Текст книги "Нобелевские лауреаты России"

Мои и Сахарова взгляды не совпадали по многим вопросам и в 1968 году, но это не мешало нашим добрым отношениям. Но в 1973 году наши разногласия усилились и обострились. Именно в этом году диссидентское движение стало раскалываться; этому было несколько причин.

Проблема борьбы против реабилитации Сталина отошла в это время на второй план, и даже общая борьба против политических репрессий и за свободу мнений не могла объединить диссидентов. Многих деморализовала капитуляция Петра Якира и Виктора Красина, которые немало лет были центром притяжения для большой группы диссидентов. Позорное поведение Якира и Красина на судебном процессе над ними и на специально собранной пресс-конференции привело даже к самоубийству одного из активных правозащитников – Ильи Габая.

Много проблем появилось в наших рядах в связи с возросшими возможностями эмиграции. Это было время разрядки, однако некоторые послабления в сфере эмиграции сопровождались усилением давления и репрессий против многих диссидентских групп. Особенно мощная пропагандистская кампания велась в 1973 году против Сахарова и Солженицына. Эта кампания сопровождалась мелочным, но болезненным давлением на семьи Сахарова и Солженицына. В сложившихся условиях высказывания и заявления Сахарова становились все более и более радикальными, и он обращался теперь не к руководителям СССР и КПСС, а к Конгрессу и Президенту США. При этом на первый план Сахаров выдвигал право на эмиграцию, считая право покинуть свою страну самым главным демократическим правом ее граждан. Против такого рода акцентов в борьбе за демократизацию возражали многие – не только Солженицын.

Неожиданный отклик в среде диссидентов получил и военный переворот в Чили, в результате которого многие коммунисты и социалисты в этой стране были физически уничтожены, а к власти пришел генерал Аугусто Пиночет. Некоторые из наиболее радикально настроенных правозащитников-западников говорили между собой, что только так, как в Чили, и надо поступать с коммунистами. Сахаров не испытывал симпатий к Пиночету, но после ареста в Чили поэта и коммуниста Пабло Неруды Сахаров вместе с несколькими другими диссидентами направил Пиночету телеграмму, текст которой я считал ошибочным. В телеграмме была фраза о том, что расправа над Нерудой неизбежно бросит тень на «объявленную Вами (то есть Пиночетом) эпоху возрождения и консолидации Чили». Вырванная из контекста, эта фраза создавала впечатление симпатий к пиночетовскому режиму. В советской печати эта телеграмма, разумеется, спровоцировала резкую кампанию против А. Д. Сахарова и других диссидентов.

Разногласия среди диссидентов широко освещались в западной прессе. Осенью 1973 года немецкая социал-демократическая газета «Цайт» обратилась ко мне с просьбой изложить мое мнение об этой полемике. Статья «Демократизация и разрядка» была опубликована, кажется, в октябре в «Цайт», но затем переводилась и перепечатывалась и в других западных странах. В этой статье я критиковал как некоторые высказывания Солженицына, так и некоторые высказывания Сахарова, но очень осторожно и корректно, так как против них велась кампания в советской печати, которую я осуждал. Перед тем как отправить свою статью в немецкую газету, я дал прочитать ее А. Д. Сахарову. Никаких возражений моя критика у него не вызвала. Однако после того как статья была опубликована и стала широко комментироваться, отношение Сахарова и особенно Е. Г. Боннэр к этой статье неожиданно переменилось, о чем меня уведомили общие друзья. Валерий Чалидзе в это время уже был в эмиграции, и наиболее активным «советчиком» Андрея Дмитриевича стал писатель Владимир Максимов, взгляды которого несколько раз менялись, но были всегда крайне радикальными. Из кружка Максимова вышло тогда и «Открытое письмо братьям Медведевым», кончавшееся вопросами: «на кого вы работаете?» и «с кем вы?» – вполне в духе советской пропаганды. Сахарову такой стиль мышления был чужд, но его убедили поставить свою подпись. Ни я, ни Жорес не стали, конечно, отвечать на это письмо, но мои встречи и беседы с А. Д. Сахаровым с ноября 1973 г. прекратились. В своих «Воспоминаниях» он также писал об этом, применяя какую-то странную и, на мой взгляд, не совсем мужскую лексику. «Спасая Жореса, я показал верность диссидентской солидарности. Однако позднее и личные, и идейные отношения с братьями Медведевыми стали неприязненными. Они мне определенно разонравились»[43]43
  Сахаров А. Воспоминания. М., 1996. Т. 1. С. 422.


