой линии по отношению к Солженицыну. Но другие считали, что нужно разграничить идеологическую и правовую проблемы. На такой позиции стоял, по свидетельству Медведева, и М. С. Горбачев, но он предпочитал публично не высказываться. Возможно, именно поэтому разного рода инструктивные совещания с деятелями интеллигенции и журналистами проводил Вадим Медведев в ЦК КПСС. Это были закрытые совещания, никакой информации о них в печать не передавалось.

Между тем, давление общественности возрастало. В Московском Доме кино, который превратился тогда в своеобразный клуб демократической интеллигенции, 12 декабря 1988 года состоялось большое собрание по случаю 70-летия Солженицына. Здесь было много писателей, ученых, деятелей культуры, и все они поддерживали требования о возвращении Солженицыну советского гражданства и членства в Союзе советских писателей. Игнорировать эти требования было уже невозможно, но Горбачев продолжал ждать выводов и предложений от Идеологической комиссии ЦК, члены которой, по признанию В. А. Медведева, только теперь взялись за внимательное чтение «Архипелага ГУЛАГа» – ведь именно эта книга стала причиной высылки Солженицына из СССР. Но и теперь многим ее читателям из ЦК КПСС она казалась слишком «опасной».

Весной 1989 года активность демократической интеллигенции и ее требования о возвращении Солженицына в нашу страну и в литературу усилились. Небольшой московский журнал «ХХ-й век и мир» опубликовал в № 2 за 1989 г. статью-обращение Солженицына «Жить не по лжи», которая была написана 12 февраля 1974 года, за два дня до высылки из СССР. Несколько раз обращался к Горбачеву и в ЦК КПСС с просьбой разрешить публикацию сочинений Солженицына и главный редактор журнала «Новый мир» Сергей Залыгин. Горбачев дважды беседовал с Залыгиным, но откладывал свое решение.

В первые месяцы 1989 года уже появилась возможность издания «Ракового корпуса», рассказа «Матренин двор» и повести «Один день Ивана Денисовича», даже романа «В круге первом». Однако писатель был тверд: его первым произведением, которое он хочет и позволяет издать на Родине, должен быть только «Архипелаг ГУЛАГ», ибо именно эта книга стала главной причиной его изгнания из СССР. Однако все прежние решения Политбюро в отношении этой книги не были отменены, и у В. А. Медведева не было полномочий принимать какие-то другие решения. К тому же он не скрывал своего отрицательного отношения к «Архипелагу». А защитников этой книги в Политбюро не было.

Обстановка в стране существенно изменилась в начале лета 1989 года в связи с началом работы Первого Съезда народных депутатов СССР. Это был скачок в развитии гласности, в результате которого ЦК КПСС, Политбюро и Горбачев начали терять контроль за развитием многих политических, национальных, а тем более литературных процессов. Более 50 писателей, драматургов, деятелей кино, композиторов были избраны народными депутатами СССР. Это влиятельная группа, с мнением которой нельзя было не считаться. Прежняя опека ЦК КПСС над деятельностью творческих союзов становилась невозможной. Многие из проблем эти союзы могли решать теперь без какой-либо санкции ЦК КПСС.

В конце июня 1989 года секретариат Союза Советских писателей постановил отменить свое решение от 5 ноября 1969 года об исключении Солженицына из Союза писателей. Одновременно писателям – членам Верховного Совета СССР было поручено поставить вопрос о полной государственной реабилитации Солженицына. Уже в августе 1989 года в разных журналах и газетах началась публикация отдельных рассказов и публицистики Солженицына, отрывков из книги «Красное колесо». Появились большие очерки о судьбе Солженицына, один из них был написан Виктором Астафьевым, другой Владимиром Лакшиным. Журнал «Новый мир» объявил о подготовке к публикации отдельных глав «Архипелага».

