Текст книги "Нобелевские лауреаты России"

Сахаров провел в больнице больше месяца, но в мае 1970 года он был уже дома и активно включился как в научную работу, так и во все более увлекавшую его общественную деятельность. Однако сравнительно спокойное течение его жизни, а в еще большей степени и моей, было нарушено в самом конце мая, когда моего брата, ученого и публициста, автора научных монографий по биохимии и острых публицистических книг о судьбе советской науки, страдающей от множества ограничений, цензуры и произвола властей, неожиданно и с применением силы поместили в одно из отделений областной психиатрической больницы в Калуге.

Брат жил и работал в городе Обнинске Калужской области, и обо всем происшедшем я узнал из телефонного звонка его жены вечером 29 мая. Я тут же сообщил о происшедшем многим друзьям и знакомым; одним из первых мое сообщение получил А. Д. Сахаров. Он задал мне несколько вопросов, а потом медленно произнес: «Посмотрим».

История о том, как деятели советской интеллигенции боролись в течение трех недель за освобождение Жореса Медведева, была описана нами осенью того же года в небольшой книге «Кто сумасшедший?», которая вышла в свет на многих языках в 1971 году. В СССР она была опубликована только в 1989 году в журнале «Искусство кино» в качестве готового киносценария (№ 4 и 5). Но фильм так и не вышел: не так просто было подыскать артистов на роли Сахарова, Солженицына, Твардовского, Гранина, Капицы и других.

Это был первый крупный успех правозащитного движения и первое поражение властей. Сахаров в своих воспоминаниях называет этот случай исключительным. Андрей Дмитриевич не смог поехать в Калужскую больницу, как это делали другие; он был еще не совсем здоров. Но не ограничился и отправкой телеграмм протеста ко всем руководителям страны и в Министерство здравоохранения. Узнав, что 31 мая в Институте генетики АН СССР происходит большой международный семинар по биохимии и генетике, он пришел на заседание, поднялся к доске, на которой ученые во время докладов рисовали свои схемы и формулы, и написал объявление: «Я, Сахаров А. Д., собираю подписи под обращением в защиту биолога Жореса Медведева, насильно и беззаконно помещенного в психиатрическую больницу за его публицистические выступления. Обращаться ко мне в перерыве заседания и по моему домашнему адресу». (Следовал адрес и телефон.) На самом семинаре подписи под этим обращением поставили немногие, но в ближайшие два-три дня число «подписантов» существенно возросло.

Остановить Сахарова, когда он считал нужным что-то сделать, было невозможно, в этом случае он уже никому не казался ни мягким, ни застенчивым. Узнав о том, что в конце июня в Риге будет международная конференция по биохимии, он сказал мне, что непременно туда поедет. «На конференцию приедут семь лауреатов Нобелевской премии, – говорил Сахаров. – Я академик, и меня обязаны пропускать на любую научную конференцию. Все это просто. На самолете я полечу в Ригу, выступлю и вернусь в Москву».

В дело Жореса вмешался сам Л. И. Брежнев. Он позвонил из своего кабинета в КГБ Ю. В. Андропову и министру здравоохранения Б. В. Петровскому и, не высказывая собственного мнения, просил «выяснить и доложить». Вначале это привело лишь к усилению разных форм давления на защитников Жореса. Писателей и ученых – членов партии начали вызывать в райкомы, даже Твардовскому попытались сделать строгое внушение. Специальная комиссия ведущих московских психиатров побывала в Калуге и после беседы с Жоресом Медведевым ужесточила диагноз, предложив перевести «пациента» для «лечения» в более далекую и строгую Казанскую тюремную психбольницу. Всех академиков, которые протестовали против принудительной психиатрической акции, пригласили 12 июня 1970 года на специальное совещание в кабинет Министра здравоохранения СССР. Здесь в присутствии министра директор Института судебной психиатрии Г. Морозов и главный психиатр Минздрава А. Снежневский сделали для пяти академиков специальный доклад о состоянии и достижениях советской психиатрии и отдельно – о «болезни» Ж. А. Медведева.