[Закрыть].

В середине и в конце 70-х годов мне приходилось не раз писать о положении в СССР и о полемике среди диссидентов. В 1980 году на Западе была издана моя книга «О советских диссидентах» (диалоги с П. Остелино), она появилась в свет на итальянском, английском, французском и японском языках. В этой книге я воздавал должное А. Д. Сахарову, но не скрывал и своих с ним разногласий. Теперь я встречался с Сахаровым только случайно, дело ограничивалось лишь вежливыми поклонами. В 1980–1986 годах Андрей Дмитриевич находился в ссылке в Горьком. Его положение, его письма, его голодовки были в эти годы предметом разговоров и споров в сильно поредевших кружках московских диссидентов; я узнавал о делах и положении Сахарова главным образом от писателя Георгия Владимова, который поддерживал дружеские связи с Еленой Георгиевной Боннэр.

Снова я увидел Сахарова только в конце мая 1989 года на Первом Съезде народных депутатов СССР, а также на первых заседаниях Межрегиональной депутатской группы, на которые меня приглашал Гавриил Попов. Политические и идеологические процессы в Советском Союзе еще с весны 1989 года начали выходить из-под какого-либо контроля и развивались почти стихийно. Это вызывало тревогу, а предложения и призывы А. Д. Сахарова передать всю власть в стране из рук КПСС в руки Советов казались мне чрезмерно радикальными. Ни Съезд народных депутатов, ни Верховный Совет СССР не были приспособлены к отправлению высшей власти в стране; даже как органы законодательной власти они еще были крайне несовершенны.

Дискуссии, которые происходили летом и осенью 1989 года на официальных заседаниях Съезда и Верховного Совета, были очень острыми. Не менее острыми были и дискуссии на собраниях Межрегиональной группы. А. Д. Сахаров фактически возглавил в эти месяцы оппозицию Политбюро ЦК КПСС и М. С. Горбачеву, и нагрузка, которую он принял на себя, оказалась слишком большой. Сахаров очень заботился о диссидентах из своего окружения и о своей второй семье, но о нем самом мало кто заботился.

Андрей Дмитриевич Сахаров умер поздно вечером 14 декабря 1989 года от инфаркта после одного из самых утомительных заседаний МДГ. А безусловным лидером как парламентской, так и непарламентской оппозиции после смерти Сахарова стал Борис Николаевич Ельцин.

Жорес Медведев. Из воспоминаний о Солженицыне

Летом 1964 года многолетний конфликт в биологии и генетике, связанный с псевдонаучными теориями Трофима Лысенко, резко обострился. С одной стороны, это вызывалось усилившейся поддержкой Хрущева, посетившего экспериментальную базу Лысенко под Москвой, с другой – нежеланием Академии наук СССР избирать сторонников Лысенко в состав членов Академии даже на те новые вакансии, которые специально для этого выделялись решениями Совета Министров СССР. Особенно острая конфронтация возникла в середине июня 1964 года, после того как на Общем собрании АН СССР неожиданно выступил мало кому известный тогда академик Андрей Сахаров, объявивший Лысенко и представленных им для выбора в члены Академии кандидатов ответственными «за позорные и тяжелые страницы в развитии советской науки»[44]44
  Медведев Ж. Взлет и падение Лысенко: История биологической дискуссии в СССР (1929–1966). М.: Книга, 1990, с. 314.


[Закрыть].

В ЦК КПСС была создана комиссия по проверке работы Академии наук и готовились некоторые смещения. 29 августа ближайший соратник Лысенко, Президент ВАСХНИЛ (сельскохозяйственной академии) М. А. Ольшанский опубликовал в газете «Сельская жизнь» большую статью с резкой критикой генетика В. П. Эфроимсона, академика А. Д. Сахарова и Ж. А. Медведева. «… Ходит по рукам, – писал Ольшанский, – составленная Ж. Медведевым объемистая “записка”, полная грязных измышлений о нашей биологической науке… Ж. Медведев доходит до чудовищных утверждений, будто бы ученые мичуринского направления повинны в репрессиях, которым подвергались в пору Сталина некоторые работники науки»[45]45
  Медведев Ж. Взлет и падение Лысенко: История биологической дискуссии в СССР (1929–1966). М.: Книга, 1990, с. 317.


[Закрыть]. Ольшанский предлагал привлечь Медведева и «подобных ему клеветников» к суду за распространение клеветы.

