Текст книги "Нобелевские лауреаты России"

Еще в 1974 году у семьи Солженицына была конфискована квартира в центре города. Теперь власти Москвы предоставили писателю удобную новую квартиру в одном из арбатских переулков. В одном из живописных районов Подмосковья, в Троице-Лыково, на высоком берегу Москвы-реки заканчивалась отделка дома для работы писателя и размещения его архивов.

Первые дни в Москве прошли за разборкой бумаг и огромной почты, накопившейся в «Фонде Солженицына», в его литературном представительстве и в редакции «Нового мира». Встреч было немного, и первая из них – с Лидией Чуковской и ее дочерью Еленой Цезаревной, которые более 30 лет помогали писателю во всех его делах.

В августе 1994 года Солженицын снова отправился в поездку по некоторым южным областям и краям России. Это была уже частная поездка – без Би-би-си и спецвагонов с отдельной кухней и рестораном. Писатель посетил Ставропольский край и Ростовскую область – места, где он родился, провел детство и юность, где находятся могилы его родителей. Как известно, Солженицын родился в Кисловодске 11 декабря 1918 года. Его отец умер или погиб еще до рождения сына, а мать в начале 20-х годов перебралась в Ростов-на-Дону, где будущий писатель окончил школу и учился затем в Ростовском университете на физическом факультете.

Побывал Солженицын и в Рязанской области, и в Рязани, где после лагеря и ссылки работал учителем. Местная печать много писала о своем знаменитом земляке. Московские газеты писали подробно, пожалуй, только о посещении Солженицыным деревни Мильцево Владимирской области, где в 1957 году писатель жил у Матрены Васильевны и работал над романом «В круге первом»; рабочее название романа было тогда «Шарашка». Немного позже появился и знаменитый рассказ «Матренин двор»; это название Солженицын принял по совету Александра Твардовского. Теперь, в сентябре 1994 года, Солженицына вышли встречать жители деревни Мильцево и соседних деревень. Лишь в середине октября писатель вернулся в Москву и стал готовиться к предстоящему выступлению в Государственной Думе.

Состав Думы в 1994 году был крайне пестрым, главными силами здесь были фракция Владимира Жириновского и его ЛДПР, фракция правых радикал-реформаторов во главе с Егором Гайдаром и фракция КПРФ во главе с Зюгановым. Все эти политические движения относились к Солженицыну весьма критически, и он отвечал им еще более резкой критикой. Тем не менее Солженицын не исключал возможности выступления в Думе с развернутым изложением своего видения состояния России и путей ее выхода из перманентного кризиса. На одном из заседаний Государственной Думы в сентябре Станислав Говорухин и Владимир Лукин предложили пригласить Солженицына для выступления. При первом голосовании это предложение не набрало большинства голосов. Против выступили как коммунисты, так и фракции Жириновского и Гайдара. Однако фракция КПРФ вскоре изменила свое мнение, и Дума приняла решение о приглашении писателя. Выступление было назначено на 28 октября, и печать еще за несколько дней до этого комментировала необычное заседание.

Солженицын прибыл в Думу перед самым выступлением и вошел в зал в окружении десятков журналистов. В зале пустовала половина депутатских кресел. Не пришли депутаты из Правительства, а Егор Гайдар демонстративно вошел в зал через полчаса после начала выступления.

Писатель тщательно подготовился к выступлению и говорил напористо и вдохновенно. Его речь была интересной и содержательной. Но отклика в зале почти не было, лишь иногда раздавались жидкие аплодисменты. Солженицыну не задали ни одного вопроса ни устно, ни письменно. Конечно, Солженицын повторил многое из того, что уже говорил ранее: «На нас лежит ответственность перед страдающим народом. Я вынес ощущение, что народная масса обескуражена, она в шоке от унижения и стыда за свое бессилие. Людей практически выключили из жизни. У них оказался небогатый выбор: или влачить нищее существование, или постигать ремесло, как обманывать государство». Писатель осудил приватизацию, издевался над ваучерами, отмечал рост преступности, осуждал ограбление вкладчиков сберегательных касс, рисовал бедствия деревни. Он повторил слова об олигархии и коммунистической номенклатуре, «перебежавшей в демократы». «Говорят: нет денег. Да, у государства, допускающего разворовку национального имущества и неспособного взять деньги с грабителей, нет денег». Эти слова вызвали слабые аплодисменты. Говорил Солженицын о земстве, о других формах местного самоуправления, о национальных проблемах России. Он не называл имен и ничего не сказал о Президенте, но заявил в конце выступления, что Россией сегодня правит корысть, в ней господствуют эгоистические интересы меньшинства.