Разгорелась жесткая полемика. Сахаров был крайне резок, он с самого начала заявил, что не может считать данное совещание конфиденциальным. Что касается академика П. Л. Капицы, то он, по своему обыкновению, просто высмеивал и Петровского, и обоих докладчиков. «Всякий великий ученый, – замечал Капица, – должен быть немного ненормальным. Абсолютно нормальный человек никогда не сделает большого открытия в науке». «Разве психиатры так хорошо знают все другие науки, – добавлял Капица, – чтобы судить, что там разумно, а что неразумно? Эйнштейна тоже многие считали ненормальным…» Позднее мне рассказали об этом необычном совещании, которое длилось несколько часов, и Сахаров, и Капица. Ради шутки Петр Леонидович выставил оценки участникам. Академикам А. П. Александрову и Н. Н. Семенову он поставил оценку «три», а академикам Б. Астаурову и А. Д. Сахарову – «пять». Министр Петровский покинул это совещание с мрачным видом, он сдался первым. Продолжение акции означало для него потерю лица в Академии наук. И хотя психиатры отказались изменить свои диагнозы, 17 июня утром Жорес был освобожден. Вскоре после выхода из больницы он устроил в одном из ресторанов Москвы прием в честь иностранных корреспондентов, подробно освещавших все перипетии этой напряженной правозащитной кампании. Всех активных участников кампании протеста Жорес навестил персонально, чтобы выразить им свою благодарность. Сахаров был здесь одним из первых.

Никогда мои отношения с Андреем Дмитриевичем не были столь хорошими и доверительными, как в 1970 году. Неслучайно поэтому, что в ноябре 1970 года А. Д. Сахаров был одним из почетных гостей на нашем с братом Жоресом семейном празднике – мы отмечали в кругу друзей свое 45-летие.

Еще в 1969 году я познакомился с Валерием Чалидзе, одним из участников правозащитного движения. Физик по профессии и образованию, Чалидзе основательно изучил советское гражданское и уголовное законодательство и вскоре стал неофициальным юридическим советником для многих диссидентов. Еще в 1968 году основал машинописный журнал «Общественные проблемы», в котором публиковались статьи по юридическим вопросам; многие из этих статей и аналитических записок принадлежали перу самого редактора журнала. Новое самиздатское издание было довольно скучным и поэтому не получило широкого распространения. Однако сам Чалидзе оказался крайне привлекательным человеком. Его отличала скрупулезная точность и честность во всех делах и высказываниях, благожелательность, даже душевность – черты характера не столь уж частые в нашей диссидентской среде. Он был готов выслушать и дать совет любому. Жил Чалидзе в большой однокомнатной квартире; он еще не был тогда женат, и в его комнате царил некий художественный беспорядок. Сам Валерий принимал посетителей, сидя на большом диване; на стене был большой ковер, здесь же висели несколько старинных сабель и кинжалов.

Я познакомил А. Д. Сахарова с журналом Чалидзе, а вскоре они познакомились и лично. По характеру и стилю поведения Сахаров и Чалидзе были в чем-то похожи друг на друга, и между ними возникли весьма теплые дружеские отношения. Андрей Дмитриевич часто приезжал на квартиру к Валерию, они общались часами, и именно здесь с Сахаровым познакомились многие диссиденты. Сахаров во второй половине 1970 года расширил не только свои связи с самыми разными людьми и группами, но и свою правозащитную деятельность.

Осенью 1970 года Чалидзе предложил Сахарову образовать Комитет прав человека. Валерий подчеркивал, что речь будет идти не о Комитете защиты, а о комитете, который будет изучать различные юридические аспекты проблемы прав человека в условиях советской действительности. Андрей Дмитриевич сначала сомневался, но вскоре согласился. Лично я отказывался в то время входить в какие-либо диссидентские структуры, полагая, что неформальные и неофициальные связи лучше защищают нас, чем какие-либо формальные организации. Но в Комитет прав согласился войти молодой физик из Института информации АН СССР Андрей Твердохлебов, и 4 ноября 1970 года было объявлено о создании Комитета прав человека. В первую очередь благодаря участию Сахарова, об этом событии много писали в западных газетах, были также подробные сообщения о Комитете по различным «радиоголосам».

