Текст книги "Нобелевские лауреаты России"

Высылка Солженицына из СССР не была неожиданностью для него самого, он именно этот исход своей борьбы считал наиболее вероятным. На заседании Политбюро ЦК КПСС 7 января 1974 года. Председатель КГБ Ю. В. Андропов внес предложение «…выдворить Солженицына из страны в административном порядке. Поручить нашим послам сделать соответствующий запрос в ряде стран, которые я называю в записке, с целью принять Солженицына… Жить за рубежом он может безбедно, у него в европейских банках на счетах находится 8 млн. рублей»[96]96
  Кремлевский самосуд… С. 354.


[Закрыть]. По тогдашнему курсу рубля это было около 12 миллионов долларов. Эта сумма была близка к той, которую называли и западные корреспонденты.

Однако найти желающих принять Солженицына оказалось не очень легко. Запросы шли в основном в европейские страны. Но 2 февраля 1974 года канцлер ФРГ Вилли Брандт публично заявил, выступая в Мюнхене, что Солженицын может свободно жить и работать в ФРГ. Повод для такого заявления был тогда не ясен, так как никто еще не знал о конфиденциальных запросах через посольства. Заявление Брандта сразу привело в действие аппарат КГБ. Уже 7 февраля Андропов сообщил в ЦК КПСС о том, что «заявление Брандта дает все основания для выдворения Солженицына в ФРГ, приняв соответствующий Указ Президиума Верховного Совета СССР»[97]97
  Кремлевский самосуд… С. 436.


[Закрыть]. Советские дипломаты в Бонне начали переговоры в германском МИД, и операция высылки Солженицына была быстро выполнена 13 февраля 1974 года – рейсовым самолетом из Москвы во Франкфурт-на-Майне писателя выслали.

14 и 15 февраля по телевидению я видел прибытие Солженицына во Франкфурт, а затем и короткий эпизод – прогулку с Генрихом Бёллем, который принял Солженицына в своем доме. После этого Солженицын вместе с прибывшим в Германию адвокатом Хеебом уехал в Цюрих.

У меня в начале марта была лекция в Италии и визит в Милан для встречи с издателем. Я мог поэтому заехать в Цюрих, либо по дороге в Италию, либо на обратном пути. Я тогда ездил по Европе поездами, а не летал. Я написал письмо Хеебу и вложил в него письмо для Солженицына, сообщив ему о своих планах и о том, что я мог бы заехать в Цюрих «хоть на час-два» и что у меня есть несколько надежных каналов для связи с Москвой. Это мое письмо в недавних воспоминаниях самого Солженицына выглядит несколько иначе: «Переселился я на Запад – Жорес из первых стал навязываться приехать в Цюрих и даже в первые дни, – продолжить внешнюю иллюзию нашей дружбы? Она очень запутывала европейцев, смазывала все грани. Я отклонил. Личные отношения не возобновлялись»[98]98
  Солженицын А. Угодило зернышко… // Новый мир, с. 85–86.


[Закрыть].

О моем письме Солженицын узнал от Хееба и, явно не читая его, написал ответ:

6.3.74.

Жорес Александрович!

Лежат тысячи писем не то что не прочтенных, но даже не просмотренных. Возможно, среди них – и Ваше о поездке в Италию, я этого не знал.

В чем я сейчас нуждаюсь – это в совершенно замкнутой жизни (впрочем, как и всегда), уходе в свою работу. Не то что встречи, но даже переписка мне крайне тяжела. Прошу Вас поэтому не выполнять своего намерения приехать в Цюрих.

Жму руку. Добрые пожелания Маргарите Николаевне.

