Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2"

Глава VII

Портрет Кольбера. – Девица Ла Валльер в отеле Бирона. – Домашняя сцена в Лувре. – Королева желает выдать замуж фаворитку. – Кольбер и Фуке. – Теллье; двойное коварство – Курвилль. – Полиссон и тысячи булавок. – Сент-Эвремон. – Ла-Фонтэн: лишнее нравоучение басни. – Прогулка по крышам; любовь через трубу. – Кровельная решетка. – Армия в 1662. – Штаны господина Навайля. – Вдова Скаррона. – Дождь ее просьб. – Ее история до 1662. – «Школа Жен» Мольера. – Сливочный торт и пуговицы. – Театральные интриги. – Супружеское счастье. – Удовлетворение, данное королем Испанским Людовику XIV. Новые подробности о посланнике этой державы в Лондоне. – Любовь Мадам и графа Гиша. – Любовные маскарады. – Фонтенеблская пустыня. – Заговор против девицы Ла-Валльер. – Покушение на эту фаворитку. Мистические фантазии герцога Мазарини: – Отец Анно. – Кормилица Людовика XIV. – Ее странные преимущества. – Дурное приветствие короля своей матеря. – Злословие короля относительно двора.

Вот Кольбер решительно во главе государственных дел; к счастью для него рвение и высокие способности будут в состоянии поддерживать его кредит, ибо он не имеет сторонников и мало приобрел друзей. Прием контролера холоден, лицо мрачно, взгляд суров, речь коротка и суха; одним словом ни у кого еще не было характера, более противоположного придворному тону. В воспитании Кольера пренебреженно было всем, что относится к украшениям ума: он не знаком с литературой, не обладает ученостью, не чувствителен к лучшим произведениям наших художников; но тем не менее, он может искусно судить о счастливом влиянии литературы, наук, искусств на славу и процветание общества. Если этот знаменитый человек мило учился, он много наблюдал, и в силу своего чрезвычайно верного суждения он может оценить все по достоинству. При подобном образе мыслей новый министр не дает Франции учреждений, которые оправдываются единственно посторонними влияниями на государственных люДей, не будучи в состоянии чувствовать никакого соблазна, Кольбер ничего не сделает из удовольствия, а все из необходимости. Единственное известное его пристрастие – это любовь его к труду: министерство его это – ад для чиновников, которых он иногда заставляет приходить в шесть с половиной часов утра, на службу. Сам он работает шестнадцать часов в сутки.

Не такими красками надобно рисовать маркиза Лувуа, которому его отец Теллье выхлопотал еще при житии звание государственного секретаря в военном департаменте. Этот молодой человек, довольно стройный и красивый, известен только своими дебошами и грубыми манерами, не совсем искренний, хотя характер у него живой, вспыльчивый. Сам Лувуа признавался мне, что смертельно ненавидит труд, но страстно любит женщин и удовольствия. Одно из двух: или управление армией сообразится с этим вкусом, довольно мало совместимым с военными делами, исключая гарнизонов, или новичок-министр много изменится, прежде чем приступить к исполнению своей обязанности. Король, который с невероятным терпением принимается за воспитание маркиза, смотрит снисходительно на его леность. Увидим, что выйдет из всего этого; но если только Лувуа заступит место своего отца, то конечно, не по недостатку сопротивления со стороны Тюренна: этот великий человек почувствовал очень хорошо, что возвышение подобного молодца на пост военного министра не обещает ничего кроме высокомерия, грубостей генералам, а маршал не желает подчиняться подобному управлению.

Страсть короля к девице Ла-Валльер еще не охладела; можно даже сказать, что она с каждым днем увеличивается. Фаворитка эта не могла остаться при Мадам: это была бы жизнь кошки с собакой, а в этом обстоятельстве, когти были на стороне принцессы, в то время как фрейлина могла только изображать беззащитную маленькую собачку. Вдовствующая королева, по просьбе сына, согласилась принять к себе девицу Ла-Валльер, что, сказать мимоходом, было весьма мирской уступкой для ее набожности. Но королевская любовница решилась наконец принять дом, от которого до сих пор отказывалась: она поселилась в отеле Бирон.