Выступление Солженицына было полностью показано по центральному телевидению. Его опубликовали «Правда» и «Российская газета». Однако это выступление очень мало обсуждалось вне стен Государственной Думы. Даже активно поддерживавшие писателя газеты были обескуражены. «Прозвучавшая в пятницу речь Александра Солженицына, – писали “Известия” 1 ноября 1994 года, – была выслушана Государственной Думой с вежливым вниманием, не согретым, кажется, более ничем, кроме почтения к самому оратору и выстраданному им праву говорить все, что он хочет. Сдержанная, чтобы не сказать вялая, реакция прессы на эту речь, отсутствие на нее широкого общественного резонанса позволяют заметить: выступление писателя не стало крупным политическим событием». Западные журналисты также были удивлены равнодушием думцев и публики к Солженицыну, но не могли найти объяснения. Впрочем, поведение Думы понять можно. Доминировали здесь именно те партии и фракции, которые были задеты прежними выступлениями писателя и рассматривали его как своего политического противника. Да и вне Думы не было в 1994 году ни одной политической партии, которая могла оценивать Солженицына как своего союзника.

В откликах прессы сказалось, видимо, то постоянное пренебрежение Солженицына к журналистам, которое он многократно высказывал на Западе и стал повторять в России. Что касается широкой публики, то она уже устала от критических речей. Писатель в данном случае никому не открывал глаза на действительность, о которой многие из политиков и простых людей говорили еще более резко. Но население было деморализовано, оно устало от слов. Россия была затоплена критикой, и еще одна критическая речь мало кого могла взволновать. Солженицын надеялся влиять на положение в обществе своим словом, но инфляция слов была в стране даже большей, чем денежная инфляция.

Выступление в Думе не было инициативой самого Солженицына. Иное дело – телевизионные выступления, которые предложил руководству ОРТ сам писатель. Речь шла не о прямом эфире, а о заранее подготовленных передачах по десять-пятнадцать минут каждая. Темы первых передач Солженицын определил сам: земля и земельная реформа, экономика, беженцы и культура. Передачи начались уже в августе и вызвали немалый интерес у публики и прессы. Каких-либо новых идей Солженицын не высказывал, но говорил горячо и заинтересованно. Лично мне казалось неверным, что в передачах отсутствовала полемика. Ведущий программы задавал писателю только заранее согласованные вопросы.

В сентябре передачи с участием Солженицына продолжались и стали проводиться регулярно по понедельникам в вечернее время. Темы этих выступлений менялись, но менялся и тон писателя: он становился все более назидательным. При этом Солженицын весьма уверенно говорил и о таких проблемах, о которых имел лишь самое приблизительное представление. Он делал множество предложений, но было неясно, кто и как должен их осуществлять. Передачи становились все менее интересными, и их перестали комментировать в печати. Анализ зрительских интересов показывал, что российский зритель утратил в октябре-ноябре 1994 г. интерес к выступлениям Солженицына. А самая многотиражная и популярная из российских газет поместила в конце 1994 г. весьма критическую статью Юрия Зубкова «Солженицын как телезвезда». Автор писал: «Если первые телеинтервью Солженицына оставили чувство глотка свободы, прикосновения к спокойной и мудрой силе, то от недели к неделе чувства эти менялись в сторону какой-то неловкости и досады… Усилиями выбранных им самим собеседников Солженицын теперь вещает. Быть может, у него есть на это право. Но и у нас, десятилетиями слушавших вещания все новых вождей и пророков, тоже есть право и даже обязанность больше не принимать на веру. А вдруг окажется, что не под силу писателю, пусть и самому великому, придумать переустройство великой державы… Вдруг выяснится, что не так все просто, как видится при встречах на перроне и из писем. Что кроме законов нравственных есть и другие, экономические? Как и телевизионные, которые просто требуют, чтобы человек с экрана не вещал в застывшем величии»[136]136
  «Аргументы и факты». 1996, № 3. С. 5.


[Закрыть].

