Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2"

Многочисленная и блестящая свита двинулась вчера во Фландрию. Король едет в великолепной восьми-стекольной карете с королевой, Мадам и фавориткой, от присутствия которой Мария-Терезия не может избавиться ни на минуту. Иногда, впрочем госпожа Монтеспан, у которой так много капризов, исполняемых ту же минуту, едет одна в своей карете; тогда четыре гвардейца скачут у ее дверец, и эта прихоть, освобождающая на минуту королеву от ненавистной женщины, дает ей, однако же, резче чувствовать силу этой ужасной соперницы.

Короля сопровождает весь дом. Лозен командует всеми войсками, следующими за его величеством – почет, предоставленный ему Людовиком XIV в награду за прошлогоднее унижение. Мадемуазель, эта печальная, так сказать, однодневная вдова, по крайней мере, имеет утешение видеть род торжества своего любимца.

Самая дорогая дворцовая мебель была разослана по городам, где двор должен был иметь ночлеги; везде по дороге приготовлены празднества, которые дает король вместо того, чтобы принимать их. Продавцы косметики, костюмеры, куаферы, музыканты, пиротехники – все это было устроено правильно от одного конца дороги до другого, за что было обещано хорошее вознаграждение. Даже благосклонные парижские красавицы поселялись в разных местах по пути, чтобы удовольствия наших придворных не прерывались ни на минуту. Мой родственник, камергер, заметил по поводу последней предосторожности, что это очень не понравилось провинциальным дамам, которые считают себя достаточно гостеприимными.

Когда двор приезжает в какой-нибудь небольшой городок, население его тотчас же принимает самый пестрый вид, будучи увеличено двумя тысячами служителей разных качеств, принадлежащих королевскому дому или свитам принцев и принцесс. Преобладает роскошь и позлащает на минуту провинциальную простоту, а иногда и бедность. Многочисленные Сен-Жермэнские повара и поваренки начинают варить и жарить на улицах, и соблазнительный запах изысканных блюд возбуждает в горожанах аппетит, которому, конечно, суждено оставаться неудовлетворенным. С такой-то восточной роскошью Людовик XIV посещает все завоеванные города. Прекрасные фламандки из Монса, Брюсселя, Гента, Намюра, находящихся еще во власти Испании, приезжают любоваться торжественным шествием короля и красивыми вельможами, его сопровождающими. Может быть, они втайне сожалеют, что еще не завоеваны, по крайней мере, родственник мой говорит, что многие из них вступают в секретные договоры с нашими французскими дворянами. Сам король, в качестве тонкого политика приглашает к своему столу этих любопытных иностранок: но кузен мой не говорит, отплачивают ли хоть некоторые из них за это великодушное гостеприимство.

Между тем офицеры гарнизонов, которым король делает смотры, получают значительные вознаграждения, простирающиеся иногда до тридцати шести тысяч ливров на полк. Начальники тоже пользуются почетом: знатные по происхождению приглашаются к королевскому столу, которые попроще – присутствуют только во время обедов.

Как все предвидели, так и случилось: по прибытии в Дюнкирхен, и когда английский флот случайно крейсировал в проливе, Мадам упросила короля дозволить ей воспользоваться близостью Англии и посетить брата, который так же случайно находился в Канторбери. Понятно, что король нашел весьма естественным желание ее высочества; и Мадам села на один из кораблей Карла II, взяв с собой девицу Керуайль[67]67
  Девица Керуайль, та самая особа, которая под именем девицы Портсмут до такой степени овладела Карлом II, что значила более, нежели сам король: Герцогиня была красавица, хотя очень полна: но ее чрезмерная полнота и слишком развитые формы именно и победили английского короля, который и не искал нежности в любви, а предпочитал существенное идеальному.


[Закрыть] молодую красавицу бретонку, выставка которой напоказ была одним из политических средств поручения Генриетты. Я не стану разбирать нравственной стороны этого приема, и не буду доискиваться, какое придадут в свете значение роли, которую играла Мадам, доставляя любовницу своему брату… Успех оправдывает все: Генриетта и ее соперница так удачно исполнили свое поручение, что первая возвратилась с письменным обещанием Карла II отвергнуть предложение союзников, а девица Керуайль осталась в Англии.

Даже с меньшим запасом соблазна, Генриетта, я полагаю, достигла бы того же результата: Карл не поддавался видам тройного союза; он сохранял живейшее неудовольствие на Голландию за нападение этой державы на английские корабли, которые она захватывала даже на Темзе, в то время, когда заключался мир в Бреде.