Лист бумаги был обрезан точно по размеру письма – на 10 строчек. Нижняя чистая половина еще могла пригодиться. Эта привычка экономить бумагу сохранилась у Александра Исаевича с лагерных времен, письма Солженицына другим людям, по крайней мере до конца 1974 года, всегда тоже были обрезаны по числу строк. Письмо моей новой знакомой из американского журнала «Тайм» Патриции Блейк, уже в июле 1974 года, уместилось даже не на половинке, а на четвертинке обычного листа бумаги… Я, естественно, не пытался восстановить какие-либо отношения с Солженицыным или что-либо о нем писать. Но инициативу писать и делать заявления о Жоресе Медведеве, или о «братьях Медведевых», стал проявлять теперь сам Солженицын. В 1974 году это случилось несколько раз. В начале марта 1974 года я был, пожалуй, даже доволен тем, что мне нет необходимости заезжать в Цюрих. Именно в это время возникла мало приятная для Солженицына ситуация с необходимостью объясняться по поводу двух версий «Письма вождям», причем ни первую, ни вторую из них я бы не мог одобрить. Появилась в печати резкое заявление А. Д. Сахарова по поводу «Письма вождям», переданное из Москвы по телефону. Мне было также известно, что Солженицын полностью разорвал отношения со своим старым другом Дмитрием Паниным, который в то время жил уже в Париже и помчался к Солженицыну еще в дом Бёлля. Не смогла приехать повидать Солженицына и Вероника Туркина, жившая в то время в Италии.

В сентябре 1974 года я уезжал в Норвегию и Швецию по приглашению Норвежского Пен-клуба. Меня пригласили сделать доклад о политической обстановке в СССР в Пен-клубе, а также прочитать лекцию по проблемам старения в Норвежском институте геронтологии. Вернувшись из Скандинавии восьмого сентября, я случайно узнал о каком-то «открытом письме» в лондонскую газету «Таймс», которое Солженицын направил по поводу моей поездки в Норвегию.

В этом «открытом Письме» комментировались мои выступления в Осло. Между лично знакомыми людьми обмен «открытыми письмами» не практикуется, принято сначала выяснить суть разногласий в обычной переписке. Я позвонил в Цюрих по известному мне от Хееба «тайному» телефонному номеру, по которому отвечали либо жена Солженицына Наталья, либо ее мать Екатерина Фердинандовна. Сам Солженицын к телефону вообще никогда первый не подходил – это было мне известно. Тещу Солженицына и я, и брат Рой знали давно, еще до того, как Солженицын познакомился с Натальей Светловой. Екатерина Фердинандовна и ее муж Дмитрий Светлов, умерший в 1972 году, были членами «Общества старых большевиков». Светлов был арестован в 30-е годы, но выжил, был реабилитирован и восстановлен в КПСС. Именно он получил ту элитную четырехкомнатную квартиру на улице Горького, в которой жила и Наталья Светлова. Рой Медведев много раз беседовал со Светловыми в конце 60-х годов, когда он писал книгу о Сталине.

К телефону подошла Наталья Дмитриевна. В 1970–1972 годах я часто с ней говорил с ней по телефону, и она всегда была очень приветлива. Теперь по тону я понял, что и ее отношение ко мне уже изменилось. Я спросил, действительно ли Александр Исаевич написал мне «открытое письмо». Ответ был утвердительный. Я попросил прислать мне копию русского текста. Она довольно резко ответила: «Читайте английские газеты, там найдете». Я сказал, что в Англии никакого «открытого письма» не было, его публиковали в норвежской «Афтенпостен», но я норвежского языка не знаю. На другой стороне провода было какое-то замешательство. «Подождите немного» – ответила Светлова грубым тоном и повесила трубку.

Я позвонил в «Таймс» в отдел писем. Редактор объяснил мне, что им действительно привез из Цюриха письмо Солженицына журналист Флойд, оно было датировано 11 сентября 1974 года. Но поскольку в письме были цитаты из моей устной лекции в Осло, то редакция попросила своего корреспондента в Осло уточнить текст моего доклада. В Англии существуют очень строгие правила в отношении публикаций ложной информации, возникающие конфликты разбираются в судах. Корреспондент «Таймс» в Осло сообщил в газету, что Медведев не произносил той фразы, которую цитировал, причем в гневной форме, Солженицын. Поэтому печатать «Открытое письмо Солженицына» газета «Таймс», естественно, не могла.

Тогда я был очень удивлен – откуда к Солженицыну поступила абсолютно ложная информация о моем докладе в Осло, причем так быстро, через несколько дней. Письмо Солженицына было привезено в Лондон Флойдом уже в переведенном на английский язык виде, но было им подписано. Тогда он был совершенно уверен, что его письма должны немедленно печататься, с его посланиями из СССР всегда так и было. Обстоятельства, побудившие Солженицына, оторвавшись от срочной работы, направить письмо в «Таймс», стали мне известны лишь недавно из собственной литературной автобиографии Солженицына.