Еще в 1966 году Солженицын получил возможность проводить в течение нескольких месяцев встречи и литературные вечера в разных местах, главным образом в ведущих НИИ Москвы. У многих из присутствовавших в зале имелись магнитофоны, записи и стенограммы этих встреч расходились затем по всей стране. Одну из таких записей – выступление писателя в Институте востоковедения 3 ноября 1966 года Александр Исаевич включил в собрание своих сочинений в один из томов публицистики. Я присутствовал на одной из таких встреч с Солженицыным. Она началась с чтения текста «Улыбка Будды» – вставной новеллы из романа «В круге первом». Это один из самых замечательных рассказов Солженицына, который слушателям был незнаком. Александр Исаевич читал превосходно, недаром он готовился когда-то к карьере артиста. Все слушали, затаив дыхание. Когда чтение кончилось, была тишина, потом редкие аплодисменты, тюремно-лагерные рассказы трудно приветствовать иначе. Потом пошли вопросы, на которые Солженицын отвечал с блеском и юмором. Встреча шла более трех часов, и все расходились неохотно.

В чем же дело? Почему через 30 лет Александр Солженицын утратил контакт с российской аудиторией? Причин здесь, видимо, несколько. Тогда Солженицын многим из нас открывал глаза, он говорил о проблемах и фактах, которые большинству из присутствовавших в зале не были известны. Но теперь, в 1994–1995 годах, Солженицын повествовал о вещах и фактах, которые всем его слушателям были знакомы и обсуждались не раз. Это позволило радикал-демократам из «Выбора России», на которых писатель обрушил свою критику еще во время поездки по России, взять своеобразный реванш. «Мы надеялись, – писала Алла Гербер, – что Солженицын сумеет увидеть и понять проблемы новой России. Мы ждали слова громадного писателя, независимо оттого, разделяем мы его взгляды или нет. Но взгляда не снизу, а сверху, откуда только ему и видно, что с нами происходит, куда мы, с чем и зачем. Но Солженицын все успел узнать и все понять за несколько месяцев пребывания в России, но только на уровне репортера из районной газеты. Мы прощаемся со своим Солженицыным, который теперь открывает нам истины о том, что надо мыть руки перед едой»[137]137
  «Московский комсомолец», 2 ноября 1994 года.


[Закрыть]. «Великий русский писатель, – иронизировал по тому же поводу журнал “Новое время”, – задался, по-видимому, задачей озвучить штампы перестроечной публицистики пяти– или семилетней давности со страстью человека, вопиющего в пустыне о том, что дважды два будет четыре. Четыре!»[138]138
  «Новое время», 1994, № 44. С. 4.


[Закрыть]

Неудачные выступления на телевидении привели к снижению общего политического рейтинга писателя. С почетного двенадцатого места он переместился в конце 1994 года на восемьдесят шестое, а в начале 1995 года и вовсе остался за пределами списка ста ведущих политиков России. В передаче от 30 января 1995 года Солженицын подверг резкой критике само телевидение, услугами которого он так неумело пользовался. «Сегодняшнее телевидение, проданное за деньги, народ презирает… Он понимает, что его отравляют, что ему плюют в душу каждый день. Народ-то понимает, но до этого не додумаются те, кто ведет эту политику, не додумаются, пока не взорвется что-нибудь… Нашим средствам массовой информации нужно сказать: подумайте, что вы несете народу, зачем вы отравляете народ, доводите его до бешенства?! Зачем?!»[139]139
  «Российская газета», 8 февраля 1995 года.


[Закрыть]. Это была слишком примитивная оценка и роли российского телевидения, и отношения к нему широких народных масс.

С весны 1995 года передачи Солженицына уже никто не комментировал и почти никто не смотрел. Даже я пропускал многие из них, хотя и старался внимательно читать тексты этих выступлений, которые регулярно публиковались газетой «Русская мысль», издаваемой во Франции, по видеозаписи. 21 августа Солженицын посвятил свое выступление Чечне. За год до Хасавюрта писатель заявлял: «Освободившись от Чечни, мы укрепим Россию. Давайте честно признаем, что чеченцы – и мужеством своим, и военной доблестью, и искусством, и упорством к независимости, и верой в то, что, отделясь, они будут процветать, вполне заслужили независимость. И пусть они ее получат, и чем быстрее, тем лучше! А мы с этого момента, во-первых, отделяем терские казачьи земли, во-вторых, все чеченцы по всей России становятся иностранцами и едут в Чечню получать чеченские паспорта, а потом становятся в очередь в русское посольство получать визу и объяснять, зачем они к нам едут, какой именно деятельностью они будут заниматься, на какой срок и какая польза России от них. Надо иметь мужество принять решение на уровне века. Надо перестать думать только захватно»[140]140
  «Русская мысль», 7–13 сентября 1995 года.