Рукопись, о которой шла речь в статье Ольшанского, называвшаяся в 1964 году «Очерки по истории биолого-агрономической Дискуссии», была хорошо известна в научных кругах и среди интеллигенции. За два года «самиздатной» циркуляции ее прочитали тысячи людей. Я поэтому не сомневался, что в ближайшие дни получу десятки писем от биологов, генетиков и других ученых с выражением солидарности. Прошла неделя, но ни писем, ни телефонных звонков не было. А в институте, где я тогда работал, относившемся к системе Академии медицинских наук, была получена инструкция обсудить мои действия на заседании парткома. Однако 5 сентября я обнаружил в домашнем почтовом ящике первое письмо. Адрес был написан мелким, но четким и выразительным почерком. Обратный адрес на конверте не был указан; судя по штампу, письмо было отправлено из Рязани 2 сентября. В Рязани у меня не было знакомых. Поднявшись домой и распечатав конверт, я прежде всего взглянул на подпись. Первое, что почувствовал, были удивление и радость: Солженицын. Прочитал письмо, затем прочитал еще раз, потом снова много раз возвращался к нему.

Рязань 2.9.64

Многоуважаемый Жорес Александрович! Этим летом я прочел Ваши «Очерки».

За много лет буквально не помню книги, которая так бы меня захватила и взволновала, как эта Ваша. Ее искренность, убедительность, простота, верность построения и верно выбранный тон – выше всяких похвал. О современности ее нечего и говорить. Я знаю, что и многих читателей она очень волнует, хотя бы они были далеки от биологии. Никто не может остаться безразличным к ее дальнейшей судьбе.

28 августа, накануне подлой статьи Ольшанского, я предполагал проезжать Обнинск и хотел наудачу зайти к Вам. Но пришлось ехать по другой дороге, и в Обнинск я не попал.

В эту ответственную для Вас минуту мне хочется крепко пожать Вашу руку, выразить гордость за Вас, за Вашу любовь к истине и к отечественной науке. Ваша книга состоит из одних неопровержимостей, и тот суд, который приемчиками старого времени накликает Ольшанский, будь он широкий и гласный – на его же голову и обрушится.

Желаю Вам здоровья, бодрости, мужества! Не теряю надежды с Вами познакомиться.

г. Рязань, 23

1-й Касимовский пер. 12, кв. 3 Солженицын[46]46
  Медведев Ж. А. Десять лет после «Одного дня Ивана Денисовича». Лондон: Macmillan, 1973, с. 10–11.


[Закрыть]

Я сразу ответил на письмо Солженицына, поблагодарил за поддержку и выразил надежду, что в случае его новой поездки по соседним с Москвой областям мы будем рады принять его у себя дома.

20 сентября я получил еще одно письмо Солженицына, в котором он предлагал встречу в Москве в ноябре в редакции «Нового мира». Я приехал к назначенному часу; в то время я уже знал некоторых сотрудников редакции. Думая о Солженицыне, я ожидал увидеть больного и мрачного человека, а увидел высокого, полного энергии, жизнерадостного, внешне здорового и очень приветливого собеседника. Он не был похож на собственную фотографию в книжном издании «Одного дня…»; на той фотографии он выглядел несколько угрюмым, не очень здоровым, в общем, таким, каким и мог быть человек, пробывший много лет в заключении.

Приезд Солженицына в Москву был связан с переговорами в редакции «Нового мира» по поводу возможной публикации романа, название которого «В круге первом» было уже известно. В июле и в августе 1964 года «Новый мир» публиковал объявления о том, какие произведения будут напечатаны в журнале в 1965 году. Публикация нового романа Солженицына была анонсирована в списке, и это, безусловно, увеличивало подписку на журнал, которая начиналась в сентябре. Тема романа, заимствованная, как можно догадаться, из «Божественной комедии» Данте, была достаточно очевидной. Можно предположить, что за ним последует продолжение, «В круге втором» и т. д. Солженицын уже воспринимался читателями как писатель, использующий для своих произведений собственный жизненный опыт.