Я принимал участие только в двух заседаниях Комитета – в самом конце 1970 и в начале 1971 года. Одно из этих заседаний было посвящено различным аспектам принудительных психиатрических госпитализаций, и Валерий Чалидзе попросил меня сделать у них специальный доклад, который я напечатал на машинке. Пришлось прочесть несколько книг и учебников по психиатрии и разного рода нормативные материалы, в том числе и для «служебного пользования». Это была полезная работа. Для меня было неожиданным узнать о полемике между разными школами в психиатрии. Было очевидно, что и советская психиатрия прошла через многие из тех испытаний, через которые прошла биология во времена Лысенко, и что многие концепции этой психиатрической лысенковщины здесь еще не были изжиты.

Между различными направлениями в психиатрии продолжались весьма острые дискуссии, но они оставались за пределами внимания других членов советского научного сообщества. Так, ленинградская школа психиатрии не признавала многих концепций и догм московской школы и оспаривала само понятие «вялотекущей шизофрении», которое использовалось как диагноз в борьбе против диссидентов. Я сделал для Комитета доклад, оговорившись, конечно, что не являюсь специалистом и руководствуюсь лишь некоторыми общими познаниями, логикой и здравым смыслом. В обсуждении приняли участие не только все члены Комитета, но и приглашенные; это были Игорь Шафаревич, Владимир Буковский, Александр Есенин-Вольпин и некоторые другие. Очень активен был и А. Д. Сахаров. Никто не думал о регламенте, все говорили столько, сколько считали нужным, и заседание кончилось уже после полуночи.

Для Сахарова работа в Комитете прав человека становилась все более трудным и хлопотливым делом. Все, кто прослышал об этом Комитете, воспринимали его именно как Комитет по защите прав человека. В результате поток людей, которые хотели изложить свои проблемы не Твердохлебову, а лично Сахарову, увеличился в несколько раз. Но Сахаров ничем помочь этим людям не мог, а с большинством он даже не мог встретиться и поговорить. У людей, которые приезжали в Москву из других городов, это вызывало разочарование и раздражение. Но и Сахарова угнетала необходимость уклоняться от многих встреч. По одному из громких дел конца 1970 года – так называемому «самолетному делу» – Сахаров хотел попасть на прием к Л. И. Брежневу, но это оказалось невозможным. В 1970–1971 годах перестал принимать Сахарова и Президент АН СССР М. В. Келдыш.

Зимой и весной 1971 года я встречался с А. Д. Сахаровым всего несколько раз, и мне мало что запомнилось из этих встреч. Интерес Сахарова к разного рода теоретическим проблемам демократического социализма, к юридическим проблемам и к проблемам советской истории стал ослабевать. Я же, напротив, углубился в начале 70-х годов в изучение событий 1917-го и весны 1918 годов, а затем и истории гражданской войны.

Андрей Дмитриевич прекратил в это время свои попытки создать какую-то новую концепцию общественного развития, основанную на идеях конвергенции. Он подвел итоги своим размышлениям в специальной «Памятной записке», которая была написана в январе-феврале 1971 года и отправлена Л. И. Брежневу 5 марта. Еще через полтора года – в июне 1972-го – Сахаров написал к этой «Памятной записке» пространное «Послесловие» и передал все это и в ЦК КПСС, и в «самиздат». Новых идей и предложений здесь почти не было, и поэтому «Послесловие» мало комментировалось в диссидентских кругах и в западной печати. Отныне большую часть своего времени и сил Сахаров стал отдавать участию в разного рода конкретных правозащитных кампаниях.

Он объяснял эту свою позицию так: «Я убежден, что в условиях нашей страны нравственная и правовая позиция является самой правильной, соответствующей возможностям и потребностям общества. Нужна планомерная защита человеческих прав и идеалов, а не политическая борьба, неизбежно толкающая на насилие, на сектантство и бесовщину. Убежден, что только при условии возможно широкой гласности Запад сможет увидеть сущность нашего общества, а тогда эта деятельность становится частью общемирового движения за спасение всего человечества. В этом ответ на вопрос, почему я от общемировых проблем естественно обратился к защите конкретных людей»[42]42
  Сахаров А. О стране и мире. Нью-Йорк, 1976. С. XV-XVI.


[Закрыть]. Сахаров включился в кампанию по возвращению крымских татар из Узбекистана в Крым, в кампанию по защите прав советских немцев, в «дело наро-фоминских старушек», требующих открытия храма в своем городе, а также в борьбу за свободу эмиграции евреев.