По свидетельству Вадима Медведева, в июле 1989 года вопрос о Солженицыне и его книгах обсуждался на Политбюро. Однако никакого специального постановления на этот счет принято не было, и вся информация, доложенная на заседании, была по предложению Горбачева «принята к сведению». Это означало, что писатели сами могли теперь принимать решения по своим литературным делам. Контроль за печатью почти полностью перешел тем летом в руки редакторов и редакционных коллегий, и это было самой важной частью провозглашенной Горбачевым политики «гласности». Уже в № 9, 10 и 11 «Нового мира» были опубликованы избранные главы «Архипелага». Однако вопреки ожиданиям одних и опасениям других, никакого переворота или даже заметного волнения в сознании общества эти публикации не произвели, основное внимание было приковано к текущим политическим событиям, и о Солженицыне говорили меньше, чем о секретаре ЦК Егоре Лигачеве или следователе Тельмане Гдляне.

Что-то изменилось в самой роли литературы в жизни общества, и это было неожиданным для редакции «Нового мира», для Солженицына и для всех нас.

Полное и отредактированное самим писателем трехтомное издание «Архипелага» появилось в книжных магазинах в марте 1990 года и было быстро распродано, хотя тираж его составил 100 тысяч экземпляров. Тираж «Нового мира» в том же году достиг двух миллионов экземпляров, тираж «Комсомольской правды» дошел до 17 миллионов экземпляров, а еженедельной газеты «Аргументы и факты» – 34 миллиона экземпляров. Цензура была упразднена, и в разных изданиях и издательствах началась подготовка к изданию сразу всех произведений Солженицына, которые были ранее изданы за границей. В этих условиях редактор «Нового мира» Сергей Залыгин объявил 1990-й год «годом Солженицына». «В историю нашей литературы, – писал он, – 1990-й год войдет еще и как год Солженицына. Множество журналов будут публиковать его произведения, множество издательств напечатают его книги. Такой сосредоточенности на одном авторе, может быть, никакая литература не знала и не узнает никогда»[125]125
  «Новый мир». 1990. № 1. С. 223.


[Закрыть]. И действительно, отдельными изданиями вышли в свет роман «В круге первом», повесть «Раковый корпус», сборники рассказов, пьес и киносценариев Солженицына. В разных журналах публиковалось и «Красное колесо» – от «Августа Четырнадцатого» до «Апреля Семнадцатого». Писатель не торопился давать в печать только свою публицистику.

И все же «года Солженицына» не получилось. Очень немногие из газет и журналов выступили с рецензиями на книги Солженицына, их обсуждение проходило вяло как в литературных, так и в общественных кругах. «Прочли всего Солженицына, и ничего не перевернулось», констатировал с упреком писатель Георгий Владимов.

Такая реакция интеллигенции и общества на столь давно ожидавшееся «явление Солженицына» казалась странной. Многие помнили, что в ноябре 1962 года публикация в «Новом мире» небольшой повести «Один день Ивана Денисовича» имела громадный резонанс в стране и во всем мире. Все газеты и журналы обсуждали эту повесть; письма и отклики читателей Солженицын уносил из редакции «Нового мира» в чемоданах. Именно в это время скромный учитель физики из Рязани превратился во всемирно известного писателя, за судьбой которого на протяжении последующих двадцати лет следил весь мир. Почему же теперь наша публика на всех уровнях так слабо откликнулась на издание книг Солженицына? Я думаю, что здесь надо назвать несколько причин.

В условиях невиданной ранее гласности издание книг Солженицына утратило магию мужества и новизны. Для воздействия на публику даже самого замечательного произведения огромное значение имеет ситуация в обществе и время выхода в свет этого произведения. Роман Николая Чернышевского «Что делать?», написанный в каземате Петропавловской крепости и изданный Некрасовым в 1863 года, произвел огромное впечатление на разночинную интеллигенцию и молодежь тех лет, но сегодня это одна из рядовых книг школьной программы. «Мертвые души» Николая Гоголя стали событием в художественной и общественной жизни России в середине 40-х годов XIX века. Но состоялось бы это событие, если бы эта книга Гоголя появилась в свет в 1881 году, через 20 лет после отмены крепостного права? Подобные примеры можно приводить из всех литератур. В середине XIX века Гарриет Бичер-Стоу всколыхнула американское общество своей «Хижиной дяди Тома». Но сегодня это всего лишь одна из популярных детских книг в США.