В день новоселья Людовик XIV оставался от полудня до четырех часов утра у своей возлюбленной. Возвратившись в Лувр, он нашел молодую королеву в одной юбке, у камина, с герцогиней Шеврез.

– Что вы здесь делаете? – спросил он у нее сердито.

– Я ожидала вас, государь, – отвечала королева, со слезами на глазах.

– Ожидали… Ожидали!… Я полагаю, это часто с вами случается.

– Увы, государь, это очень справедливо, потому что вам не слишком нравится мое общество.

– Э, супружеские узы – не железные же крючья!

– Узы любви нам больше нравятся, государь, и не имеют надобности быть столько прочными, чтобы привязать вас.

– А! – проговорил король насмешливо: – кто вас научил этому?

– Но, государь, для женщины, оставленной подобно мне, жалоба…

– Очень смела… Притом же, о каком вы говорите оставлении? Разве я не каждый день ночую дома.

– Я знаю, что вы ночуете в моей спальне, – перебила королева с некоторой досадой: – но…

– Очень хорошо, понимаю… Но довольно, извольте идти сдать.

– Милый супруг! – воскликнула королева, падая к ногам Людовика…

– Что вы хотите сказать?

– Что я вас буду любить, – возразила с живостью Мария-Терезия, – хотя вы и…

– Довольно, – сказал король растроганным голосом: – я употреблю все старания заставить вас позабыть об этом.

Госпожа Шеврез сочла обязанностью удалиться потихоньку.

Королю очень хотелось, чтобы фаворитка ею была принята у королев, и даже, чтобы обе они смотрели на нее благоприятно. Анна Австрийская выказывает в этом случае довольно снисходительности; но Мария-Терезия, как и надо полагать, имеет основательные причины обнаруживать меньше покорности. Госпожа Монтозье получила щекотливое поручение уладить с молодой королевой: последняя желает, чтобы Ла– Валльер вышла замуж; король согласен, если фаворитка не противится желанию королевы. Людовик ХIV подумал о Варде, но этот молодой вельможа прикован к колеснице графини Соассон, которая не долго тужила о потере своего неверного возлюбленного.

– Оставьте ей любовника, – сказал Людовик XIV: – она исцарапает нас, если мы наложим хоть на одни сутки воздержание.

Я недовольна Кольбером; он слишком далеко начинает простирать суровость против бедного Фуке; это не только строгое правосудие, но настоящая вражда. Я знаю из верного источника, что он велел под рукой предупредить адвокатов, что Бастилия или ссылка ожидает первого, кто дерзнет взять на себя защиту бывшего министра финансов. Дело уже идет не о поверке отчетов, но о стеснении бедняка; здесь уже будут говорить не цифры, но процессы, а процессы всегда не великодушны, Вот что послужит к порицанию Кольбера. Бедного Фуке уже подвели продать звание генерального прокурора в парламенте, с тайной целью устранить его процесс из этого учреждения, которое одно могло судить своего члена[22]22
  По внушению Кольбера Фуке продал эту должность за 1,400,000 франков; он внес эти деньги в государственное казначейство, но от этого не уменьшилось строгое с ним обращение.


[Закрыть].

Теллье, никогда не живший в дружбе с Фуке, сперва присоединился к Кольберу, чтобы ухудшить положение подсудимого; но, видя быстрое возрождение кредита генерального контролера, военный министр стал действовать заодно с последним. Уверяют даже, что все происходящее в совете относительно Фуке, передается последнему стараниями Теллье. Если так, то он предпочитает мстительность короля зависти к этому государственному человеку, ибо не может не знать, что его величество желает гибели бывшего министра финансов.

В Арсенале начался процесс не только Фуке, но и других чиновников, обвиняемых в качестве участников в приписываемых ему злоупотреблениях. Курвилль преспокойно танцевал в замке Рошфуко Курант, как явился нарочный с королевским указом арестовать его. Наш танцор не ожидал подобного партнера; но мне говорили, что по ходатайству принца Конде он освобожден и обещал войти в соглашение с Кольбером относительно требуемого вознаграждения.