Генерал Петр Григоренко находился в это время в одной из тюремных психиатрических больниц, и Сахаров уже в начале 70-х годов стал фактическим лидером правозащитного движения в Советском Союзе. Много заседаний проводил в это время и Комитет прав человека. В. Чалидзе составлял подробный протокол этих заседаний и вместе с решениями комитета публиковал в своем журнале, который я регулярно получал.

Несколько раз ко мне обращались знакомые писатели или физики с просьбой – передать Сахарову для отзыва свои неопубликованные работы. Одна из таких работ по физике заинтересовала Андрея Дмитриевича, и он попросил пригласить ее автора, назначил время. Разговор происходил при мне. Смысл сказанного Сахаровым сводился к тому, что задача, которую пытался решить мой знакомый, очень трудна, хотя и интересна. Но на ее решение может уйти 10 или 15 лет напряженной работы. При этом может оказаться, что данная задача вообще не имеет решения. «Конечно, – сказал Сахаров, – в науке отрицательный результат – это тоже результат. Но, – добавил он, – если бы я был лет на 20 моложе, то все равно за такую задачу, пожалуй, не взялся бы. Вы же человек еще молодой, решайте сами».

Одним из запомнившихся мне событий 1971 года был 50-летний юбилей Андрея Дмитриевича. Никаких официальных мероприятий, связанных с 50-летием академика Сахарова, в АН СССР, конечно же, не намечалось. Сам Андрей Дмитриевич был вполне равнодушен даже к столь «круглой» дате. Но Валерий Чалидзе проявил настойчивость, убедил Сахарова отметить свой день рождения и энергично занялся подготовкой к нему. Был составлен список гостей, он был не слишком велик – около 20 человек. Но когда гости стали приходить в назначенное время, оказалось, что в доме Сахарова нет даже десяти комплектов посуды. Во всей квартире имелось всего 8 или 10 стульев. Пришлось придвигать к столу диван и обращаться за помощью к соседям. Не все гости знали друг друга. Только в этот день многие из нас познакомились с Еленой Георгиевной Боннэр, привлекательной и энергичной женщиной, которая распоряжалась в доме хозяйством, и было очевидно, что ее связывают с Андреем Дмитриевичем самые дружеские отношения. Мне оставалось только порадоваться за Сахарова, который и раньше не занимался семейными и домашними делами, а теперь, после смерти Клавдии Алексеевны часто просто не знал, что ему делать в своем доме.

Уже летом 1971 года я стал ощущать какое-то напряжение вокруг себя. На Западе были изданы две книги моего брата под общим заголовком «Бумаги Медведева». В газетах «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» были опубликованы большие обзоры моего журнала «Политический дневник». На самый конец года планировался выход в свет моей главной книги «К суду истории», а также нашей с Жоресом совместной книги «Кто сумасшедший?». На весну 1972 года планировалось издание в Париже моей книги «О социалистической демократии». Мне приходилось конспирировать, и я, возвратившись из отпуска в сентябре, поехал уже поздно вечером навестить Сахарова без обычного телефонного предупреждения.

Но дочь Андрея Дмитриевича Люба сказала мне, что отец с ними теперь не живет, он переехал к Боннэр. Мне дали новый адрес и телефон. Люба была уже студенткой, но Дима Сахаров еще учился в школе, ему было 13 или 14 лет. Они остались вдвоем в большой академической квартире и чувствовали себя не лучшим образом. Естественно, я не мог их ни о чем расспрашивать. У Елены Георгиевны Боннэр были двое своих детей и больная мать. Это была житейская проблема, которая, как оказалось, также не имела решения.

Осенью 1971 года я смог поговорить с А. Д. Сахаровым только один раз и то лишь по телефону. 13 октября у меня на квартире был устроен обыск, который продолжался до вечера. На следующий день утром я был вызван по телефону в районную прокуратуру. Я вышел из дому, чтобы ехать по указанному мне адресу, но передумал. Быстро вернувшись и собрав все имевшиеся в квартире деньги, я уехал к друзьям на другой конец города, тщательно проверив – нет ли за мной наблюдения. Несколько дней я жил в Москве в разных местах, а затем уехал поездом на юг России, а потом на Кавказ, не сообщив никому о месте своего пребывания. В Академию педагогических наук РСФСР, где я тогда работал, было отправлено письменное заявление об уходе.