«К осени – всё же потекла у меня работа в Штерненберге. Радость какая, я больше всего и боялся: а вдруг за границей – да не смогу писать?

Не тут-то было! В сентябре 1974 Владимир Максимов звонит мне тревожно в Цюрих. Передатный звонок Али застиг меня в Штерненберге в тихий осенний день, когда так хорошо работается, – просит моего заступничества Сахарову: Жорес в Стокгольме назвал Сахарова “едва ли не поджигателем войны” и возражал против Нобелевской премии мира ему. На свой личный бы ответ Максимов не полагается, а, мол, только мой голос может быть услышан и т. д. Как всегда в таких поспешных нервных передачах и нервных просьбах отсутствует прямая достоверность, отсутствует текст, стенограмма – да где и когда их добудешь? – а вот надо протестовать! помогите! ответьте! за смысл – мы ручаемся! (А всё вздул стокгольмский член НТС, и вполне возможно, что с перекосом.)

Ах, как больно отрываться от работы! Но и – кто же защитит Сахарова, правда? Какой низкий укус! После прежних подножек Сахарову от братьев Медведевых – сразу верится, что и эта – произошла, так…

И я – ввергаюсь ещё в одну передрягу: написать газетный ответ Жоресу на не слышанное и не читанное мною выступление – а значит, осторожнее выбирая выражения. Только потому я писал не колеблясь, что знал, в какую сторону Жорес эволюционировал все эти месяцы.

А всё тот же угодник Флойд (ещё не заподозренный, это – до “Шпигеля”) берётся поместить в “Таймс”. Я пишу в Штерненберге, Аля шлёт телефонами в Лондон – проходит день, второй, третий – что-то застряло, новые волнения, новые перезвоны, вдруг заявление появляется в “Дейли телеграф” в ослабленном, искажённом виде, – значит, уже в “Таймсе” не будет, почему? “Таймс” опасается слишком прямых выражений о Ж. Медведеве, которые могут быть опротестованы через суд.

И надо сказать, что “Таймс” почувствовал верно. Жорес и через норвежскую “Афтенпостен” и прямо мне отвечал: что при его выступлении не было ни магнитной, ни стенографической записи, дословно он не говорил так, как ему приписывается, но даже и в приписываемом нет “вклада Сахарова в дело разжигания войны” – как я написал в статье на основе взбалмошной информации от Максимова. Так что, по западным правилам, Жорес вполне мог и судиться. Но правоты-то всё равно за ним не было, и он не решился»[99]99
  Солженицын А. Угодило зернышко… // Новый мир, с. 84–86.


[Закрыть].

Судиться с Солженицыным за клевету я, конечно, и не собирался. На слово, я всегда отвечал словом. Солженицын послал свое «Письмо в “Таймс”» также и в эмигрантскую газету «Русская мысль» в Париже, а также в «Новое Русское Слово» в Нью-Йорке. В этих газетах это письмо было напечатано, так же, как и ранее в «Афтенпостен». Я написал «Ответ на письмо Солженицына», опровергавшее все его утверждения. Мой ответ был опубликован во всех трех газетах, напечатавших ранее письмо Солженицына, а также и в газете «Дейли Телеграф», давшей краткое изложение этого письма, уже со ссылкой на «Русскую мысль». Во всех этих четырех газетах мой ответ был полностью опубликован[100]100
  Медведев Ж. А. Ответ Солженицыну: Афтенпостен. 26 сентября 1974; Дейли Телеграф, 3 октября 1974; Русская мысль, 10 октября 1974; Новое Русское Слово, 12 октября 1974 года.


[Закрыть]. Тогда я считал конфликт исчерпанным.