В 90-е годы советское и российское общество не могло воспринимать книги Солженицына так, как в 60-е. Для нового поколения читателей эти книги были уже историей. К тому же их появление в печати совпало с появлением других ярких художественных произведений, которые ранее были неизвестны широкой публике. Солженицын не раз говорил и писал, что он ощущает себя «может быть, единственным горлом умерших миллионов против нашего главного Врага». Это было и в 60–70-е годы большим преувеличением: из бывших узников ГУЛАГа вышло много талантливых писателей, и книги некоторых из них превосходили романы и повести Солженицына по своим художественным достоинствам. И «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, и «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, и повесть Дмитрия Витковского «Полжизни» были, несомненно, глубже и шире в изображении реальностей ГУЛАГа, чем «Один день Ивана Денисовича». Но именно поэтому ни Е. Гинзбург, ни В. Шаламов, ни Д. Витковский не могли рассчитывать на публикацию своих книг в начале 60-х годов. Эти книги ждали своей публикации в СССР до конца 80-х годов.

В эти же годы в море «лагерной» литературы появились и многие новые яркие авторы: Анатолий Жигулин, Георгий Жженов, Лев Разгон – всех не перечислить. Большое внимание публики привлекли и другие, ранее неизвестные нам книги советских писателей и писателей из эмиграции: Владимира Войновича, Василия Аксенова, Василия Гроссмана, романы и повести Владимира Набокова, мемуары генерала Петра Григоренко, неизвестные ранее поэмы Александра Твардовского и Анны Ахматовой, стихи Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой и Бориса Чичибабина, романы Марка Алданова – и здесь перечисление может занять не одну страницу.

Читающая публика впервые знакомилась с работами знаменитых российских мыслителей Ивана Ильина, Николая Бердяева, Владимира Соловьева. А еще шли почти неизвестные нам западные литераторы и мыслители: Джордж Оруэлл, Олдос Хаксли, Франц Кафка. Для тех стран, где смогли прочитать эти книги в «нужное» время, их авторы могли обрести славу пророков. Но для советского читателя эти книги не могли стать главными книгами не то что года, но даже месяца. После десятилетий духовного голодания наша интеллигенция начала получать столь разнообразную и обильную духовную пищу, что никто не был в состоянии ее эффективно усвоить. По меткому выражению Василия Селюнина, гласность в стране возросла безмерно, но слышимость упала до минимума…

Как известно, в авторитарном обществе литература играет роль не только художественную и эстетическую, но и политическую. Она берет здесь на себя основную тяжесть выражения общественных настроений, являясь почти единственным средством для скрытой, но легальной оппозиции. Именно это обстоятельство в очень большой степени увеличивает значение литературы в таком обществе, привлекая к ней повышенное внимание как публики, так и власть имущих. Но в демократическом обществе нет большой нужды в политически ангажированной литературе. «В странах, где умственная и общественная жизнь достигла высокого развития, – писал еще Чернышевский, – существует разделение труда между различными отраслями умственной деятельности, из которых у нас известна только одна – литература. В нашем умственном движении она играет более значительную роль, нежели французская, немецкая, английская литература в умственном движении своих народов. Литература у нас сосредоточивает пока всю умственную жизнь народа, и потому прямо на ней лежит долг заниматься и такими интересами, которые в других странах перешли уже в специальное заведование других направлений умственной деятельности»[126]126
  Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений. Т. 2.


[Закрыть].