Прекрасный поэт Расин несколько дней как возвратился ко мне; но хотя этот маленький ветреник и великий человек, но думаю, что я приму его холодно и отошлю его сладкие любезности к Шаммеле, с которой у меня нет ничего общего. Наш трагик ловко нашел повод возврата ко мне в своей трагедии Вереника, которую он поставил недавно. Он уверяет, что успех ее не может льстить ему без моего подтверждения. Действительно, я не знаю, что сказать об этой пьесе: будет ли это справедливость или предубеждение. Но мне кажется, что Расин ничего не написал слабее. Прекрасные стихи, проходящие незамеченными, потому что ничего не доказывают, пошлые, бесполезные для действия сцены. Тит, который заставил бы нас ненавидеть добродетель, если бы она представлялась в таком тонком виде; одним словом все в этой пьесе отличается отсутствием энергии и пыла. Очень удачна критика Шапелля. Он в следующих словах передает содержание пяти длиннейших актов: Марион плачет, Марион кричит, Марион хочет замуж. Но главный недостаток заключается в сюжете, избранному Мадам, которая и предложила его двум трагическим поэтам. Если, впрочем, и можно найти какую-нибудь красоту в трагедии Расина, то разве лишь посмотрев трагедию Корнеля, первое представление которой прошло скрытно в замке Шамбор. Действительно, это безобразное произведение не более как насмешка; Боало совершенно основательно поместил его в числе сочинений, называемых им двойной галиматьей, т. е. в которых автор сам себя не понимает. Это чрезвычайно метко, ибо когда Барон, исполнявший роль Домициана в Тите и Веренике, попросил Корнеля разъяснить ему смысл четырех стихов, для него непонятных, поэт отвечал:

– Я сам их не понимаю; но вы все-таки прочтите: тот, кто не поймет их, будет ими любоваться.

Молодая и прекрасная принцесса, придумавшая сюжет для трагедии, не воображала, присутствуя на их представлениях, что сама сделается предметом трагической катастрофы. Никогда еще более непредвиденное событие, как смерть Мадам, не погружало города и двора в самую искреннюю, самую единодушную скорбь. 29 июня ее высочество пользовалась совершенным здоровьем, а 30 утром ее не стало… Каким образом не заподозрили отравления в этой преждевременной смерти? Мадам употребляла горькое питье, предписанное ей из предосторожности, а не от болезни; сосуд с этим питьем стоял в шкафу, который никогда не запирался. Днем 29-го один лакей видел как маркиз Эффиа – дворянин; состоящий при Монсье, затворял этот шкаф, но, не имея ни малейшего подозрения, полагал, что маркиз, как последний и сказывал, искал воды напиться. Лакей промолчал, а ее высочество выпила по обыкновению приготовленной для нее цикорийной настойки. Едва несчастная Генриетта проглотила этот напиток, как почувствовала страшную боль внутри и закричала, что она отравлена. Лицо ее побледнело, потом посинело; глаза, обыкновенно живые и блестящие, потускли; и взор их сделался неподвижен; нежные черты искривились судорогами; грациозное тело скорчилось… Герцог Орлеанский, оплакивавший горькими слезами разлуку с фаворитом, был поспешно вытребован в Сен-Клу; он застал уже Мадам при последних минутах… Он расслушал лишь несколько бессвязных слов, в числе которых слово яд и имена Лоррэна и самого принца поразили слух этого, без сомнения, невинного супруга… Так погибла в двадцать шесть лет Генриетта Английская, одна из красивейших и остроумнейших женщин нашего времени. Это словно блестящий и свежий цветок, срезанный косой. Несколько минут назад он тихо качался на своем стройном и полном жизни стебле, а теперь лежит на земле и уже не поднимется более.

Такова была Мадам; 29 июня ею любовались, как венцом творения… 30-го от нее осталась лишь отвратительная зловонная масса, которую ожидали только могила и черви.

Король с содроганием узнал о насильственной смерти своей невестки; страшное подозрение закралось к нему в душу. Среди ночи он потребовали к себе Мореля, метрдотеля Мадам, на которого падало подозрение. Мореля таинственно ввели в кабинет его величества, и его допрашивал король в присутствии дежурного лейтенанта и Бонтана.

– Посмотрите на меня, сказал его величество строго Морелю: – и можете не опасаться за свою жизнь, если будете откровенны.

– Государь, я скажу сущую правду.

– Не забывайте же этого обещания: если вы его не исполните – казнь ваша неизбежна… От вас зависит выйти из этого замка живым или мертвым.

