Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2"

Глава XII. 1666

Людовик XIV платит герцогине Колонн для того, чтобы она находилась вдали от него. – Ходатайство у парламента об указе, чтобы госпожа Мазарини была верна своему мужу. – Смерть Анны Австрийской. – Унижения, испытанные нею в последние минуты. – Бал и агония. – Брачный венец и саван. – Последнее слово о королеве-матери. – Сибаритские привычки Анны Австрийской. – Неверность любовницы Бюсси. – Которой? – Письмо маркизы. – Монахиня и пленник. – Письмо недостаточно, когда любят друг друга. – Иезуиты, пригодные на все. – «Александр» Расина. – Мария Терезия прежде всего испанка. – Учреждение академии наук. – «Мизантроп» Мольера. – «Доктор поневоле» его же! – Альцест Монтозье. – Пожар в Лондоне; слово по этому случаю – Появление «первых семи сатир» Боало. – Портрет этого сатирика.

После зрелого размышления, Людовик XIV рассудил, что он должен сделать что-нибудь на память для Марии Манчини, своей прежней любовницы, и предпочел деньги. Маркизу Креки поручено было доставить госпоже Колонн три тысячи пистолей и наговорить кучу любезностей от имени его величества, обещая пансион в двадцать тысяч ливров. Но король в то же время поручил передать ей, что он не мог ее видеть, и просил даже избрать убежище более отдаленное от Сен-Жермена нежели аббатство Ли, в котором она находится.

– Право, маркиз, отвечала она: – я много слышала, что женщинам дают деньги, чтобы их видеть, но я не знала, что им платят за то, чтобы не видеться с ними.

Между тем уверяют, что господин Колонн выехал требовать свою жену, которая не более влюблена в своего мужа, как и сестра ее Гортензия в своего. Кстати о последнем. Шибко поговаривают, что он собирается требовать по суду своих супружеских прав. Хотела бы я видеть какую мину сделает хорошенькая герцогиня, когда ее принудят быть верной Мазарину и парламентским указом заставят разделять ложе супруга?

Анна Австрийская вчера скончалась на шестьдесят пятом году жизни. Она умерла от рака в груди, которым страдала два года, не признаваясь. Наконец государыня эта отдалась в руки Жандрона; шарлатаны эти пользуются большим кредитом, ибо остаток суеверия заставляет предполагать, что они обладают чудесными тайнами. Поручая себя Жандрону, королева-мать заперла свои двери честным медикам, которые, по крайней мере, могли бы облегчить ее страдания, так как это все, что природа позволяла их искусству.

В последние минуты сердце Анны Австрийской должно было подвергнуться самому жестокому испытанию: холодности служащих, которых она осыпала благодеяниями, и равнодушию собственных детей. За два дня до ее кончины, Беренгейн, ее первый камергер который вполне был ей обязан, вошел к ней в комнату.

– Надобно нам расстаться, любезнейший Беренгейн, сказала она ему.

– Вы можете судить, ваше величество, отвечал тот холодно: – как прискорбно вашим слугам слышать это; но нас утешает мысль, что вы избавляетесь от страшных страданий, и еще более от ужасного неудобства, вы, которая так любили хороший запах. Ведь болезнь, какой вы страдаете, распространяет зловоние.

Королева побледнела и замолчала.

Невозможно было не предвидеть близкой кончины этой несчастной государыни; а, однако двор не думал о прекращении удовольствий: театры, балы, веселые вечера, маленькие ужины продолжались, как ни в чем не бывало. За неделю до смерти матери, король праздновал с необыкновенной пышностью свадьбу девицы Артиньи, наперсницы девицы Ла-Валльер и о которой я когда-то упоминала. Празднество это совершалось в Лувре, когда мать Людовика XIV боролась с кончиной в Палэ-Ройяле; руки этого государя надевали на голову молодой невесте брачный венец когда тело вдовы Людовика ХIV закутывали в саван. Но каковы должны быть мучения умиравшей королевы, когда узнали, что в ее покоях, в нескольких шагах от смертного одра, – обладание ее жемчугами было предметом спора между королем и Монсье.