[Закрыть].

С подобными предложениями не выступали даже самые радикальные демократы типа Валерии Новодворской. Да, они были за отделение и независимость Чечни. Но никто из них не предлагал выселять всех этнических чеченцев из России в Чечню. Крайний радикализм Солженицына в чеченском вопросе никто, однако, тогда не комментировал, так как никто уже не хотел участвовать в этих «Останкинских встречах с Солженицыным на ОРТ». Осенью 1995 года не выдержала даже самая лояльная к писателю газета «Известия». В номере от 20 сентября тот же Константин Кедров, который защищал более года назад право великих людей жить по своим законам, писал: «Мы слушаем сегодня Александра Исаевича в лучшее телевизионное время и понять не можем, тот ли перед нами писатель… Говорю это не в упрек, потому что гений не всегда гений. Вдохновение, как любовь, проходит. Тогда-то и начинается “суета и томление духа”. Дело даже не в том, что Солженицын повторяет зады Жириновского и Зюганова. Парадокс в том, что у Солженицына те же тезисы выглядят невзрачнее и бездарнее… Больше года мы были зрителями политического театра Солженицына. Сейчас совершенно ясно, что новая пьеса не удалась».

Подобные отклики позволили руководству ОРТ прекратить выступления Солженицына, расписанные уже на два-три месяца вперед. Самокритичность никогда не была свойственна писателю. «Меня зажимают, – говорил он на встрече с читателями “Комсомольской правды”. – Когда я получил канал и по нему говорил, то невыносимой становилась моя критика. Этого не могли выдержать ни правительство, ни президентская команда, ни вожди партий, ни Государственная Дума, ни денежные мешки-грязнохваты, которые стоят за нашим телевидением… Кроме того, московская образованщина возмутилась и потребовала, чтобы меня отключили от микрофона»[141]141
  «Комсомольская правда», 23 апреля 1996 г.


[Закрыть].

Можно было заранее предвидеть взаимную неприязнь между вернувшимся в Россию Солженицыным и коммунистами, а также радикальными либералами-западниками. Однако крайне враждебно встретили писателя и все известные лидеры российской национально-патриотической оппозиции. Еще до приезда Солженицына в Москву Сергей Бабурин заявил, что ничего не ждет от появления Солженицына в России. «А кто он, собственно, такой?» – ответил вопросом на вопрос Александр Невзоров. «Время Солженицына прошло», – констатировал Олег Калугин. «Кто придет его слушать? – спрашивал редактор газеты “Завтра” Александр Проханов. – Он не будет встречаться с коммунистами… К нему не придет партия Гайдара, весь этот неокапиталистический и космополитический слой… Он будет искать поддержки у националистов. Тут он как дома, тут его духовная родина. Но с чем он туда придет? Вряд ли он придет туда как абсолютный хозяин. У этой оппозиции появились свои лидеры, свой горький опыт, своя трагедия – трагедия октября прошлого года. Трагедия, которую Солженицын принимает. Он оправдал расстрел у “Белого дома”… И как же он придет к националистам, которые считают это величайшим преступлением перед Россией?»[142]142
  «Аргументы и факты», 1994. № 25. С. 3.


[Закрыть].

Еще до возвращения в Россию Солженицын говорил, что не рассчитывает на всеобщую поддержку в стране: «Ничего не дастся легко, все будет встречать сопротивление и злобу с разных сторон… Я отдаю себе отчет, что возвращаюсь в Россию на тяжелый жребий. Но надо попробовать»[143]143
  «Московские новости», 1994, № 23. С. 5.


[Закрыть]. «Я выполнил свой литературный долг – говорил Солженицын в феврале 1994 года в интервью журналу “Ньюйоркер”, – и теперь должен попытаться по мере сил и возможностей выполнить свой долг перед обществом»[144]144
  Цит. по журналу «Знамя», 1994, № 6. С. 135.


[Закрыть]. При этом Солженицын подчеркивал во всех своих интервью и заявлениях конца 1993 и начала 1994 года, что он не связан ни с какой политической партией в России и ни с одним политическим деятелем и поэтому не собирается участвовать во власти. «Я не приму назначения от правительства, какое бы мне не предлагали. Я ни кем не хочу руководить. Я не буду баллотироваться ни на какой пост»[145]145
  «Литературная газета», 22 сентября 1993 г.