– Государь, сказал метрдотель спокойно: – я был бы пошлым дураком, если бы осмелился солгать после вашего священного слова.

– Хорошо. Отвечайте теперь: Мадам умерла от отравы.

– Да, ваше величество.

– Кто отравил ее?

– Я и маркиз Эффиа.

Король вздрогнул.

– Кто вам дал это ужасное поручение, и от кого вы достали яду?

– Кавалер Лоррэн – первое орудие этого преступления: он прислал нам из Рима отраву, которую я приготовил и которую Эффиа влил в напиток ее высочества.

– Но, брат мой, – продолжал Людовик XIV едва заметным голосом: – знал ли об этом заговоре?

– Нет, государь.

– Поклянетесь ли вы? – сказал король несколько громче.

– Клянусь, государь, Богом, которого оскорбил… Монсье положительно не знал тайны… Мы не могли рассчитывать на него, он изменил бы нам.

– О, я дышу свободнее! Вот все, что мне нужно было знать. Ступайте, несчастный, я вам дарую жизнь, но уезжайте из моего королевства.

Маркиз Эффиа и Беврон, друг его, подозреваемый в соучастии, бежали; но никто не думает их преследовать, и смерть Мадам, последовавшая около месяца тому назад, кажется, по-видимому, для Монсье и даже для самого короля старинным событием… Так все идет в этом мире.

Теперь у нас существует при дворе положительно очаровательное трио Мортемар, а именно: госпожа Монтеспан, госпожа Тианж и аббатесса Фонтевро. Это настоящие три грации; жаль только, что самая младшая и красивейшая из троих сестер – грация клерикальная. Аббат Тетю, в котором больше остроумия, нежели благочестия, в коротких словах определил ум этих сестер: «Госпожа Монтеспан, сказал он: говорит как читает, госпожа Тианж, как особа, которая бредит, а госпожа Фонтевро как особа, которая мыслит». Довольно верное суждение это требует некоторого развития относительно госпожи Тианж и сестры ей аббатессы. Первая, которая, по словам аббата Тетю, часто бредит, имеет иногда приятные, в особенности остроумные сны; но надобно сознаться, что ей приходят порой в голову и вещи чрезвычайно странные. Например, она считает себя образцовым произведением природы, не только по поводу своих физических прелестей, но и в силу убеждения, что рождение придало ей совершенства, способного отличать ее от обыкновенного человечества. Госпожа Фонтевро рассуждает более здраво; ум у нее обширный и блестящий. Она даже комментировала отцов церкви. Ее обожают монахини, жизнь которых она умела устроить так, чтобы самые строгие правила не казались им тягостными. Аббатесса эта часто является ко двору, где не смотря на свое покрывало и звание, находит большое удовольствие среди развлечений, которые за малыми исключениями разделяет со своими сестрами и самыми ветреными придворными женщинами. Не знаю, уже как это делается, но аббатесса Фонтевро, ступая так неосторожно по скользкому паркету, частных апартаментов, ни разу еще не споткнулась: до сих пор ее репутация остается незапятнанной. Людовик XIV не раз уже подумывал об этой недоступной красавице.

– Право, сказал он однажды Лозену: – это покрывало, этот нагрудник, эта плотная юбка вскружили мне голову… Есть тут что-то соблазнительное, чего не достает моему благополучию. Тысячу ласк госпожи Монтеспан я отдал бы за один вздох ее сестры.

– Так за чем же дело стало, государь, отвечал смелый фаворит: – надобно посмотреть: ведь вся эта монашеская обстановка не может сравниться с неприятельской крепостью. Вы можете взять это приступом с первого же раза. Прикажете очистить путь?

– Нет, черт, возьми! И, пожалуйста, держите это в тайне. Если только раз маркиза заподозрит…

– Я думаю. Эта особа не потерпит в любви правила, называемого вычитанием… Умножение, еще куда не шло…

– Что вы хотите сказать, Лозен…

– Я? Ничего, государь.

– Я знаю только, что вы иногда дурно говорите о госпоже Монтеспан.

– Нисколько, государь! Я считаю ее женщиной, способной доставить самое здоровое счастье вашему величеству. Но все-таки иногда развлечения…

– Замолчите сударь.

– Молчу, государь.

– Не знаю, что будет дальше из чувства, которое госпожа Фонтевро внушает королю, но до сих пор еще ничего не обнаружено. Она бывает на всех празднествах, а между тем о ней не злословят; в одном только можно упрекнуть ее, что будучи монахиней и поставлена беречь стадо овец, она пользуется кредитом своей сестры, королевской любовницы.