Анну Австрийскую жалеют многие несчастные, которым она помогала неутомимо; но вообще память ее мало уважается. Государыню эту, старшую дочь Филиппа II, упрекают в том, что она всегда казалась более привязанной к испанскому государству, нежели к вашему, но было бы несправедливо обвинять ее в измене интересам Франции с целью благоприятствовать пользам Испании. Главная ее ошибка, что она поддерживала Мазарини с упрямством, которое привело государство на край пропасти, откуда министр никогда не мог спасти его: из любви ли, по слабости ли характера, она приносила в жертву своему фавориту и дворян, которые служили ей, и народ, которому она должна была покровительствовать. Впрочем, Анна Австрийская полагала, что тирания самое лучшее средство управлять. «Необходимо, говорила она часто Людовику XIV: – заковывать в цепи народ, пока он спит, чтобы он проснулся покорным». Но более снисходительная и мягкая в своих действиях нежели в понятиях, вдова Людовика XIII много способствовала своей утонченностью к заложению фундамента той изящной любезности, которая, подобно блестящему лаку, украшает внешность наших нравов и пленяет иностранцев, если они останавливаются на этой блестящей поверхности.

Дочь Филиппа II, как настоящая сибаритка, не могла терпеть прикосновения грубой материи: самый тончайший батист, какого только можно было достать, казался ей слишком грубым для округлостей ее нежных членов. Кардинал Мазарини позволял себе иногда подшучивать над этой ее утонченностью и говорил, «что если ей придется идти в муку вечную, то ад ее будет состоять в том, что ей придется спать на голландских простынях».

Похороны Анны Австрийской были так просты, что это походило на небрежность; едва присутствовала четверть двора. Умерший государь оставляет мало приверженцев, и число их доходит почти до ничтожества, если покойный давно уже перестал раздавать должности и награды[51]51
  Надгробное слово Анне Австрийской говорил Боссюэт; речь эта недостойна своего знаменитого автора.


[Закрыть].

Бедный Бюсси, по-видимому, испытал в Бастилии участь, свойственную всем любовникам, принужденным удаляться от своих красавиц. Он жалуется на забвение своей любовницы[52]52
  Впоследствии узнали, что это была госпожа Монгла, одна из прелестнейших современных женщин.


[Закрыть], в письме к герцогу Сент-Эньяну, который прочел мне его. Я смело могу ответить, что эта непостоянная и красавица не госпожа Севинье. Заключение графа должно для нее быть причиной удвоенной переписки, а письмолюбивая маркиза не из тех, чтобы упустить такой прекрасный случай. Она пишет постоянно к кузену, к дочери, к сыну, к многочисленным друзьям; не стань этих лиц, я буду держать пари, что она начнет писать к своему садовнику, горничной, к лакеям. Граф Бюсси принадлежит к числу тех волокит, у кого, если они говорят о своей любовнице, можно спросить смело: о которой? Поэтому предмет жалоб нежного пленника без сомнения, принадлежит к числу женщин с прочными основаниями, которые мало заботятся о духовных сношениях, а любят более существенное.

У Бюсси появилась другая корреспондентка в роде госпожи Севинье: прошлый месяц он получил письмо от незнакомки, которая прислала ему на суд просьбу к королю об освобождении графа. Надобно согласиться, что внимание очень нежно, особенно если скрываются. Просьба представляла образец чувствительного красноречия; ее требовали назад, будет ли она одобрена или нет, но хотели, во что бы то ни стало, сохранить инкогнито. Посланец соглашался взять письмо, но он не знал корреспондентки, получив письмо из рук посредника. Бюсси на всякий случай отослал одобренную просьбу при письме, требованием ответа. Последний не замедлил прийти; граф написал снова, ему снова отвечали, и переписка, сперва чрезвычайно вежливая, потом дружеская, потом нежная, наконец, пламенная продолжалась две недели: это очень долго для влюбленных, обменивающихся только словами. В продолжение этого времени пленник, пустив в ход всех своих друзей, открыл, наконец, что эта незнакомка была двадцатилетняя монахиня. Приключение было интересно; Бюсси не оставалось ничего лучше, как преследовать его; но каждому роману необходима развязка, для которой здесь представляли серьезное препятствие двойные затворы Бастилия и монастыря. Молодая отшельница перестала писать; она созналась графу, что участье к нему возбудилось при чтений его произведений; признание это обнаруживало немного мирские наклонности; может быть она нашла способ прилагать иначе, как посредством писем, принципы, почерпнутые в произведениях Бюсси.