Загадкой для меня и по сей день остается лишь тот факт, что, уже зная ложность информации Максимова, которая ещё искажалась по телефонам (исходный телефонный звонок Максимову был от Гунара Мое, скандинавского представителя «Народно-трудового союза», или НТС, эмигрантской русской организации, возникшей ещё в 30-е годы), и прочитав мой ответ, Солженицын, тем не менее, продолжает публиковать свое «Открытое письмо Медведеву» во всех сборниках своей публицистики и до настоящего времени. Очевидно, это «Письмо…» уже не имеет отношения к Медведеву. Оно было единственным, после начала диспута с Сахаровым по поводу «Письма вождям», в котором Солженицын защищал Сахарова. В Осло (а не в Стокгольме, как пишет Солженицын) в моем докладе я вообще не обсуждал и не касался вопроса о Нобелевской премии Сахарову. Зная, что я могу затронуть и эту тему, руководитель Норвежского Пен-клуба Иоганн Фогт предупредил меня, что публичное обсуждение достоинств кандидатов на Нобелевские премии в Скандинавии не разрешается, и вся дискуссия по этим проблемам происходит конфиденциально и только в соответствующих комитетах. Списки кандидатов также остаются конфиденциальными. Из Москвы, от Лидии Чуковской и Льва Копелева, в октябре мне было отправлено еще одно «открытое письмо», которое настигло меня недели через три после того, как оно было зачитано в передачах мюнхенской радиостанции «Свобода». Копелев и Чуковская гневно осуждали меня уже не за то, что я что-то сказал о Сахарове, а за то, что я ничего о нем не сказал, что я не воспользовался случаем поддержать кандидатуру Сахарова на Нобелевскую премию.

Присуждение Нобелевской премии Сахарову ожидалось именно в 1974 году. Оно произошло, но на год позже.

В самом конце 1974 года мы с женой оказались в Париже на конференции в Институте геронтологии. По обычаю я зашел и в редакцию газеты «Русская мысль», где иногда печатался. Главный редактор газеты княгиня Зинаида Шаховская сразу спросила меня, знаю ли я Ростроповича. Я ответил утвердительно. «Поезжайте к нему обязательно, у него большие проблемы с визой в Англию, может быть, можно помочь. Он в гостинице “Кинг Джордж”». Я хотел сначала позвонить, но Шаховская отговорила: «Поезжайте сразу, он не выходит из номера, он все время в гостинице». Я взял такси, заехал за женой, и мы примчались в гостиницу. Это был пятизвездочный отель недалеко от Булонского леса.

Мстислав Ростропович. которого почти все после первой же встречи называли просто Слава, был необычайно рад, увидев нас. Последовали объятья, поцелуи, и первый вопрос Славы был: «Жорес, что случилось с Саней?» (Саней Ростропович и многие близкие называли Солженицына). «А в чем дело?» – спросил я.

«Да вот, звоню им в Цюрих. Подходит Аля. «Позови Саню, я в Париже…» – «Он занят, – говорит она, – работает, подойти к телефону не может». – Вчера звоню снова, опять он занят, к телефону не подходит. Сегодня утром то же самое… «Звони, – говорит, – Слава, звони, всегда рада слышать твой голос». Я дал ей мой телефон в Париже, думал, позвонят, но пока никаких звонков».

Время было уже вечернее. «В чем дело? – спросил я, – Солженицын к телефону обычно не подходит, так было и раньше». – «Но мне срочно, у меня большая проблема, а главное, нет денег, я хотел у него занять».

Я, конечно, сразу руку в карман, вынимаю бумажник. Из Лондона я всегда выезжал с некоторым резервом. «Спасибо, Жорес, – остановил меня Ростропович, – мне нужно много, у вас столько нет!» – «Увы, действительно нет», – подтвердил я, услышав названную цифру.

Ростропович немного успокоился, сел на диван, и к нему подошел огромный пес, с коричнево-белой длинной шерстью, сенбернар, имя я не помню. Ростропович его очень любил. Номер в гостинице состоял из двух или трех комнат.

Постепенно он рассказал свою историю. Ростропович и его жена Галина Вишневская и раньше часто ездили за границу, иногда надолго. Но после 1970 года, когда Ростропович поселил на своей даче в Жуковке Солженицына, его поездки за границу почти прекратились. Его «не пускали» – контракты на концерты за границей даже музыканты такого калибра должны были заключать через какое-то советское государственное агентство.