Из чиновников Фуке арестовали некоего Пелиссона, которого посадили в Бастилию. Это очень умный человек, но который странно проводит в тюрьме время: он запасся тысячью булавок, которые каждый день разбрасывает в своей комнате, чтобы потом подобрать до последней, и назавтра начинает то же самое. Иногда презабавные мысли приходят человеку в голову. Решились также арестовать весьма известного писателя. Сент-Эвремона, одного из сторонников Фуке; но будучи предуведомлен вовремя, он бежал в Англию, где Карл II хорошо его принял и назначил ему содержание. Ла-Фонтен, приязнь которого к павшему министру не сделалась, вследствие несчастья последнего, ни менее живой, ни менее выразительной, говорит в его пользу перед всеми, кто только хочет слушать. Напрасно его предупреждают, что подобные похвалы опасны, он отвечает постоянно:

– Нет, нет, никто не может мне вменить моей признательности в преступление, и принудить меня быть неблагодарным… Если меня будут преследовать за то, что я делал и говорил, что должен был делать и говорить: – ну это поведет только к лишнему нравоучению басни[23]23
  Многие из его басен были уже написаны и известны, хотя появились в печати в 1668 г.


[Закрыть].

Честного баснописца не будут беспокоить: мщение его продолжалось бы очень долго.

Людовик XIV не сохраняет уже верности к Ла-Валльер; он возвращается к девице Ламот-Гуданкур, которая в прошлом году внушила, ему мимолетную страсть, которая в этот первый раз погасила любовь свою к маркизу Ришльё. Но госпожа Соассон, выискивавшая постоянно случая повредить фаворитке, дала понять девице Гуданкур, что ей было бы не трудно выжить счастливую соперницу и что для этого стоило только снова пококетничать с королем. Действительно Людовик, сердце которого, как выражается госпожа Мотвилль, – «переполнено слабостями человеческими, которые у честных людей считаются счастьем», не замедлил отвечать на предупредительность хорошенькой фрейлины, Двор находился в Лувре, где помещение фрейлин как раз под рукой у короля. Людовик хотел отправиться туда, как делал это перед женитьбой, но теперь вход туда воспрещен строгостью госпожи Новайль. Король сердился, топал ногами, но надобно было подчиниться распоряжению и поискать других средств. Великий любовный совет, состоявший из Пегиллена, Гиша, Варда и Бонтана[24]24
  Камердинер короля, следовавший за ним во всех его любовных приключениях, которого очень любил Людовик. Он впоследствии был версальским губернатором. Бонтан был сын провинциального цирюльника, привезенного в Париж Мазарини.


[Закрыть] был созван в королевском кабинете. Пегиллен отлично знал местность; он был знаком со всеми доступами к комнатам фрейлин и объяснил, что единственный возможный путь в данное время был по крыше, а единственный вход через, трубу. Король наивно заявил, что этот новый род любовного путешествия будет для него весьма затруднителен, но что он хочет попытаться. Время назначили в полночь; им казалось бесполезным предупреждать красавиц. В назначенный час великий совет взобрался на кровлю через слуховое окно; дорога была не широка и небезопасна.

– Дайте мне руку, государь, – сказал Пегиллен.

– Хорошо, я здесь, – отвечал король… – Для большей безопасности я сниму башмаки и возьму их в руки.

– Сырость кровли не причинила бы вашему величеству простуды, – заметил внимательный Бонтан.

– А мы напьемся горячего вина, по возвращении в кабинет.

– Теперь, – объявил Гиш, шедший в качестве разведчика: – мы пойдем по аспидным плитам до самой трубы.

– Ах, черт возьми, – сказал король, цепляясь за крышу как умел: – это становится трудным.

– Это еще не самое главное, – прибавил Вард, спускавшийся уже тихонько по веревочной лестнице в трубу.

– Вот, государь, и минута приступа, – молвил Пегиллен: – я первый взойду в крепость.

– Согласен, – отвечал король: – только войдя первым, смотрите, не расположитесь в качестве победителя.

– Будьте спокойны, я подожду пока вы займете свою главную квартиру.