Как бы то ни было, просьба к королю возымела свое действие: королева, приняв живое участье в положении графа, послала ему… иезуита, отца Ноже, который должен был увещевать и исповедовать его, если это возможно. Я не знаю, до какой степени поручение монаха исполнено, но его кающийся говорить в письме к Бовалльеру: «Иезуит ее величества доставил мне большое удовольствие: он выхлопотал мне бумаги, которой у меня не было, писать к красавице и моим сотоварищам по разгулу. Я ему даже читал отрывки из моих эротических или просто скандальных посланий, и он нашел в них ловкие обороты… Да здравствуют дети Лойолы, готовые на все! Мне хотелось бы заставить их танцевать в придворном балете. Они сумеют пройти по всякой дороге, лишь бы только имели надежду достигнуть».

Расин читал Корнелю трагедию «Александр».

– Пьеса эта, отвечал автор «Горациев»: – показывает в вас большой талант поэтический, но не трагический.

Суждение это было строго вообще, но справедливо в частности. На палэ-ройяльском театре пьеса пала; автор поставил ее на театре Бургундского отеля, и она имела успех. Но люди со вкусом разделяют мнение первых ценителей. На этот раз Расин противоречит себе; я высказала ему это в глаза.

– Вы любите истину любезный поэт, начала я: – а показываете нам Александра таким влюбленным, каким он никогда не был. Припомните, что в продолжение семи лет герой этот посетил всего один раз жену и дочерей Дария, своих пленниц, которые, по истории, были красивейшими женщинами в мире.

– Согласен, отвечал мне трагик: – но ведь мы не македонцы, наша публика понимает любовь по-французски, и в таком виде надобно давать ее. Предложите ей греческую трагедию, весь партер превратится в один громадный зевок.

Расин был прав в этом случае, но тем не менее он сочинил плохую трагедию.

У нас учреждена академия наук, и Артаньян, выскочка офицер, назначен капитан-лейтенантом 2-й роты мушкетеров[53]53
  Некоторые авторы Мемуаров утверждают, что в этой роте мушкетеров служил Ян Собесский, который стал впоследствии польским королем.


[Закрыть]: вот две важные новости как в городе, так и при дворе. Относительно второго удивляются, что герцог Невер уступил место прежнему караульщику Фуке. Носится молва, что этот вельможа и сестра его Гортензия отправляются странствовать по свету и искать страны, где не могли бы их тревожить ни супружеские права, ни власть парижского парламента. Кто доживет, увидит.

Я видела высокое произведение ума человеческого… я видела «Мизантропа»… Мольер не умрет. И это божественное произведение пало! Необходимо было в течении месяца поддерживать честь французской сцены фарсом, правда прелестным, но все-таки фарсом «Лекарь по неволе». О, публика, публика! до которых пор будет необходимо заставлять тебя глотать разум не иначе как из чаши глупости? Мольер поссорился с Расином, который отбил у него девицу Дюпарк, в начале года, чтобы играть в трагедии «Александр» в Бургундском отеле. Друг трагического поэта, уйдя с первого представления «Мизантропа», зашел к нему и объявил, потирая руки, что пьеса провалилась.

– Ничего не может быть холоднее, – сказал этот господин: – вы можете поверить мне на слово, – я сам был на представлении.

– Я не был, – отвечал Расин: – но не поверю, чтобы Мольер мог написать дурную пьесу. Ступайте назад и присмотритесь внимательнее.

То же самое можно было бы сказать и всему партеру. В этом великолепном произведении есть место, которым Мольер обязан Депрео. Однажды комический поэт старался уговорить сатирика не насмехаться над Шапленом, которого протежирует Кольбер и может отомстить его хулителю.