Теперь, когда Солженицын жил за границей, Ростропович смог снова заключить несколько контрактов, и первые концерты у него были в Лондоне и в других британских городах, обычно с сопровождением местных оркестров. Ростропович и Вишневская решили на этот раз уехать надолго, по крайней мере на два года. Поэтому Ростропович поехал первый, жена с двумя дочерьми должна была приехать недели через две, после того как Слава нашел бы в Лондоне подходящий дом для семьи. В Англии у Ростроповича было много друзей среди музыкантов и композиторов, и он прилично говорил по-английски. Поэтому своей главной базой он выбрал Лондон. Из Ленинграда отправил по морю свой микроавтобус «Мерседес» – он и сам часто водил машину при поездках из города в город. В автобус загрузили виолончели, ноты и многое другое, он прибывал на днях в один из портов в Англии. В Лондоне Ростроповича ждали, и он полетел из Москвы самолетом, вместе с собакой. Ее держали в каком-то особом отсеке, пассажирам первого класса это разрешалось.

В Лондоне в аэропорту Хитроу Ростроповича пропускают через таможенный контроль, а собаку не пропускают. В Англии, мол, собаки должны пройти сначала карантин, – это Слава рассказывал с возмущением. «Но я Ростропович! У меня на днях концерт в Лондоне», – объяснял он таможенникам. – «Мы вас не задерживаем, но собаки у нас проходят карантин». – «Как долго?» – спросил Ростропович. «Шесть месяцев» – был ответ… «Но вы можете посещать вашу собаку» – объяснили ему. «В клетке?» – «Не обязательно, – опять объяснили музыканту, – условия будут зависеть от оплаты. Содержание собак в карантине оплачивает хозяин».

Это правило, вернее, даже закон распространялся на всех домашних животных и был введен более 100 лет назад для предотвращения собачьего бешенства. С тех пор этой болезни в Великобритании не было.

Так и не договорились. Ростропович не захотел расстаться временно с собакой и возмущенный улетел в Париж. Теперь он был во Франции с собакой, но без денег и без инструментов. Но особую боль и разочарование у него вызывала прежде всего невозможность поговорить с Солженицыным.

Мы с женой пробыли в гостинице с Ростроповичем около двух часов, объяснив ему некоторые проблемы эмиграции. С деньгами выход был вскоре найден – путем заключения контракта со студией звукозаписи и с выплатой большого аванса, причем наличными. В последующем, уже по телефону, я узнал, что «Мерседес» с инструментами и нотами был доставлен в Париж. В Лондон Ростропович приехал, наверное, только через год. Свою основную квартиру Вишневская и Ростропович купили в Париже. Смогли они, в конце концов, посетить и Солженицыных в Цюрихе. Но близкого общения между «Славой» и «Саней» после Жуковки уже не было, так как Солженицын ни в Цюрихе, ни позже в Вермонте по телефону ни с кем не разговаривал. За двадцать лет ссылки, по его собственным словам, он подходил к телефону только пять раз.

Один раз такого разговора удостоился Борис Ельцин во время одного из своих приездов в США.

Заочных «встреч» с Солженицыным, т. е. контактов, а иногда и споров в западной прессе, было у меня несколько, некоторые из них растягивались надолго. Эмигрантская жизнь русских богата конфликтами и почти все они между писателями, обычно на страницах русских эмигрантских газет и журналов. Обо всех писать было бы длинно и скучно. Упомяну только два случая, которые касались хорошо известных лично мне людей, незаурядных, может быть, даже исторических, если говорить о России, – Владимира Яковлевича Лакшина и Михаила Петровича Якубовича.

В литературные работы Солженицына они попали в разное время и в разном контексте. Михаил Якубович, крупный деятель меньшевистской фракции РСДРП, арестованный еще в 1930 году и находившийся в разных лагерях НКВД до 1956 года – одна из жертв террора, ему посвящено около 10 страниц «Архипелага». Владимир Лакшин, блестящий литературный критик и фактический заместитель Александра Твардовского в «Новом мире», стал одним из «героев» книги воспоминаний Солженицына «Бодался теленок с дубом», изданной в Париже в 1975 году, я ее уже неоднократно цитировал в этих очерках. Лакшин и Якубович были также друзьями Солженицына.