Король очень остался доволен Лозеном во время блистательной прогулки двора во Фландрию; он сказал ему об этом по возвращении и дозволив фавориту продать должность начальника драгунов, созданную для него в 1668 году, его величество обещал ему место и генерал-фельдцейхмейстера, праздное по случаю отставки Мазарини. Король даже назначил день для этого. Но Лувуа решил иначе: так как генерал-фельдцейхмейстер идет рядом с военным министром и исполняет приказания последнего часто из любезности, следовательно гордый маркиз не мог согласиться видеть на этом месте такого высокомерного человека. Министр постарался искусно отвратить короля от этого намерения; за это взялась госпожа Монтеспан, которая живет в тесной дружбе с министром и не может простить Лозеву, что он покинул ее. И вот когда фаворит вошел в назначенный день в кабинет к королю напомнить обещание, его величество отделался тем, что взял оружие и уехал на охоту. На следующий день та же просьба и та же, уклончивость от ответа. Тогда Лозен решился прибегнуть к крайнему средству – возобновить свою связь с маркизой… При входе Лозена маркиза догадалась о причине его посещения… Маркиза Монтеспан обещала горячо ходатайствовать о назначении Лозена на место генерал-фельдцейхмейстера, хотя и твердо решилась не исполнять своего обещания.

Прошло довольно времени, а желанного назначения не было; каждый день, когда Лозен напоминал королю обещание, его величество заговаривал о другом; даже больше: фаворит узнал, что вожделенное место было назначено графу Людр и даже отдано под покровом строгой тайны.

«А! – подумал Лозен: – неужели вздумали играть со мною! Надобно положить конец страшному прошлогоднему унижению. Сегодня же я все выведу на чистоту».

Разъяренный граф немедленно отправился к доверенной камеристке маркизы и за большую сумму купил у нее возможность скрыться в комнате фаворитки за несколько времени перед приходом короля. Уладив дела и увидев, что король направлялся к возлюбленной, Лозен предстал перед Людовиком ХIV вручил ему новую записку о месте, и с низким поклоном поспешил через скрытную дверь забраться в комнату маркизы. Едва он успел забиться под кушетку, как вошли король с маркизой и уселись на этой самой мебели…

При входе король положил записку на маленький столик, и как его занимало ее содержание, то он и возвратился к ней после излияния первых нежностей, что Лозен и предвидел.

– Право, я не знаю, сказал Людовик: – как выйти из этого положения… Лозен настойчиво просит места, а Лувуа постоянно просит, чтобы я отказал.

– Мне кажется, что в таком случае министр и в особенности такой министр как Лувуа, должен одержать верх над пошлым придворным.

– Негодяйка! прошептал граф сквозь зубы.

– В добрый час; но мое королевское слово…

– Положим; но интересы государства…

– О каких вы говорите, маркиза, ибо я вижу, что вы претендуете…

– Я хочу сказать, что если ваш военный министр, будучи недоволен назначением генерал-фельдцейхмейстера, которого он ненавидит, подает в отставку…

– Мне это была бы неприятно, черт возьми! Но нет, напрасно, завтра же.

– В таком случае прямо откажите Лозену.

– Ты, мне заплатишь за это, мерзавка! сказал Лозен почти в полголоса.

– Мне показалось, кто-то говорит.

– Нет, отвечала маркиза, которая ничего не слышала.

– Итак, по-вашему, я должен отказать.

– Лозену? Без сомнения… Но мне… Государь, право вы меня, не любите.

– После, Атенаиса! Вы всегда так – с вами невозможно говорить серьезно.

– Итак, встанем, государь…

– Вы правы, встанем.

И чета, влюбленная в разных степенях, сошла с кушетки. Король удалился, а маркиза прошла в уборную. Лозен же, выйдя из своей засады, направился к наружной двери комнаты, решившись, во что бы то ни стало отомстить коварной Монтеспан.

Разряженная фаворитка не замедлила явиться, чтобы не опоздать на репетицию оперы, которая на другой день имела быть сыграна на дворцовом театре. Сдерживая свое бешенство, граф подал руку маркизе и спросил у нее самым почтительным тоном, замолвила ли она за него слово королю.

– Сегодня даже, отвечала она.

– Ах, как вы добры, сказал граф с притворной улыбкой.

– Разве же я вам не обещала?.. И уверяю вас, что мое ходатайство простиралось далее нежели, вы полагаете.

– Великолепно, сказал с насмешкой фаворит, терпение которого истощилось.

– Вы, граф, как будто сомневаетесь…

– Нисколько, продолжал Лозен, наклонившись к уху маркизы: – я вполне убежден, что вы лгунья и мерзавка.