– А я, – сказал Вард: – останусь на высоте с Бонтаном на случай нечаянного нападения.

– О, да, – продолжал Пегиллен, наполовину уже опустившийся в трубу: – с тех пор как Вард завоевал Соассон, он держится этой крепости.

– Между тем она открыта всем приходящим, – сказал король лукаво.

Людовик XIV спустился в помещение фрейлин за Пегилленом, между тем как Вард и камердинер его величества крепко держали веревочную лестницу, которая оставалась привязанной в трубе во все продолжение экспедиции. Девица Ламот не ожидала короля, да и Пегиллен тоже явился неожиданно к своей дульцинее, а между тем в комнате фрейлин не слышалось ни малейшего шума.

Роль Варда и Бонтана не представляла тех удовольствий, какие выпали на долю их товарищей по приключению. Они начали зевать, скучать, дрожать от холода, когда оба волокиты появились у отверстия трубы, перепачканные словно трубочисты.

– Вы не ранены, государь? – спросил Вард у короля.

– Нет, друг мой, только оцарапал немного коленки, да и думаю, штаны разорваны.

– Как же вы хотите, – молвил Пегиллен: – никакой приступ не обходится без царапин.

– К черту приступ! – продолжал Людовик: – я жалуюсь не на затруднения.

– И я тоже, – отвечал фаворит[25]25
  Пегиллен, впоследствии граф и герцог Лозен, был уже в большой малости у короля.


[Закрыть].

– Нужды нет, – прибавил король: – это забавно, и мы возвратимся еще сюда.

Но король ошибся в своих ожиданиях: в следующая две ночи наши искатели приключений, пытавшиеся прогуляться по крыше, встретили препятствие: слуховое окно было заперто железной решеткой. Шпионы герцогини Новайль донесли ей, что порядочные господа прогуливались по крышам; она догадалась, что комната фрейлин была целью этих оригинальных прогулок, и слуховое окно было заперто решеткой. Будучи остановлен во вторичном похождении, король клялся, что герцогиня заплатит ему за это, но принужден был возвратиться, и Мария Терезия, может быть, вдвойне была довольна рвением своей статс-дамы.

Но эти любовные подвиги не мешали гигантскому ходу улучшений. Много явилось последовательных хороших постановлений для армии, где злоупотребления многочисленны. Алчность начальников доводит войска до отчаянного положения; они часто остаются без башмаков, без одежды; за недостатком белья, пожирают их паразиты. Будучи принужден воевать почти полунагой, солдат умирает в поле скорее от влияния непогоды, нежели от неприятельского оружия: есть роты, состоявшие не более как из десяти человек. Казна тем не менее выдает необходимые суммы для хорошего содержания войск, но их поглощают офицеры, богатея за счет бедного солдата. Наконец, в армии нет никакого порядка, никакой дисциплины; генералы наши никогда не знают накануне сражения, на какие силы могут рассчитывать. В день инспекторского смотра все находятся на своих местах, но назавтра почти никого нет у знамени, вследствие многочисленных отпусков, разрешаемых начальниками с целью воспользоваться рационами и порционами. Королевский дом содержится не лучше армии: вместо того, чтобы состоять из дворян и отставных офицеров, как и должно бы предполагать, он составлен из крестьян. Из этих добрых людей выходят плохие солдаты; привыкнув есть в определенные часы, не находя удовольствия спать в палатках и не осваиваясь с множеством других неприятностей, связанных с солдатским бытом, они охотно предоставляют свое жалованье офицерам и уходят домой до нового смотра. Итак гвардейская роты приносят не менее восьмидесяти тысяч ливров дохода своим капитанам, да и жандармские столько же., Только легко-конная рота не подлежит подобному грабежу: командир ее, герцог Новайль, человек честный, бескорыстный, заботится более о службе его величества, чем о собственном благосостоянии. Герцогиня, которой принципы относительно бескорыстия не столь сильны как ее целомудрие, каждый день упрекает честного капитана, что он портит службу; но как она ни бранится, как ни выходит из себя, герцог отвечает ей, что он не мешается в ее управление фрейлинами и желает командовать по-своему легко-конными.