Что бы вы там ни говорили, друг мой, воскликнул Боало почти гневно: – генеральный контролер может делать все, что ему угодно; но если только король лично не прикажет мне находить стихи Шаплена хорошими, я буду утверждать всегда, что человек, написавший «Девственницу», заслуживает быть повешенным.

Стрела не упала на землю: автор «Мизантропа» воспользовался ею самым удачным образом в сцене, заканчивающей второй акт.

Кто-то недавно старался уверить Монтозье, что Мольер хотел изобразить его в лице Альцеста, и он пошел посмотреть пьесу.

– Я хотел бы походить на такого мизантропа, – сказал он, выходя из театра.

Так уж устроено в нашем мире, что трагическое постоянно следует за комическим. Сегодня читаем в газетах, что страшный пожар истребляет Лондон; он продолжался уже четыре дня при отъезде курьера. В английской столице дома так легки, что пламя успешно делает свое дело. Англичане такой серьезный, такой солидный народ, и чтобы быть последовательными, должны бы и строиться более прочным образом.

По поводу «Мизантропа» я говорила, что Боало чрезмерно, ненавидит Шаплэна; публика может удостовериться в этом, ибо этот едкий поэт напечатал семь превосходных сатир. Никогда Аполлон не изливал более желчи и не вливал ее в перо смертного с большим умом, силой и искусством. Правда, Депрео подражает Горацию, Персию и Ювеналу; но разве таким образом подражать – не все равно, что создавать. Действительно, сколько он должен был победить трудностей, чтобы офранцузить с таким успехом род, столь мало сообразный с нашими нравами и который он рисует так превосходно. Читая сатиры Баоло Депрео, невольно думается, что он злой человек; а между тем ничуть не бывало: сатирик этот зол только в стихах, а в домашней жизни нет человека добродушнее. Но как только представляется ему что-нибудь смешное, какая-нибудь глупая претензия или пустое чванство, – чистое добродушие его уступает место поэтическому гневу, который безжалостно царапает, сечет, разрывает. И на физиономии сатирика замечается выражение этого гнева, часто возбуждаемого погрешностями света. Черты его неправильны, крупны; небольшие яркие глаза, исполненные лукавства, прикрыты густыми подвижными бровями. Нос острый, немного согнутый и опускается во рту, тонкие и сжатые губы которого представляют главную черту остроумной злости. Цвет лица у него желтоватый, тело жидкое, члены слабые – все обличает, не крепкое здоровье. Скандальная хроника утверждает, что сатира его на женщин, эта пьеса столь жесткая, несправедливая и так мало французская, объясняется невозможностью – в какой находится цензор – оценить вознаграждение всех находимых в вас недостатков.

Если это правда, мы должны сожалеть и простить его.

Глава XIII

Чрезвычайный совет правительства. – Он приготовляет указы. – Имена членов, его составляющих. – «Андромаха» Расина. – Девица и Дезелье и Барон. – Монфлери жертва своего искусства. – Олонн и Креки. – Портрет Расина. – «Аттила» Корнеля. – Учреждение должности главного наместника полиции. – Организация шпионов для удовольствия короля. – Рейни. – Прозрачные город и двор для короля. – Первые фонари на улицах. – Разумная меры полиции. – Юридические злоупотребления: приговор над животными. – Произвол вместо правосудия. – Французская школа живописи, основанная в Риме. – Спор между знаменитой и обыкновенной проститутками. – Нинон посредница. – Затмение; госпожи Жевр и Нинон. – Хитрая уловка мотивирует войну с Фландрией. – Два приданных. – Семейная нежность Австрийского дома. – Предосторожности Визонна. – Острота графа Граммона. – Выступление на войну с Фландрией. – Этикет в армии. – Большие и малые выходы в лагере. – Аудиенц-зал в палатке. – Волокитство и война. – Розовая вода и порох. – Артиллерия и вздохи. – Тюренн; его портрет; его качества; недостатки. – Герой этот на поле битвы. – Слово великого Конде. – Любовницы вместо багажа. – Благоразумная дама, содержащая роту мушкетеров. – Победы. – Осада Лилля; – анекдоты. – Аббат-адъютант. – Мороженое лилльского губернатора. – Рука булочника на щеке гвардейского офицера. – Геройство капуцина. – Девица Ла-Валльер – герцогиня. – «Изис», опера Кино и Люлли. – Благородные могут петь без унижения в опере. – «Сицилиец» Мольера. – «Тартюф» представлен вполне Шантильи.