[Закрыть]. Это вовсе не означало, что Солженицын мечтал об одиночестве и изоляции. «Общественная жизнь будет занимать у меня в России много времени, – говорил Солженицын. – Я буду ездить по стране. Буду выступать перед простыми соотечественниками. Я вижу себя в роли писателя, видение которого объемно, целостно и который не разъединяет, а объединяет свой народ»[146]146
  «Литературная газета», 20 октября 1993 г.


[Закрыть].

Этого не получилось. Солженицын не стал в 1994–1995 годах Духовным вождем общества, он не смог объединить вокруг себя российских граждан, но, напротив, встретил во всех слоях и группах населения страны весьма жесткую критику. И через год, и через два года после своего возвращения в Россию он оставался в полном одиночестве и как общественный деятель, и как идеолог. Отвергнув все реальные общественные движения в стране, он не сумел создать своего общественного или нравственного течения. Солженицын оказался без своего места в реальном идеологическом пространстве страны. Трудно было даже определить сущность его проповедей.

Многие определяли писателя как религиозного моралиста. Но как раз о религии и Боге Солженицын говорил в России меньше всего. Дора Штурман называла Солженицына либералом, Борис Капустин национал-консерватором, Александр Янов – русским шовинистом. Владимир Воздвиженский определял идеологию Солженицына как ретроутопию, и это определение кажется мне наиболее точным. Отвергая ужасную и чуждую ему действительность, писатель предлагал России не движение вперед, а возвращение назад – к мнимой гармонии России конца XIX – начала XX века или даже еще дальше в прошлое – к середине и к концу XVI века, к временам, когда еще не было в России ни церковного раскола, ни петровских реформ. Именно такие оценки возникали при чтении большой работы Солженицына «“Русский вопрос” к концу XX века», которая была написана осенью 1993 – весной 1994 годов и опубликована в № 7 журнала «Новый мир» за 1994 год как раз к появлению автора в столице России.

Однако взгляды А. И. Солженицына на историю России и на русских как нацию требуют особого рассмотрения.

Александр Солженицын не стал в новой России властителем дум, и ему не удалось выступить как объединителю народа ни в столицах, ни в провинции. Его роль как духовного лидера страны или как «совести» нации оказалась не столь значительной, как этого ожидали многие. Однако было бы ошибочно и принижать эту роль. Несмотря на очевидное одиночество, Солженицын сумел занять уникальное место в жизни страны и как наиболее известный из всех современных российских писателей, и как одна из самых выдающихся личностей XX столетия. К тому же, несмотря на трудности, связанные с возрастом и здоровьем, Солженицын продолжал работать на всех прежних заявленных им направлениях с исключительной интенсивностью.

После годичного перерыва Александр Исаевич вернулся на телевидение, выступив 23 марта 1997 года с большим интервью в программе «Итоги». Писатель повторил свою критику в адрес политики правительства. Он резко осудил продолжение грабительской приватизации и удушение отечественного производства. Государство и народ продолжают подвергаться ограблению, и потому казна России пуста. Россия сможет возродиться только тогда, когда грабители-грязнохваты и коррумпированные чиновники вернут народу отобранное у него достояние… Но Солженицын признал, что он не знает, как это сделать. Он посетовал на невнимание к его деятельности как прессы, так и телевидения. Солженицын воздержался от ответа на вопрос о главной национально-государственной идее для России, а эта тема обсуждалась в печати уже два года. Писатель резонно заметил, что новая национальная идея не может родиться в кабинетах или на заседаниях каких-то комиссий, она должна созреть в сотнях и тысячах умов и сердец. В качестве «временной» национальной идеи Солженицын предложил идеи графа Петра Шувалова из его письма к императрице Елизавете «Проект сбережения народа».

В конце мая 1997 года в Российской Академии наук прошли выборы новых академиков. Всего было избрано 67 новых академиков и членов-корреспондентов, однако российская печать уделила наибольшее внимание избранию в действительные члены РАН А. И. Солженицына – по Отделению языка и литературы. Вопросов к кандидату на общем собрании Академии не было, и сам Солженицын свое избрание в академики никак не комментировал. В сентябре 1997 года Солженицын, уже как академик, принял участие в большом международном «круглом столе» на тему «Наука и общество на рубеже нового тысячелетия».