Из переписки и беседы в Москве выяснилось, что Солженицын знает моего обнинского коллегу и шефа – знаменитого генетика Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Тимофеев-Ресовский с 1926 до 1945 года работал в Германии, и именно в это время его исследования приобрели всемирную известность. Летом 1945 года Тимофеев-Ресовский был арестован и доставлен в Москву. В начале 1946 года он и Солженицын оказались в одной общей камере Бутырской тюрьмы, где пробыли вместе около двух месяцев. В этой же камере находились и другие арестованные, доставленные из Германии. После освобождения и возвращения из казахстанской ссылки Солженицын наводил справки о судьбе Тимофеева-Ресовского, но узнать ничего не мог. Это было понятно, так как Тимофеев-Ресовский был освобожден лишь в 1956 году, но без реабилитации. До 1964 года он работал в одной из лабораторий Уральского филиала Академии наук, а затем его пригласили возглавить отдел генетики и радиобиологии в Обнинске. Моя лаборатория молекулярной радиобиологии вошла в состав этого отдела.

Естественно, я спросил у Солженицына о его новом романе и о том, когда он будет опубликован. Александр Исаевич сразу помрачнел. По его словам, ситуация после смещения Хрущева в октябре сильно изменилась, и публикация романа, по-видимому, будет отсрочена.

Для литераторов смещение Хрущева было плохой новостью. Солженицын, однако, пообещал в ближайшем будущем показать мне рукопись романа. Генетикам же, напротив, стало намного легче работать. Лысенко после смены власти в стране потерял своих партийных покровителей.

В январе 1965 года рукопись «Круга», как его тогда называли, получил от Солженицына наш общий московский знакомый, генетик Владимир Павлович Эфроимсон, который знал Александра Исаевича в связи со своим собственным «лагерным» опытом. Мне разрешалось прочитать роман, но без выноса рукописи из квартиры, где она находилась. Приехав к Эфроимсону к 10 часам утра, я получил от него две папки с аккуратно перепечатанной на машинке рукописью. Поздно вечером я позвонил в Обнинск жене – сказать, что остаюсь ночевать в Москве. Оторваться от чтения было очень трудно. Роман был довольно большой, и я закончил читать последнюю главу лишь рано утром.

С начала 1965 года, в связи с подготовкой празднования 20-летней годовщины победы над фашистской Германией, попытки хотя бы частичной реабилитации Сталина стали достаточно очевидными. В связи с этим изменилась в официальной прессе и оценка знаменитой повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», принесшей ему мировую известность. Ухудшилось и отношение к писателю в Рязани. Он там жил с женой и тещей в старом сыром деревянном доме, в двухкомнатной квартире без обычных коммунальных удобств. Местные власти, раздраженные опубликованным в «Новом мире» в конце 1963 года рассказом Солженицына «Для пользы дела» на основе реального случая самодурства и бюрократизма рязанских чиновников, отказывали писателю и его жене, доценту химии Рязанского сельскохозяйственного института, в получении новой квартиры. В 1963 году, будучи в зените славы, Солженицын получил предложение переехать в Москву. Тогда он от этой возможности отказался. Теперь ему не хотели улучшать условия для жизни и работы даже в Рязани.

Весной 1965 года Солженицын решил переехать из Рязани в какой-либо более тихий город, расположенный ближе к Москве. Но при этом нужно было найти работу для жены – Наталии Алексеевны Решетовской, кандидата химических наук. Узнав об этом от меня, Н. В. Тимофеев-Ресовский, очень хотевший увидеть своего бывшего «сокамерника» по Бутырской тюрьме, высказал предположение, что наш Обнинск мог бы оказаться очень удобным местом для Солженицына. И природа вокруг прекрасная, и научных учреждений много, и Москва всего в ста километрах. Я сообщил Александру Исаевичу об этой идее как раз тогда, когда он собирался совершить автомобильную поездку по Московской и соседним областям – Тульской, Ярославской, Владимирской, Калужской – именно для изучения возможностей переезда из Рязани. На гонорары от изданий «Одного дня…» Солженицын купил «Москвич», и на этой машине собирался в большое путешествие.

10 мая я получил от него письмо, в котором, в частности, говорилось: «…С тех пор как мы разговаривали с Вами по телефону, наш автомобильный маршрут более прояснился, и стало ясно, что нам будет удобно и приятно заехать в Обнинск. Мы предполагаем сделать это в самых последних числах мая (около 30-го). Надеюсь, что мы Вас застанем? И Николая Владимировича? Сердечный ему привет. Мы с женой тронуты и заинтересованы высказанным им намерением в отношении ее работы»[47]47
  Медведев Ж. А. Десять лет после «Одного дня Ивана Денисовича». Лондон: Macmillan, 1973, с. 51.


[Закрыть].