Этот год, конечно, будет замечателен по тем улучшениям, какие готовятся по всем частям управления. Кольбер повсюду вносит свой дух порядка и справедливости: взор его обнимает все – и юстицию, и армию, и флот и торговлю. Чрезвычайный совет, созванный по его инициативе в июне, зрело обсуждал каждую из этих статей: из него последовательно исходят разумные распоряжения и кладут наконец прочные снования нашему государству. Блестящие имена членов этого совета заслуживают перейти в потомство; вот они: канцлер Сегье, маршал Вилльруа, Кольбер, Алигр, Ормессон, Лезо, Машо, Сев, Менардо, Маржри, Пассор – дядя Кольбера[54]54
  Это звание дяди генерального контролера было может быть единственное, зарекомендовавшее Пассора, человека, посредственного, который отличался только свирепой ненавистью во время процесса Фуке.


[Закрыть] Воазен, Гарман и Марен. Заседания бывают раз в неделю, часто два: по временам на них присутствует король.

В то время как социальные законы приготовляют сильную очищенную цивилизацию, законы вкуса возникают в республике литературы и обещают нам славный период. Расин вписал свое имя на одной высоте с Корнелем: он поставил «Андромаху», образец грации, в которой одновременно развернулись вся мощь ума и все источники могущественного воображения.

Публика любуется этой прекрасной трагедией, но также и критикует: доказательство, что суждение образуется одновременно с искусством. Расин написал прекрасную пьесу, но надобно сознаться, что ему много помогли актеры, которые разыгрывали ее. Девица Дезелье[55]55
  Ее впоследствии в этой роли превзошла девица Шаммеле, которая в одно и то же время дебютировала в «Гермионе» и в сердце Расина.


[Закрыть]: превосходно представила роль Гермионы; с тех пор, как она ее играет – она получила двадцать объяснений: все наши вельможи желают знать – так ли эта превосходная актриса сама проявляет любовь, как выражает ее на сцене. На репетициях «Андромахи» автор сказал Барону, занимавшему роль Пирра:

– Для вас у меня нет инструкций: сердце вам подскажет более, нежели все мои уроки.

Новая трагедия имела трагические последствия для бедного Монфлери: этот старик актер употреблял такие усилия, представляя Ореста, что умер от этого.

Маркиз Креки и Олонн жестоко раскритиковали произведение Расина; он счел обязанностью отвечать им эпиграммами, намекая первому на его удаление от женщин, а второму об оскорблениях, какие навлекает на него более, нежели легкое поведение его жены.

В момент первого торжества Расина я должна набросать здесь его портрет; действительно главные черты я нахожу у себя в памяти очень верными. Роста поэт умеренного; он сложен, как история рисует нам Антиноя. Физиономия его открытая, благородная, одушевленная; глаза сверкают невыносимым блеском. Каждый его взгляд поражает ваш ум или скорее сердце. Лоб нашего нового трагика кажется седалищем гения, рот отличается приятностью и свежестью. Есть в манерах Расина некоторое изящество, стесняя мое излишней робостью; но я никогда не слышала более приятного голоса и думаю, действительно, что «если бы этим голосом он защищал дело сатаны, он исходатайствовал бы ему место в раю»[56]56
  Слова эти приписывают девице Шаммеле.


[Закрыть].

В то время как Расин бистро возвышается, Корнель желает, по-видимому, спускаясь поместить своего соперника на одинаковую высоту с собой. Этот уже не великий трагик, дал последний раз «Аттилу» на палэ-ройяльском театре. Напрасно Торилльер и девица Мольер, дочь комического поэта, превзошли себя в ролях Аттилы и Фульвии, – публика оставалась холодна. Шапелль говорил громко во время представления:

– Ах, папа Корнель, в этой трагедии чрезвычайно много натуры: во всех почти стихи в ней гунны или визиготы.