Перед большой аудиторией, в которой было немало и лауреатов Нобелевской премии, Солженицын прочел доклад о глобальном упадке культуры и обнищании души, поразившем мир. Солженицын связывал все это с информационным пресыщением, с тем чрезмерным комфортом, который может дать человеку современный мир. Эти положения не были бесспорны, ибо возможности быстрого и всеобщего распространения информации создают при разумных мерах новые возможности для развития культуры и обогащения души. Богатство и комфорт также могут способствовать развитию культуры. Не были достаточно объективны и оценки Солженицына по поводу состояния российской культуры во времена Горбачева и Ельцина, ибо упадок в одних областях культуры сопровождался в последние пятнадцать лет немалыми успехами в других ее областях. Слушая Солженицына, который говорил о российской культуре как о «непитательных объедках», можно было подумать, что наш народ получал во времена Брежнева более богатую духовную пищу, чем сегодня.

Еще в 1995 году Солженицын взял в свои руки издание в России своих сочинений. Издательство военной литературы издало уже в 1994–1995 годах восемь томов эпопеи «Красное колесо» тиражом в 30 000 экземпляров. Однако тома эпопеи раскупались плохо, и допечатывать тираж издательство не стало. Многие из писателей и литературных критиков были, кажется, даже рады литературной неудаче Солженицына и торопились высказаться на этот счет. Вот лишь некоторые первые отклики российских писателей и критиков о «Красном колесе».

Б. Сарнов: «Оскудение художественного дара. Уныло, убого, скучно. Искусственные персонажи».

Л. Аннинский: «“Колесо” увязло в глине исторического материала».

В. Кардин: «Идеологическая пристрастность взяла верх над художником».

В. Максимов: «Сокрушительная неудача. Вместо живых характеров ходячие концепции».

Ю. Нагибин: «Затемнение громадного ума. Крушение великого писателя»[147]147
  «Отечественная история», 1994, № 4–5. С. 219.


[Закрыть].

Многие из подобного рода отзывов были явно тенденциозны и поспешны, но неудача эпопеи среди российских читателей была все же очевидна. Ни в исторической, ни в литературоведческой российской печати не появилось ни одной серьезной рецензии на «Красное колесо», лишь краткие и почти во всех случаях негативные отзывы. Многие любители литературы или даже поклонники Солженицына начинали читать то один, то другой том этой громадной эпопеи, но бросали обычно после первых же тридцати-сорока страниц: не было ни сюжета, ни интриги, ни интересных образов, ни занимательных эпизодов. Вниманию читателя было просто трудно пробиться через мешанину малозначительных фактов и деталей.

Солженицын всегда очень внимательно следил за откликами на свои произведения, собирая наиболее важные для него рецензии и разборы и публикуя затем отдельные сборники таких разборов, которые распространялись в «самиздате» или даже издавались за границей. Первый такой сборник «Читают “Ивана Денисовича”» был распространен в «самиздате» еще в середине 60-х годов. Последним в этой серии был сборник ««Август 14-го» читают на родине». Это был большой сборник рецензий на первый роман «Красного колеса», но в его первой и, на мой взгляд, более удачной редакции 1971 года. На новую редакцию этого романа рецензии были только в западной и в эмигрантской печати, а все последующие «узлы» прошли для российского читателя практически незамеченными и непрочитанными.

Солженицын, конечно, знал об этом, но никогда и нигде не хотел и не мог признать свою неудачу. В большом интервью Станиславу Говорухину Солженицын говорил: «“Красное колесо” написано не для литературных гурманов, а в расчете на самого простого человека. Я утверждаю, что любой простой человек, который захотел бы прочесть, прочтет все десять томов и все поймет. Другое дело, что, конечно, прочесть это – огромная работа. Наступит время, когда будут читать. Да, большая часть читателей придет уже после моей смерти, это я понимаю»[148]148
  Солженицын А. Публицистика. Т. 3. С. 375.


[Закрыть]. В другой раз Солженицын с раздражением сказал, что нынешняя российская публика слишком нетерпелива, она хочет, чтобы книги были покороче и только о современной жизни. Но это суждение было несправедливо. Можно было иронизировать над успехом весьма толстых исторических романов и книг Валентина Пикуля и Эдварда Радзинского, но нельзя было отрицать той простой истины, что художественное произведение должно обладать хотя бы минимумом занимательности и интриги, которых в «Красном колесе» не было. Что можно было почерпнуть, читая на двухстах страницах «Августа Четырнадцатого» мельчайшие подробности о передвижениях войск в Восточной Пруссии, или читая на десятках страниц «Октября Шестнадцатого» изложение дебатов в Российской Государственной Думе, переписанные прямо из стенограммы?