Поворот к демократии произвел и у нас в стране то разделение труда между различными отраслями умственной деятельности, о котором писал Чернышевский. При этом даже в литературе наибольшее влияние приобрели такие прямые и более краткие формы, как очерк и публицистика. Уже в конце 1988 года вниманием общества овладели публицисты, а в 1989 году самым захватывающим зрелищем для публики стали заседания Первого Съезда народных депутатов СССР. Не писатели, а сами политики оказались в центре «умственного движения» в обществе. Политику, как известно, часто сравнивают с театром, но она не перестает быть при этом и частью реальной жизни. В 1989–1990 годах тройной занавес этого театра стал раскрываться перед публикой, которая и сама оказалась частично втянутой в ход развернувшегося спектакля. Тот «бой двумя колоннами», который в начале 70-х годов вели с властями Солженицын и Сахаров, казался теперь далекой историей. Всех волновал уже другой «бой» – политическое соперничество между Горбачевым и Ельциным. В Москве уже в сентябре 1990 года проходили массовые манифестации под лозунгами: «Горбачев – нет!», «Ельцин – да!». (Вокруг Кремля в отдельные дни появлялись даже танки.) К тому же публику все больше и больше волновали не проблемы истории и литературы, а растущие трудности: нехватка продуктов, очереди, рост цен. В республиках Советского Союза на первое место в умах интеллигенции вышли национальные проблемы. Рушился социалистический лагерь, росли угрозы для единства и целостности Советского Союза.

И как раз в разгар этих волнений и неурядиц был получен из Далекого Вермонта программный манифест А. И. Солженицына под претенциозным заголовком «Как нам обустроить Россию?» и скромным подзаголовком «Посильные соображения». 18 и 20 сентября 1990 года манифест Солженицына в виде отдельной брошюры был опубликован в качестве приложения к газетам «Комсомольская правда» и «Литературная газета» тиражом в 27 миллионов экземпляров. Брошюру Солженицына продавали во всех газетных киосках по три копейки за экземпляр, она дошла не только до всех провинциальных городов, но и до любого глухого угла. Так что большинство российских граждан свое первое и главное впечатление о Солженицыне получили не по его «Нобелевской лекции» и не по «Архипелагу», а по его новой статье. И впечатление это было не очень благоприятным.

«Часы коммунизма свое отбили, – писал Солженицын. – Но бетонная его постройка еще не рухнула. И как бы нам вместо освобождения не расплющиться под его развалинами». Это было разумное предупреждение, но те методы, с помощью которых писатель предлагал разобрать побыстрее «бетонную постройку коммунизма», трудно было одобрить.

Нет нужды разбирать сегодня все предложения Солженицына, которых в небольшой брошюре я насчитал более двухсот. Многие из критических высказываний писателя были справедливы. Но вызывал возражение сам тон его критики – грубой, предельно резкой, безапелляционной, размашистой и полной преувеличений. Неумной и бездарной была, по мнению Солженицына, политика всех российских властителей XVIII и XIX веков, создавших слишком большую и неподъемную для русского народа империю. Эта империя лишь истощала русское национальное ядро, чего не понимали ни цари, ни дворянство, а позднее и «наша стойкая и достойная эмиграция, которая несла через свою нищету и беды мираж Империи». Россия должна стремиться не «к широте Державы, а к ясности духа в остатке ее». Этой ясности духа не было в России и в XX веке, что привело к духовной катастрофе 1917 года. После этого рокового года Россия «влачилась за слепородной и злокачественной утопией», «загубила десятки миллионов своих сограждан», «опозорила нас», «представила всей планете как лютого, жадного, безмерного захватчика». Для изображения советской действительности последних десятилетий Солженицын не жалеет черной краски: «Под обезумелым руководством мы вырубили свои богатые леса, выграбили свои несравненные недра, изнурили наших женщин, детей пустили в болезни, в дикость, в подделку образования. В полной запусти у нас здоровье, и нет лекарств, даже еду здоровую мы забыли. Бесправие разлито по всем глубинам страны, а мы только за одно держимся: чтоб не лишили нас безуёмного пьянства». Виноваты были во всем коммунисты. Но и появившаяся теперь демократическая оппозиция ничем не радует Солженицына. «Она натянула на себя балаганные одежды Февраля тех злоключных восьми месяцев Семнадцатого года». «Избравшись к практическому делу, демократы проявляют нечувствие по отношению к Родине, сдвигаясь в хаос после людожорской полосы в три четверти века».