И он повторил слово в слово то, что слышал под кушеткой. Госпожа Монтеспан смутилась, задрожала, а граф пошел в кабинет и дерзко начал требовать исполнения обещания. Никогда еще он не был так нахален. Людовик ХIV вспыхнул, схватил трость и поднял ее; но припомнив звание человека, которому грозил, подошел к окну и выбросил палку на двор.

– Выйдите вон! сказал он: – я не простил бы себе никогда, если бы ударил вельможу моего двора.

– А я, отвечал Лозен: – не буду никогда служить государю, который не держит слова.

С этим словом он сделал несколько шагов, вынул шпагу, сломал клинок ногой и вышел из комнаты, оставив на полу обломки своего оружия.

Через два часа граф был арестован в своем отеле и отвезен в Бастилию. Маршалу Рошфору, дежурному капитану гвардии, поручена была неприятная обязанность арестовать своего товарища: в карьере знатных не все бывает в розовом цвете.

Для рассеяния короля после дела Лозена, был кстати: «Мещанин во дворянстве», самая остроумная, едкая, веселая, и самая шальная из комедий Мольера. Его величество видел ее один только раз в Шамборе, где ее давали этой осенью в присутствии двора. Я должна здесь занести анекдот, очень хорошо характеризующей придворных. Людовик XIV, который видел «Мещанина во дворянстве» один только раз, не высказал о нем своего мнения; двор поспешил заключить из этого, что король недоволен, и вот наша знать разразилась против произведения бедного Мольера, который не смел выйти из конторы, боясь быть побитым камнями. Наконец через шесть дней комический поэт решился на второе представление своей пьесы; на этот раз его похвалил король, сказав, что ни одно из прежних произведений поэта так не забавляло его и что «Мещанин во дворянстве» превосходная комедия. Неожиданный суд этот был весьма щекотлив для благородных критиков, которые в запуски терзали и Мольера и Журдэна; но они лукаво увертывались и ухитрились так ловко, что успели убедить короля, что всегда разделяли его мнение. Весь Париж собирается на «Мещанина во дворянстве», которого превосходно играют на Палэройяльском театре; его величество был и вчера; никогда, я думаю, он не смеялся так искренно.

Но госпожа Монтеспан, сопровождая государя, смеялась только из любезности: гордая маркиза не забыла тяжких оскорблений, нанесенных ей Лозеном. Заключение дерзкого вельможи не удовлетворяет мщения этой униженной фаворитки; она боится, чтобы король по своей слабости не простил фаворита; ей нужна ссылка графа или, по крайней мере, заточение его в одну из государственных тюрем подальше от Парижа. Лувуа готов помогать мстительной красавице; но советует представить другой повод, не столько личный, нежели оскорбительные названия, на которые она жалуется. Лозен в связи со многими знатными придворными; он капитан гвардии; у него можно отнять надолго свободу только за покушение против его величества.

Маркиза Монтеспан удовлетворена; с помощью розысков, подходов, пожертвования в содействия Рейни, агентам фаворитки удалось открыть, что вопреки запрещению Лозену жениться на Мадемуазель, свадьба совершена была тайным образом, именно в то время, когда король запретил ее. И вот граф совершил самое страшное для Людовика XIV, именно ослушался его воли. Этот государь, может быть, простил бы своему фавориту вспышку гнева, извиняемую поводом, который и ему самому в душе казался справедливым, но он не мог простить ослушания… Притом же Лувуа не преминул из предосторожности извратить и поведение и намерения Лозена: он выставил его перед королем, как честолюбца, который хотел снискать расположение войска; волокитство его за госпожой Соассон описал как интригу, поставленную лично против короля, министр не погнушался даже сказать, что граф был в сговоре с Голландией и Италией, чтобы повредить интересам его величества.

Лозен будет переведен в крепость Пиньероль, где, как говорят, приготовляется для него темница со сводом; заточение его бессрочно… На царствовании Людовика ХIV одним пятном больше.

Мадмуазель, в этом году более вдова, нежели в прошлом, не смела, однако же, возвысить голоса против этого заточения. Если бы даже и не было более положительных улик о тайном браке ее высочества, то это одно равнодушие доказало бы, что Лозен ей муж.

Находясь в подобном настроении, Людовик XIV захотел немедленно покончить с герцогом Лотарингским, на которого французский двор не переставал жаловаться, потому что его владения соприкасаются с нашими границами. У Карла IV забрали еще только крепости; но маршал Креки получил приказание занять его столицу. Герцог удалился в Кельн.