Существует много строгих правил, которым должен следовать историк, предпринимающий то или иное исследование. Такие же правила существуют и для писателя, который создает художественное произведение, будь то роман, повесть, рассказ. Но Солженицын смешал оба этих жанра, не выполняя при этом строгих правил исторического анализа и не считаясь с правилами, которыми не должен пренебрегать писатель-беллетрист. Солженицын знал, конечно, эти правила, но он решил почему-то сознательно ими пренебречь. Разъясняя в одном из интервью свой метод, писатель говорил: «У авторов исторических романов прошлого времени был такой прием: для того, чтобы описать известное историческое событие, искусственно помещался туда какой-нибудь из придуманных персонажей. Я нахожу этот прием неуклюжим. Я пошел по другому пути. Никаких придуманных персонажей, которые болтаются между историческими, я не вводил. Описывая историческое событие, я беру своими основными персонажами те самые исторические лица, которые в нем участвуют. Персонажи, придуманные у меня, оттеснены на второй план, и они только передают атмосферу обычной нормальной жизни, которая продолжает течь. А моя художественная задача как можно глубже проникнуть в этих исторических лиц, изображая их изнутри, всех. Исторический материал он и является главной задачей книги»[149]149
  Солженицын А. Публицистика. Т. 3. С. 451.


[Закрыть].

Но с этой задачей Солженицын не справился. Он не создал никаких образов, хотя бы отдаленно напоминающих те образы, которые мы можем найти в самых лучших, хотя и очень различных исторических романах «прошлого времени»: «Три мушкетера», «Унесенные ветром», «Тихий Дон»; а ведь все эти книги читает и сегодня даже самый нетерпеливый российский читатель. Но не смог создать Солженицын и интересных образов реальных исторических лиц: Ленина, Милюкова, Николая Второго, Столыпина, Александры Федоровны, Распутина, Гучкова и многих других. Это всего лишь версии Солженицына, малоубедительные и тенденциозные. Даже апологеты Александра Исаевича оказывались в затруднении, когда им приходилось говорить и писать о «Красном колесе». Например, французский филолог-русист Жорж Нива говорил в одном из своих интервью: «Несмотря на дидактизм, я люблю “Красное колесо”. Эти поиски существенного момента волнуют. Другое дело, нашел ли он ключ!? Я думаю, нет. И долго объяснять, почему. Не в ключе дело, а именно в поисках его»[150]150
  «Новое время». 1998, № 37. С. 41.


[Закрыть]. Для рядового и простого читателя, на которого так рассчитывал Солженицын, это плохая рекомендация.

Ко всему прочему, «Красное колесо» – это незаконченное произведение. Писатель прошел только одну треть или даже одну четверть намеченного пути и не дошел до тех событий, которые могли бы оправдать название эпопеи. Повествование оборвано на событиях апреля 1917 года, когда реальное «красное колесо» еще не начало своего движения. Еще в 1975 году, оказавшись в Швейцарии, Солженицын написал и опубликовал обращение к русским эмигрантам, к людям, которые еще помнили события революции, с просьбой присылать ему любые материалы о революции, даже по две-три страницы. Он просил присылать ему мемуары, письма, дневники, оставшиеся в семьях эмигрантов, журналы и газеты того времени. «Время событий, которые я собираю, – писал Александр Исаевич, – это 1917–1922. Также места событий Петроград, Москва, Могилев, Рязань, Тамбов и губерния, Новочеркасск, Дон, Ростов н/Д, Пятигорск – Кисловодск, по этим местам все, даже самые мелкие черточки.

О Февральской революции (как ее помните).

О петроградской жизни весны-лета 1917 г. Развал армии лета-осени 1917 г. Картины фронта и тыла.

О Москве лета-осени 1917 г.

О московских октябрьских боях. О большевистском мятеже в июле 1917 г.

О выступлении Корнилова.

О железных дорогах времен гражданской войны.

О жизни в Советской республике до конца гражданской войны:

О “военном коммунизме”.

О жизни при белых.

О русской деревне до голода 1921 года.

О гражданской войне на Северном Кавказе и о новороссийской эвакуации…