Из множества его добровольных помощников, которые помогали создавать «Архипелаг ГУЛАГ» своими устными и письменными рассказами, воспоминаниями и письмами, большинство не было названо. «Не настала та пора, когда я посмею их назвать», – писал Солженицын, начиная книгу и оставив чистое место для перечисления 227 имен. А Михаил Якубович был назван – с его согласия, конечно. С ним Солженицын встречался много раз и записывал его рассказы. Уже в 1967 году Якубович передал Солженицыну собственную обширную «Записку» в Прокуратуру СССР о «Процессе Союзного Бюро меньшевиков» в 1931 году. С Якубовичем в то время были знакомы уже и мой брат Рой и я. Он передал эту же «записку» и моему брату. Она была поэтому полностью воспроизведена, как документ, в книге Роя Медведева «К суду истории», первое издание которой на английском языке вышло в США в конце 1971 года и в Лондоне в начале 1972 года, почти за два года до «Архипелага» на русском языке[101]101
  Medvedev R. Let History Judge. New York and London, A. A. Knopf and Macmillan, 1971, 1972, pp. 125–131. На русском языке это заявление Якубовича Генеральному Прокурору СССР было впервые опубликовано в книге Роя Медведева «О Сталине и сталинизме» (М.: Прогресс, 1990, с. 243–249).


[Закрыть].

Эта же «Записка» ходила в «самиздате» и стала известной Солженицыну именно как документ. «… Я имею свежее свидетельство одного из главных подсудимых на том процессе – Михаила Петровича Якубовича, а сейчас его ходатайство о реабилитации, с изложением подтасовок просочилось в наш спаситель – Самиздат, и уже люди читают, как это было»[102]102
  Солженицын А. Архипелаг ГУЛаг, ч. I и II. ИМКА-ПРЕСС, Париж, 1973, с. 402.


[Закрыть]. А Якубович убедительно свидетельствовал, что процесс проходил по готовому «сценарию», а показания обвинения добывались пытками. Это называлось «извлечением признаний».

Тех, кто сопротивлялся, «вразумляли физическими методами, избивали, били по лицу, по половым органам, топтали ногами… держали без сна на «конвейере», сажали в карцер». «Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я»[103]103
  Из Заявления Якубовича Генеральному Прокурору СССР. См.: Медведев Р. А., 1990, с. 244.


[Закрыть]. Якубович пытался покончить жизнь самоубийством, вскрыв вены. Однако он не умер. После этого его держали практически без сна. «Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно, какой угодно позор, лишь бы уснуть». В этом состоянии Якубович начал давать ложные показания, оговаривая и себя, и других – таков неизбежный финал следствия с применением длительных пыток. Именно таким – сломленным пытками и бессонницей Якубовича привели в кабинет генерального прокурора Н. В. Крыленко, который стал вводить его в «сценарий» процесса. Крыленко хотел вполне определенных показаний. «Договорились?» – спросил он. «Я что-то невнятно пробормотал, но в том смысле, что обещаю ему выполнить свой долг. Кажется, что на глазах у меня были слезы»[104]104
  Из Заявления Якубовича Генеральному Прокурору СССР. См.: Медведев Р. А., 1990, с. 244–245.


[Закрыть].

В «Архипелаге» А. Солженицына, изданном в Париже в 1973 году, это же зверское начало «процесса меньшевиков» изложено несколько иначе:

«Якубович не меньшевиком, а большевиком был всю революцию, самым искренним и вполне бескорыстным… Когда же в 1930 году таких вот именно «пролезших» меньшевиков надо было набирать по плану ГПУ – его и арестовали. И тут его вызвал на допрос Крыленко… И вот что сказал теперь Крыленко:

“Михаил Петрович, скажу вам прямо: я считаю вас коммунистом! (Это очень подбодрило и выпрямило Якубовича.) Я не сомневаюсь, что ваш партийный долг – провести этот процесс. (Крыленке Сталин приказал, а Якубович трепещет для идеи, как рьяный конь, который сам спешит сунуть голову в хомут.) Прошу вас всячески помогать, идти навстречу следствию. А на суде в случае непредвиденного затруднения, в самую сложную минуту я попрошу председателя дать вам слово!..”.

И Якубович – обещал. С сознанием долга – обещал. Пожалуй, такого ответственного задания еще не давала ему Советская власть! И можно было на следствии не трогать Якубовича и пальцем! Но это было бы для ГПУ слишком тонко. Как и все, достался Якубович мясникам-следователям, и применили они к нему всю гамму – и морозный карцер, и жаркий закупоренный, и битьё по половым органам. Мучили так, что Якубович и его подельник Абрам Гинзбург в отчаянии вскрыли себе вены. После поправки их уже не пытали, не били, только была двухнедельная бессонница. (Якубович говорит: “Только бы заснуть! Уже ни совести, ни чести…”)»[105]105
  Солженицын А. Архипелаг ГУЛаг…, с. 405.