Не внушает писателю доверия и церковь. «Воскресительное движение и живление смелости мало коснулось православной иерархии, неспособной и в дни всеобщей нищеты отказаться от признаков богатства». Не радовала Солженицына и возникшая «после нашего долгого глухого неведения» свобода слова. «Она несет непосильный поток уже избыточной и мелочной информации, расхищает нашу душу в ничтожность. Все больше разных газет, и каждая из них все пухлей, и все наперебой лезут перегрузить нас. Все больше каналов телепередач, да еще и днем, как же защитить право наших ушей на тишину, право наших глаз на внутреннее видение?»

Не видел ничего хорошего писатель и в советской истории. Отечественную войну он считает не великой, а «бездарной, позорно проигранной, самоистребительной». «Нам не гордиться нужно советско-германской войной, на которой мы уложили за 30 миллионов и только утвердили над собой деспотию. Не гордиться нам, а осознать свой народ в провале измождающей болезни, и молиться, чтобы послал нам Бог выздороветь, и разум действий для того».

Соединение народов и государств, которое называется СССР, – это только чудовище, которое ныне «поколесилось», и которое нужно скорее распустить, отделив Прибалтику, Закавказье и Среднюю Азию. Немного больше внимания уделил Солженицын судьбе Казахстана, территория которого, по его мнению, сложилась не исторически, а «была нарезана коммунистами без разума, как попадя; если где кочевые стада раз в год проходили – то и Казахстан». «И сегодня во всем раздутом Казахстане казахов заметно меньше половины. Их сплотка, их устойчивая отечественная часть – это большая южная дуга областей, действительно населенная преимущественно казахами. И коли в этом охвате они захотят отделиться – то и с Богом». Остальная, и притом большая часть Казахстана должна отойти к России, эта часть степей строилась и преобразовывалась русскими: переселенцами при Столыпине, заключенными и ссыльными при Сталине. Получалось, что строительство концлагерей и спецпоселений, ядерных и космических полигонов, бездумная распашка целины давала больше прав на землю, чем древние кочевые угодья.

Крайне оскорбительными были высказывания писателя о народах Средней Азии, «необдуманно завоеванных Александром II». Надо поэтому быстрее избавиться от «давящего среднеазиатского подбрюшья», которому Россия десятилетия отдавала свои жизненные соки. Вместо Советского Союза Солженицын призывал создать Российский Союз, единое государство для русских, украинцев и белорусов. При этом писатель отказывал украинцам в праве считать себя отдельной нацией. «Это все придуманная невдавне фальшь, что чуть ли не с IX века существовал особый украинский народ с особым нерусским языком». «Мы все вместе истекли из драгоценного Киева». «Народ Киевской Руси и создал Московское государство». Украинского народного языка не существует, ибо «в отторгнутой Галиции, при австрийской подтравке, были выращены искаженный украинский ненародный язык, нашпигованный немецкими и польскими словами, и соблазн отучать карпатороссов от русской речи, и соблазн всеукраинского сепаратизма», который есть всего лишь «лубочное невежество».

Все эти суждения были несправедливы, поверхностны и бестактны. Не было поэтому ничего неожиданного в том, что манифест Солженицына вызвал массовые протесты и митинги в Казахстане, а на Украине прошли даже демонстрации, на которых сжигались портреты писателя. Не испытали теплых чувств к Солженицыну и белорусы, прочитав в его брошюре слова о «скорбной Белоруссии», «ее печальной скудости» и «ее кротком народе». Не слишком уважительно высказался Солженицын о татарах, башкирах и о «всей дробности наималейших народностей», которые должны сохраниться в «Российском Союзе», но «без обременения их государственными образованиями».

Вторая часть брошюры содержала предложения об устройстве Российского Союза, его местных и высших органов власти, системе голосования, организации Государственной Думы, о формах собственности и землеустройстве. По некоторым вопросам Солженицын высказывался с непонятной и ненужной мелочностью, но другие, гораздо более важные, обходил молчанием.