Король несколько месяцев тому назад учредил совершенно новую должность генерального наместника полиции. Этому лицу уже обязаны прекращением множества беспорядков; но необходимо признаться, что учреждение этого поста обязано прежде всего желанию Людовика ХIV знать, что делается в столице. До настоящего времени в этом отношении ему служили плохо, потому что никакого направления не было дано особому роду наблюдения, которое следует назвать шпионством, хотя цель его – частное удовлетворение короля. Все теперь исполняется отлично: у генерального наместника полиции Рейни везде есть глаза и уши, и король получает сведения о разговорах в общественных местах или частных домах, о семейных тайнах, о скрытых связях и монастырских скандалах. Большинство агентов доносит королю через посредство своего начальника; другие пишут прямо государю через верные руки, а иных, наконец, вводят в королевские комнаты таинственными путями для словесного доклада. Одним словом, город и двор сделались прозрачны для государя. С помощью этих сведений чиновники или придворные получают награды или подвергаются наказаниям, не подозревая, каким образом король мог знать то, что по большей части они сами уже позабыли.

Но, независимо от этого тайного наблюдения, Ла-Рейни и привел в порядок полицию; он велел повесить на парижских улицах фонари, каждый с большой свечкой, что предохраняет прохожих от довольно частых нападений повес[57]57
  Так безразлично назывались гуляки и мошенники, овладевавшие городом с восьми часов вечера.


[Закрыть].

Ла-Рейни мы обязаны также тем, что он обезоружил пажей и слуг, вредные проделки которых возобновлялись каждый вечер. Честные женщины могут безопасно выходить в сумерки, если только нашим молодым вельможам не приходит фантазия оскорблять их… потому, что для этих нет еще полиции. Положили также предел набегам молодых людей, которые, рыская в день свадеб, являлись силой раздевать новобрачную, несмотря на ревнивое сопротивление молодого супруга, что вело часто к кровавым столкновениям. Запрещено и также возвращаться потом нарушать скромное блаженство молодой четы, принося ей при свете факелов и при звуках музыки теплое вино, сильно приправленное пряностями.

Юридические злоупотребления, основанные на суеверии, на старинном легковерии, не могут существовать среди возрождающейся нации. Будем надеяться, что не явятся более в судах формальные процессы против свиней, собак, гусеницы, мышей, как это происходило доселе, после того, как духовенство серьезно произносило отлучение этим вредным животным. В прошлом году еще викарий в Пан-дю-Шато в Оверни отлучил виноградную гусеницу. Судья после этого постановил приговор, предписывая этим насекомым удалиться в указанную бесплодную пустыню. Странный этот факт подтверждается подлинными документами[58]58
  Чрезвычайный совет 1666 г. энергично восстал против подобных нелепостей, которые были запрещены; обычай, однако же, поддерживал их несколько времени, но им положила конец прекрасная комедия «Тяжущиеся».


[Закрыть].

Моту сказать об одном утешительном учреждении: Кольбер вчера получил королевское утверждение на свой проект – основание в Риме школы французской живописи, где воспитанники среди изящных образцов и великих воспоминаний будут совершенствоваться в искусстве. Мысль об этом, учреждении принадлежит знаменитому Лебрену, который и назначен директором школы.

Я смеюсь еще до слез при мысли о недавнем происшествии среди белого дня между госпожой Ла-Бом, старинной любовницей маршала Граммона и девицей Дюмениль, настоящей любовницей маршала Грансея. Лакей последней задел немного локтем первую; та оборотилась и дала неловкому слуге пощечину. Дюмениль вступилась, госпожа Ла-Бом начала ругаться, возникла ссора и, наконец, благородная дама погрозила простонародной красавице. Любовница Грансея, будучи, убеждена, что ее противница, проходя одинаковое с ней поприще, спустилась до одного с ней положения, и на имя потаскухи, которым та обозвала ее, отвечала, что это название в одинаковой мере приличествует наложнице Граммона и что, занимаясь одинаковым ремеслом, обе они должны жить в добром согласии. После этого девица Дюмениль сделала церемонный реверанс и удалилась, в то время как толпа с криками и свистками проводила госпожу Ла-Бом к карете.