[Закрыть].

Меня это грубое искажение документа самого Якубовича сильно поразило. Оно было не просто ошибкой, а издевательством. Я уже знал, что один экземпляр «Архипелага» из тех, которые я отправил по дипломатическим каналам в СССР, будет послан Якубовичу в Караганду, где он как формально не реабилитированный ссыльный жил в доме для престарелых в сильной нужде. Рой также заметил это искажение, но не стал говорить о нем в своей рецензии на «Архипелаг», написанной в январе 1974 года – Солженицын находился тогда под угрозой ареста, и мой брат в рецензии стремился прежде всего отметить правдивость книги в целом.

Но в 1976 году, когда я в Лондоне начал издавать составляемый моим братом в Москве альманах «XX Век», в состав которого были включены воспоминания Михаила Якубовича, в частности его очерки о Зиновьеве и Каменеве[106]106
  XX век: Общественно-политический и литературный альманах / Редактор Р. А. Медведев, вып. 1 и вып. 2. Лондон: ТСД Пабл., 1976 и 1977. Однако очерки Якубовича вошли только в английское, более позднее издание этого альманаха: Yakubovich M. P. L. B. Kamenev and G. Zinoviev. Samizdat Register. Vol. 2. Edited by Roy Medvedev. Merlin Press, London, W. W. Norton, New York, 1981, pp. 51–96.


[Закрыть], то Якубович, которому в то время было 88 лет, обратился к Рою и через него ко мне с просьбой – дать в предисловии к его воспоминаниям объяснение того, что его «дело» в изложении Солженицына было существенно искажено. Я смог выполнить эту просьбу только в 1980 году в предисловии ко второму тому английского издания альманаха, вышедшего в Англии и США. «Солженицын, к сожалению, не дал правдивой картины “дела меньшевиков” и исказил рассказ Якубовича, написанный как заявление для реабилитации»[107]107
  Samizdat Registered. Vol. 2, pp. X–XI.


[Закрыть]. Я привел отрывок из документа самого Якубовича и цитату из «Архипелага» для сравнения. При подготовке этих изданий альманаха я также написал издателям «Архипелага» в Англии о том, что опубликованный в этой книге рассказ о «деле» Якубовича серьезно исказил реальную действительность, и о том, что Якубович, который был тогда еще жив, но уже реабилитирован, требует сделать необходимые поправки.

Солженицын в «Зернышке» сообщает, что его издатели смогли защитить именно его правоту… «И Жорес – пока притих. Суд против “Архипелага” не возник»[108]108
  Солженицын А. Угодило зернышко меж двух жерновов // Новый мир, № 2, 1999, с. 93.


[Закрыть]. Суд действительно не возник, так как Якубович умер. Однако Солженицын, несомненно, по совету адвокатов издательства, решил изменить свой текст и удалить неправильное и нелепое по сути утверждение о том, что Якубовича пытали и держали без сна не до дачи им ложных показаний, а после, по инерции, без всякой нужды.

В первом издании «Архипелага», вышедшем в СССР в 1989 году в «Новом мире», параграф о «мясниках-следователях», пытавших Якубовича, поставлен сразу за его арестом. Допрос у Крыленко передвинут ниже, в конец следствия. Но издевательские выражения о том, что допрос у Крыленко был «вдохновительным моментом» для Якубовича и что он «как рьяный конь» спешил сунуть голову в хомут, все же сохранены и в этом варианте «Архипелага». Явной клеветы уже не было, остались лишь «художественные» преувеличения[109]109
  Солженицын А. Архипелаг ГУЛаг, ч. 1 // Новый мир, № 9, 1989, с. 124–125.


[Закрыть].

Следует отметить, что Якубович в 1920 году вышел из партии меньшевиков, но не примкнул к большевикам. Он оставался до ареста беспартийным и находился в основном на хозяйственной работе. Солженицын в первых произведениях писал своих героев «с натуры», по людям, которых он знал. В среде реабилитированных в Москве ходил упорный слух, что «старик высокий Ю-81» из повести «Один день Ивана Денисовича» был срисован Солженицыным с Якубовича… «Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям, да по тюрьмам сидит несчетно, сколько советская власть стоит, и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали… Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. На голове его голой стричь было давно нечего – волоса все вылезли от хорошей жизни. Зубов у него не было ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за зубы. Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня тесаного, темного. И по рукам, большим в трещинах и черноте видать было, что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примириться…»[110]110
  Солженицын А. Один день Ивана Денисовича. ИМКА-ПРЕСС, Париж, 1968, с. 104.