Тимофеев-Ресовский, которому я сообщил о возможном визите Солженицына, был очень этим обрадован. После падения Лысенко Н. В. Тимофееву-Ресовскому присвоили звание профессора, и он стал достаточно влиятельной фигурой. Именно его присутствие в обнинском Институте медицинской радиологии придавало этому институту международный статус. Он помнил молодого офицера-артиллериста, который на организованном им научном семинаре в общей камере сделал доклад об успехах в области атомной энергии.

Солженицын приехал в Обнинск с женой. Они приняли приглашение остановиться в нашей квартире на два – три дня. После короткого отдыха мы отправились в гости к Тимофеевым-Ресовским. Жена Тимофеева-Ресовского Елена Александровна, тоже генетик и тоже знаменитость в этой области знаний, работала вместе с мужем, но на скромной должности младшего научного сотрудника. По возрасту (66 лет) ей полагался выход на пенсию, но для нее сделали исключение. Поскольку большую часть своей исследовательской карьеры супруги провели в Германии, а затем в тюремной «шарашке» на Урале, то их пенсионный советский стаж как дипломированных ученых с научными степенями был маловат. Выход на пенсию оборачивался для них финансовой катастрофой.

Встреча двух бывших узников Бутырской тюрьмы была трогательной, беседа и воспоминания продолжались до поздней ночи. Солженицын был прекрасным рассказчиком. Но Тимофеев-Ресовский его в этом отношении все же превосходил. В течение всей своей жизни я никогда не встречал никого, кто бы столь ярко и интересно мог рассказывать эпизоды из своей жизни или даже объяснять научные проблемы.

На следующий день мы гуляли по городу, спустились по парку к Протве, небольшой речке, из которой солдаты наполеоновской армии поили коней перед отступлением после поражения под Малоярославцем. А теперь вода речки Протвы охлаждала реактор первой в мире атомной электростанции, давший первый ток в 1954 году.

Обнинск в 1965 году был небольшим городом с населением около 40 тысяч, состоявшим из работников семи научных институтов, в основном связанных с атомной энергией. Въезд иностранцев в Обнинск был запрещен, это был по тем временам «полузакрытый» город. Здесь находились четыре секретных института и производство реакторов небольшой мощности для подводных лодок. Природа вокруг города очень красивая, небольшие деревеньки в долине Протвы и по ее притокам увеличивают живописность окрестностей. Все это, по-видимому, повлияло на решение Солженицына о переезде из Рязани в Обнинск. Обсуждались и возможности работы для Решетовской, кандидата химических наук. Вакансий было очень много, тем более, что именно в это время в нашем институте вводился в эксплуатацию новый большой корпус, оборудованный для радиохимических исследований.

Тимофеев-Ресовский еще до приезда Солженицына в Обнинск получил согласие на работу Решетовской в своем отделе. Для нее, как и для жены самого Тимофеева-Ресовского, предполагалась должность младшего научного сотрудника. Директор нашего института академик Г. А. Зедгенидзе, генерал медицинской службы, был человеком смелым и принципиальным. Именно благодаря его смелости в институт смогли приехать на работу нереабилитированный Тимофеев-Ресовский и уволенный в Москве «диссидент» Жорес Медведев. Мечтой Зедгенидзе, пользовавшегося тогда поддержкой всесильных атомных ведомств, было превращение института в лучший в Европе центр радиологических и радиобиологических исследований.

Если бы план Тимофеева-Ресовского был одобрен и женой Солженицына, то их переезд в Обнинск мог бы осуществиться уже в июне – июле 1965 года. Неожиданная трудность возникла не со стороны властей, а со стороны самой Н. А. Решетовской. Оказалось, что она претендовала как доцент на должность старшего, а не младшего научного сотрудника. Эти претензии, выявившиеся уже после отъезда Солженицына, вызвали раздражение Тимофеева-Ресовского, для которого Решетовская (даже в качестве младшего научного сотрудника) не представляла никакой ценности. Она не имела опыта работы с радиоактивными веществами и не знала генетики. По мнению Николая Владимировича, которое я разделял, переезд в Обнинск организовывался именно для Солженицына, а не для Решетовской. У Тимофеева-Ресовского была в отделе лишь одна вакансия старшего сотрудника, но на нее был более достойный претендент, его ученик, несколько лет проработавший с ним на Урале.