В Москву я вернулся только в конце января 1972 года, когда мои главные книги уже вышли в свет за границей. Рецензий и отзывов было много, но без газетной шумихи и сенсации. Прокуратура и КГБ, казалось, утратили ко мне интерес. Я стал налаживать жизнь и работу в качестве «свободного» ученого.

Постепенно почти все мои прежние связи восстановились, но у Сахарова я смог побывать только весной 1972 г. Конечно, меня поразил контраст между прежней, пусть неухоженной, но очень просторной квартирой академика и новой двухкомнатной квартирой, принадлежавшей матери Елены Боннэр – Руфи Григорьевне Алихановой-Боннэр. Она была вдовой Геворка Алиханова, одного из основателей Армянской коммунистической партии, погибшего в годы репрессий. Сама Руфь Григорьевна провела 17 лет в лагерях и в ссылке, после реабилитации получила квартиру на улице Чкалова. Через несколько лет к ней после развода со вторым мужем переехала жить и Елена Георгиевна с двумя детьми – сыном Алексеем, который еще учился в школе, и дочерью Татьяной, которая работала и училась заочно и была уже замужем. Здесь же стал жить и Андрей Дмитриевич. Своего угла у него не было, он принимал меня и знакомил с Еленой Георгиевной, сидя на кровати, потом мы перешли в небольшую кухню.

Руфь Григорьевна, чрезвычайно умная и спокойная женщина, была больна и почти не вставала с постели, в ее комнате жил и делал уроки ее внук. Для Татьяны и ее мужа Ефима Янкелевича места просто не было и, вернувшись с работы, они проводили время на кухне. На ночь в квартире надо было ставить раскладушки. Андрей Дмитриевич был, однако, счастлив, и внешние неудобства его, видимо, не беспокоили. Он относился к жене с нежностью. У Елены Георгиевны был широкий круг знакомых, в том числе и в писательской и околодиссидентской среде, и многие из ее знакомых вошли вскоре и в круг знакомых Сахарова. Почти всегда вечером в их квартире было несколько друзей и знакомых, которые пили чай на кухне. Очень часто звонил телефон.

О своих детях Сахаров сказал мне кратко: «Отношения не сложились, и я решил переехать сюда, чтобы не создавать проблем». Но проблемы, конечно, остались, их было немало как во второй, так и в первой семье Сахарова. Он делал попытки подружить троих своих детей с двумя детьми Елены Боннэр или хотя бы своего сына Дмитрия с ее сыном Алешей, но из этого ничего не вышло. О жизни А. Д. Сахарова в квартире на улице Чкалова есть много воспоминаний людей, которые бывали здесь гораздо чаще, чем я. Мне приходилось позднее читать восторженные отзывы по поводу скромности и непритязательности Сахарова, которого телефонные звонки будили подчас в шесть часов утра, который подогревал огурцы и помидоры на крышке чайника. После ухода гостей Сахаров сам мыл или, вернее, перемывал всю посуду. Я тоже видел все это, но у меня подобные картины вызывали лишь сожаление. Просто Сахарову был нужен нормальный горячий ужин, а есть из грязных тарелок он не мог. Елена Георгиевна Боннэр обладала многими достоинствами как подруга и соратница Сахарова, но ее трудно было назвать спокойной и мягкой женщиной, внимательной женой и хорошей хозяйкой. Даже ее дочь Татьяна иногда при гостях разговаривала с академиком с раздражением, а то и грубо.

Елена Боннэр принимала живое участие во всех моих разговорах с Сахаровым, причем была обычно более активна, чем он сам, не останавливаясь и перед весьма резкими выражениями. В этих случаях Сахаров лишь нежно уговаривал свою жену: «Успокойся, успокойся». Елена Георгиевна крайне неприязненно говорила о Валерии Чалидзе, и в этом проглядывала явная ревность. Комитет прав человека еще работал, а Сахаров был просто очень привязан к Валерию, который в новый дом академика на улице Чкалова не приезжал. Это привело вскоре к публичному конфликту, о котором Сахаров позднее очень сожалел.

В конце 1972 года Андрей Дмитриевич вместе с женой дважды приезжал ко мне домой, чтобы познакомить меня с тем или иным документом, в частности с обращением к Верховному Совету СССР об отмене в стране смертной казни. Я никогда не отказывался поставить под таким документом и свою подпись. Однако прежних длительных и доверительных бесед с Андреем Дмитриевичем у меня уже не было.