[Закрыть]. Таких, как Якубович, выживших по разным лагерям 26 лет и еще 15 лет казахстанской ссылки, были в СССР лишь единицы. Старик с «каменным лицом» «Ю-81» похож на любого из них.

Владимир Яковлевич Лакшин, умерший сравнительно недавно, в 1996 году, был очень близким другом и моего брата и моим.

Я познакомился с ним в 1964 году не через «Новый мир», где он заведовал отделом литературной критики, а в группе обнинских физиков, центральной фигурой которой был профессор Валентин Турчин. Лакшин стал одним из наиболее горячих поклонников Солженицына и в течение 1963–1967 годов публиковал глубокие и очень яркие критические разборы его произведений. Большинство западных литературных критиков обычно рассматривало Солженицына как советского писателя и ставило его творчество в ряд с такими выдающимися писателями советского периода, как Платонов, Пильняк, Бабель, Булгаков, Пастернак. Лакшин в своих критических статьях поднимал литературный уровень Солженицына значительно выше и ставил его творчество в ряд великих русских писателей – Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого.

Некоторое разочарование Лакшина вызвал «Август 1914». «Это не лучшее произведение Солженицына», – обычно говорил он друзьям. Однако следующие «узлы» «Красного колеса» разочаровывали Лакшина все больше и больше. Публикация в 1975 году в Париже книги литературных воспоминаний Солженицына «Бодался теленок с дубом», в которой Солженицын посвятил очень много страниц «Новому миру», его редактору Александру Твардовскому и другим сотрудникам журнала, причем в искаженном, часто фальшивом, а иногда и враждебном стиле, не могла оставить Лакшина равнодушным. Он написал много очерков и книг, но все они готовились для издания и публикаций в СССР; для «самиздата» Лакшин не писал, да и не было у него в этом необходимости – он не был «диссидентом», как и Твардовский. Сферой его литературной критики была русская классика и лучшие произведения советской литературы.

Но «Теленок» не мог оставить Лакшина в покое и, пожалуй, только он мог дать достойный ответ Солженицыну, защищая Твардовского и других своих коллег. Поэтому уже в конце 1965 года Лакшин написал большой, исключительно яркий и глубокий очерк «Солженицын, Твардовский и “Новый мир”», который – как полемика с «Теленком» Солженицына – не мог, конечно, быть опубликован в СССР. Этот очерк имел ограниченное хождение в «самиздате». Этот очерк Рой включил, с согласия автора, в один из номеров русской версии самиздатного журнала «XX век», кажется в 6-й или 7-й номер. Всего в Москве вышло одиннадцать номеров этого журнала, а не один, как написал Солженицын в «Зернышке»[111]111
  Солженицын А. Угодило зернышко…, с. 93.


[Закрыть]. В 1966 году я получил микрофильмы очередных двух или трех номеров «XX века», и очерк Лакшина был среди них. Я включил его во второй и последний номер лондонского издания альманаха, напечатанного в 1977 году.

Свой ответ на очерк Лакшина Солженицын дает в 1999 году, после смерти автора. Разбирает он именно тот вариант очерка, который был опубликован мною в 1977 году, с моим предисловием: «Году в 1975 Рой надумал и взаправду выпускать самиздатский журнал “XX век”, но после первого же номера его вызвали в ЦК и запретили. Жалко! [Запрещение журнала “XX век” произошло, кстати, не путем вызова Роя Медведева в ЦК КПСС, а после обыска, проведенного КГБ в квартире, и конфискации всех материалов. Заодно были конфискованы все книги Солженицына и многие другие. После исключения Роя из КПСС в 1969 году его в партийные инстанции не вызывали. – Ж. М.] Но братцы затеяли новую мистификацию: “XX век” стал выпускать в Лондоне Жорес и утверждать, что этот журнал широко ходит в самиздате, чего никто из Москвы нам не подтверждал.