Несколько свободных вакансий старших сотрудников имелось в отделе радиационной дозиметрии. Я уговорил заведующего этим отделом предоставить одну из этих должностей Решетовской. Он согласился, так как понимал, что это делается для Солженицына, который пользовался в то время необыкновенной популярностью среди ученых. Сложность состояла, однако, в том, что должности старших сотрудников были уже «номенклатурными». Они замещались только по конкурсу, и результаты конкурса утверждались Президиумом Академии медицинских наук СССР. Это обстоятельство откладывало решение проблемы на два-три месяца.

Все подробности обсуждать здесь нет необходимости. В начале июля 1965 года, благодаря активному лоббированию с моей стороны, со стороны Николая Владимировича и наших друзей, Решетовская была почти единогласно избрана старшим научным сотрудником отдела радиационной дозиметрии (в которой она, конечно, ничего тогда не понимала). Но мы надеялись, что сумеем ей помочь освоить новую профессию. Директор института Г. А. Зедгенидзе, согласовав проблему во всех инстанциях, включая и Калужский обком КПСС, пригласил к себе в середине июля Решетовскую и Солженицына и сказал, чтобы они готовились к переезду в Обнинск в сентябре. Он также обещал выделить им из фонда института хорошую квартиру в новом доме.

Переезд в Обнинск казался для Солженицына столь реальным, что он и Решетовская поехали по окрестным деревням, чтобы купить или снять небольшую дачку. Солженицын привык писать в деревне, в условиях полной изоляции. В Рязани с ранней весны и до поздней осени он жил и работал в небольшой деревне Солотча. Кроме двух-трех близких людей никто обычно не знал его деревенских адресов. Километрах в 20 от Обнинска (причем в сторону Москвы, по Киевскому шоссе), возле живописной деревни Рождество, Солженицын и Решетовская случайно нашли даже не деревню, а садовый поселок-кооператив. Состоявший из небольших дачек с земельными наделами по 10–12 соток, этот поселок принадлежал какому-то ведомству, и сюда летом приезжали отдыхать 20–30 человек из Москвы. Самый дальний от шоссе домик был расположен на берегу маленькой речки Истье и продавался. Весенний разлив реки затапливал и участок, и часть дома, и именно поэтому никто не хотел его покупать. Владелец дома Борзов предлагал дом на продажу всего за две тысячи рублей, и сделка была тут же оформлена. Поскольку домики на садово-огородных участках не регистрировались как жилые, купля-продажа не требовала оформления в местном совете. Нужно было лишь согласие членов кооператива.

Солженицын в первый раз в жизни оказался собственником небольшого участка земли и маленького деревянного домика, о месте расположения которого пока никто, кроме Жореса Медведева, не знал. Свою летнюю дачку, в которой были две комнатки, Солженицын назвал «Борзовка» по имени прежнего ее владельца.

В конце августа я уехал в Тбилиси на похороны тети. Ее семья была нам с братом очень дорога, так как именно они дали нам приют в 1941 году, когда мы с мамой бежали из Ростова-на-Дону, в который вступали передовые немецкие отряды. Вернулся я из Тбилиси лишь 13 сентября и сразу поехал попутными машинами в «Борзовку». По лицам Солженицына и Решетовской я понял, что случилось что-то трагическое. Так оно и оказалось. Были сразу две очень плохие новости. В Москве в начале сентября был арестован писатель Андрей Синявский, тесно связанный с «Новым миром». 11 сентября на квартире у одного из друзей Солженицына, неизвестного мне Теуша, был конфискован КГБ личный архив Солженицына, включавший рукописи романа «В круге первом». О конфискации архива Солженицын узнал 12 сентября от приезжавшей в «Борзовку» двоюродной сестры Решетовской Вероники Туркиной. На квартире Туркиной в Москве Солженицын обычно жил, когда приезжал в столицу по делам «Нового мира». Только она в Москве знала к этому времени секрет «Борзовки».

Ехать в Москву Солженицын сам пока не решался, боялся возможного ареста. В его личном архиве были какие-то старые, «еще лагерные» произведения, о существовании которых никто не знал.

Уже в институте от Тимофеева-Ресовского я узнал еще одну плохую новость. Президиум академии медицинских наук СССР по неизвестным причинам отменил результаты июльского конкурса в нашем институте по всем должностям. Повторный конкурс был назначен на октябрь. Обнадеживающим было лишь то, что Решетовская не была отстранена от участия в повторном конкурсе. У нее был еще шанс на работу в Обнинске. Это в создавшейся ситуации означало лишь то, что «верхи» в Москве пока еще не приняли конкретных решений о Солженицыне.