Какой должна быть экономика по новому «обустроенной России»? «Рыдает все в нашем сегодняшнем хозяйстве, – писал Солженицын, – и надо искать ему путь, без этого жить нельзя. И надо скорей открыть людям трудовой смысл, ведь уже полвека нет никому никакого расчета работать? И хоть не отпущено нам времени размышлять о лучших путях развития и составлять размеренную программу и обречены мы колотиться, метаться, затыкать пробоины, обтесняют нас первосущные нужды, вопиющие каждая о своем, – не должны мы терять хладнокровия и предусмотрительной мудрости в выборе первых мер».

Что можно понять из этой пустой фразы? В таких советах много мудрености, но нет как раз ясности и мудрости. Очень мешал восприятию предложений писателя и нарочито усложненный и архаичный язык брошюры. «Распропащий отток бюджета», «неотложная закладка долгорастущего», «заманчивая исчужа», «чернонародье и верховластье», «заманные лозунги и захлебчивые ораторы», «круговое наверстывание», «вынекнет из обморока самобытность окружного края», «избранцы» и т. п.

На рассмотрении Верховного Совета СССР находилось осенью 1990 года много разных проектов экономической и конституционной реформы, включая и программу «500 дней» Григория Явлинского. Но проект Солженицына никто не собирался принимать к обсуждению. Выступая на одном из пленарных заседаний, Горбачев заявил, что предложения «великого писателя неприемлемы», что «он весь в прошлом», что он «не должен ходить по этой земле с ножницами и плугом и не должен пытаться разделить ее и размежевать». Еще более резко высказались по поводу предложений Солженицына народные депутаты СССР от Украины и Казахстана. Печать обсуждала брошюру Солженицына очень вяло и лишь одну-две недели. Солженицын сетовал позднее, что его голос не был услышан, и что его брошюра была прочитана неверно. Это не так. Брошюра Солженицына была прочитана внимательно, но ее никто не поддержал. Да и к кому, к каким слоям населения, к каким общественным течениям обращался писатель? Интеллигенция оставалась для него презираемой «образованщиной». Профессиональные политики «подменяют голос народа». Политические партии только «морочат провинцию и деревню», а их борьба «гораздо худшая беда для народа, чем война, голод, мор или любой другой гнев Бога». Нет надежды на тех коммунистов, которые пытаются провести «пустую перестройку». Но и новые российские демократы – это «на три четверти недавние угодники брежневщины», так что незачем слушать их «грязные уста». Из кого же тогда можно составить «сочетанную систему управления» Россией?

Солженицын с непонятной и ненужной мелочностью рисовал свои представления о формах и институтах будущего управления Российского Союза, вникая в разного рода подробности голосования, устройства и численности Государственной Думы, местных органов власти и т. п. Но не было никакого смысла разбирать и обсуждать эти предложения, раз не подходила сама идея или предложение писателя отказаться не только от Советского Союза и от коммунистической идеологии, но и от Российской Федерации как многонационального государства.

Солженицын признавал, что он в одиночку все же не в состоянии разработать основы устройства всех институтов Российского Союза: «Я не имел возможности говорить в этой сжатой работе об армии, милиции, судебной системе, законодательстве, о профсоюзах и экономике». Поэтому он предлагает собрать на совет по этому поводу – нет, не самых мудрых или авторитетных, а «самые здравые практические умы, самые энергичные люди должны сойтись». Но не называет ни одного имени. Да и кто их соберет, если даже церковной иерархии писатель выражает явное недоверие? Только одно имя и названо на первой странице брошюры – это сам Солженицын.

Обсуждения солженицынского манифеста в СССР и в России фактически не было. В печати появилось несколько откликов с комплиментами, авторы которых сравнивали Солженицына с Конфуцием – и у того и у другого приоритет отдавался моральным ценностям, хотя и очень разным. Но были и очень резкие отрицательные отзывы. «Грустно читать рассуждения Солженицына о том, как надо снизу растить честную власть», «Писатель призывает Россию уйти в лес», «Это призыв забраться в нору православия» и т. д.

Впервые в нашей публицистике прозвучала оценка всей идеологии Солженицына как «ретроспективной утопии». Почти все отклики на предложения Солженицына появились в нашей печати в конце сентября и в первые две недели октября 1990 года. Потом пришли другие, более актуальные проблемы, и о брошюре Солженицына просто забыли.