Приключение это, наделавшее шума, поссорило господина Грансея с госпожой Ла-Бом. Нинон нашла в этом скандале предмет для забавы, и старается помирить враждующих. Госпожа Вивонн спросила третьего дня у Ланкло о причине ее вмешательства.

– Любовь к порядку, отвечала наша новейшая Лаиса: – так как госпожа Ла-Бом была любовницей маршала Граммона, который старше всех маршалов Франции, то любовница маршала Грансея должна ей уступить: в военной службе старшинство прежде всего. Девица Дюмениль согласна и все улажено.

Не смотря на это посредничество, король все еще сердится на Грансея; говорят, что его не пошлют на войну, которая затевается.

Подобное же приключение случилось несколько дней прежде с самой Нинон, и поэтому-то вероятно она и вмешалась. Госпожа Жевр считается не без основания живой газетой двора и города. И вот, когда однажды у Нинон зашел ученый спор о появлении затмения, эта остроумная куртизанка сказала, что не верит, ибо госпожа Жевр не говорила еще об этом. Последней эта шутка не понравилась и она, воспользовавшись случаем, начала критиковать поведение Нинон.

– В чем же обвиняет меня эта красавица? – сказала Нинон, узнав о выходке госпожи Жевр: – единственная разница между нею и мной та, что я иду открыто по пути порока, а она старается скрыть свое разгульное поведение. Я не принимаю никаких предосторожностей накидывать завесу на мои приключения, город и двор их знают и не удивляются моему поведению. Госпожа Жевр, напротив, употребляет всевозможные усилия, чтобы заставить верить в свою добродетель, а между тем, все в ней сомневаются. Я имею перед ней преимущество откровенности, а еще более драгоценное – это свобода наслаждения.

В то время как Кольбер, душа великих законодательных учреждений, приводит королевство в цветущее состояние внутренними реформами, Лувуа, сделавшись министром, выказывает благородное, соревнование в военном департаменте. Задавшись мыслью основать могущество царствования Людовика XIV на славе, более блестящей нежели прочной, и он хочет доставить этому государю торжество оружия, которое суетность человеческая считает необходимым прибавлением к величию государей. Долго обдумывая средства узаконить войну, министр открыл, что Мария-Терезия, дочь Филиппа IV от первого брака, имела на Фландрию право наследства, за исключением Карла II, сына от первого брака. Конечно право основывается только на голландском обычае исключать из наследства детей второго брака в пользу детей первого брака, даже если последние будут одни дочери. Это местное правило провинции, которую хотят завоевать, по-видимому, весьма слабое доказательство перед лицом общих законов испанской монархии, которым Нидерланды должны подчиняться; но Людовик XIV отдал вопрос на обсуждение богословов, которые нашли его право неоспоримым, хотя мадридские казуисты считают их за это достойными отлучения от церкви.

Не заботясь о соглашении этих различных органов духовного правосудия, армия наша выступает во Фландрию, имея достаточный предлог к враждебным действиям, в неуплате пятисот тысяч экю, которые по Парижскому трактату должны Французскому королю в приданое за Марию-Терезию. Нельзя, однако же, скрыть, что это приданое за дочерью Генриха IV, когда она выходила замуж в Испанию, не было точно также уплачено Луврским двором; но понятно, что не следует обладать хорошей памятью в делах политики. Более – можно представить при этом обстоятельстве чрезвычайно замечательное самоотвержение, ибо император Леопольд согласился по договору предоставить Людовику XIV овладение Фландрией, в ущерб государю своего дома, царствующему в Испании. Семейная нежность имеет свои вольности в политике.

Приготовления наших воинов идут быстро, и вчера разговорились об этом на собрании у королевы.

– Господин Вивонн, сказала госпожа Жевр: – вероятно полагает, что дело не будет жарко, потому что заказал себе кафтан из буйволовой кожи на такой же подкладке…

Дамы расхохотались, не смотря на присутствие короля, но его величество нахмурил брови и воскликнул:

– «У нас не будет буйволов во Фландрии. Господин Вивонн, говорят, останется в Париже, и я полагаю, что это не будет ему неприятно.

На одном из последних выходов, когда посланники откланивались королю, его величество жаловался: маршалу Граммону на глупость одного из них.

– Увидите, государь, отвечал придворный: – что этот посланник родственник какого-нибудь министра, и что в его отечестве принуждены были находить в нем таланты.

Кузен мой, камергер, передававший мне эту остроту, сказывал, что она пришлась не по вкусу французским министрам; находившимся при этом.

Я не скажу, что французская армия отправилась на войну, но что сен-жермэнский двор совершает приятную прогулку во Фландрию. Действительно, за нашими войсками, следует более карет, нежели пушек и военных фургонов. Из писем моего родственника камергера я убеждаюсь, что в армии этикет соблюдается точно также, как в Сен-Жермене или Версали; у короля происходят церемонии раздевания и торжественный въезд в квартиру, которая часто состоит из какой-нибудь лачуги. В лагере у него не только устраивается аудиенц-зал в палатке, но существуют и гостиная и игорные столы, на которых наши вельможи проигрываются также быстро, как и в мирное время.

Эта вежливость, эта изысканность волокитства, это собрание прелестных женщин, устанавливающих иногда в каком-нибудь сарае золоченые туалеты, привезенные с собой, эти духи в смешении с пороховым запахом, эта придворная болтовня, прерываемая ежеминутно командными словами, наконец, отдаленный гром артиллерии, заставляющий дрожать красавиц в то время, когда любезные офицеры приводят в трепет их чувствительные сердца – все это возбуждает удивление.

Скажу более: войска, проникнутые этим духом учтивости, часто возобновляют споры о первенстве в походе, в лагере, даже под огнем неприятельским; многие уже поддерживали копьями эти смешные претензии. Конечно, вежливость необходима; но это значит уже простирать ее слишком далеко, если давать убивать себя с такой церемонией.

Заговорив о войне, необходимо упомянуть хоть в нескольких словах и об армии. Первым корпусом командует маршал Тюренн под начальством короля; два другие поручены маршалу Омону и маркизу Креки; всего около тридцати пяти тысяч человек. Я хочу нарисовать портрет героя Тюренна. Они почти среднего роста с широкой грудью, с высокими плечами; волосы у него каштановые, голова большая и немного наклоненная, глаза большие, исполненные огня, но закрытые толстыми сросшимися бровями; черты его не страдают именно отсутствием правильности, но им скорее не достает эффекта. Одним словом, в физиономии этого героя ни что не обличает величия, которое не обнаруживается также и словами, которые выражают мысли или мнения мало обдуманные. Между тем Тюренн основательно образован; он приводит иногда древних авторов, упоминающих что-нибудь об Аннибале – его обожаемом полководце. Маршал по всему и по костюму кажется скромен; но люди, знающие его ближе, находят в нем большой запас самолюбия. Если он собирается говорить о себе, то начинает с фразы: «Не знаю, осмелюсь ли вам сказать» и вскоре осмеливается восхвалять свои качества непомерным образом. Он имеет привычку говорить о себе безлично: бросились на линии, произвели отличное движение и разбили неприятеля. Если Тюренн и имеет в частной жизни кое-какие недостатки, то трудно заметить их у него на поле битвы: никто не сумеет сообразить с такой быстротой и в случае надобности переменить решения. Нет отчаянной битвы для этого великого полководца; чем, ближе считают его к поражению, тем чаще он выигрывает, так он умеет воспользоваться неровностями почвы: углубление, ручей, малейший кустик – все дает ему преимущество, которого неприятель не может предвидеть, и которое у него под рукой становится тотчас же средством к победе. Тюренн получил от природы начальственный ум, и ум этот столь обширен, что он управлял бы государством также как и армией.