Я была в сен-жерменской галерее вместе с маршальшей Ла-Ферта. Король выходил из обедни; на ходу он принимал прошения от женщин, монахов и старых офицеров. Вдруг вижу к королю подошла красивая женщина, вся в черном; я тотчас же ее узнала: это была та самая дама, которая так громко восхваляла прекрасные качества Людовика XIV во время его въезда в Париж с молодой королевой. Приняв прошение от своей обожательницы, король мало, однако же, выказал признательности ибо он быстро оборотился к ней спиной, и я услышала, когда он проходил мимо меня, его слова к герцогу Сент-Эньяну:

– Действительно, прошения госпожи Скаррон падают дождем; когда она перестанет надоедать мне.

– К счастью, – сказала я маршальше; – эта бедная просительница не слышала.

– О, – отвечала госпожа Ла-Ферте; – если бы она и услыхала, то это не помешает ходатайствовать; я ее знаю, ничто не победит ее настойчивости. Два года уже она просит безуспешно, и что же следует из этого? То, что она появляется чаще и чаще. Около шести месяцев госпожу Скаррон можно принять за какое-нибудь украшение Сен-Жермена, Лувра или Фонтэнебло. Но история этой неутомимой просительницы занимательна, если вам угодно сесть в мою карету, я вам расскажу ее дорогой.

Я согласилась.

– Я была первой покровительницей этой дамы по прибытии ее в столицу, – сказала госпожа Ла-Ферте, когда мы уселись в ее экипаж: – потом я поссорились с ней, а за что, было бы долго рассказывать, – но, тем не менее, вы услышите от меня о ней одну только сущую правду. Вдова эта в девичестве Франсуаза Обинье, родилась от дворянина и дочери тюремщика в Ниорте. Обинье, будучи посажен в тюрьму в этом городе; как обвиняемый в подделке фальшивой монеты, влюбился в дочь своего надзирателя, соблазнил ее и обещал жениться на ней с условием, если она освободит его и согласится бежать с ним вместе. Девушка сделала больше: она обокрала своего отца и убежала с любовником на Мартинику, где и вышла за него. Госпожа Обинье родила в Новом Свете двух сыновей и двух дочерей; но мы остановимся только на Франсуазе, которая приехала во Францию пятнадцати лет под покровительством госпожи Бленак, жены мартиникского губернатора. Франсуаза была дивно хороша – качество, служащее отличной рекомендациею перед мужчинами, но которое достигает противоположного результата перед женщинами. Был ли очень предупредителен с ней губернатор во время морского путешествия, или госпожа Бленак боялась, чтобы этого не случилось впоследствии, только молодая островитянка была покинута этой дамой в Ла-Рошели. Вы знаете, милая графиня, продолжала маршальша: – как охотно дают взаймы богатым, поэтому надобно, чтобы девица Обинье была очень богата интригами, ибо ей много давали. Скандальная хроника говорит, что в Поату она из объятий хромого, кривого и горбатого крестьянина перешла к герцогу Шеврез, потом к судье, наконец к одному молодому бакалавру, которые по очереди оставляли этот цветок красоты, насладившись его благоуханием. В одно прекрасное утро она отправилась в Париж, куда рано или поздно является всякий расчетливый интриган. Она запаслась рекомендательными письмами от маркиза Шеврез к графине Олонне и ко мне. Меня посетила она в сопровождении девицы Давид, страшно дурной собой, у которой она остановилась. Уважая ходатайство маркиза, я охотно взялась поместить Франсуазу куда-нибудь в качестве компаньонки. Она была прекрасна как ангел и умна как чертенок, и поэтому ни одна дама не хотела принять ее из боязни, чтобы все мужчины не ухаживали за ней. Мы с графиней Олонн решились выдать замуж нашу протеже. Поэт Скаррон искал жены, и мы поспешили представить ему островитянку; она ему очень понравилась. Но Франсуаза! Как, думали мы, может она ужиться с этим калекой, безобразнейшим человеком в целой Франции? Но бедность громче и громче стучалась у двери островитянки; она предавалась любви только для любви… Островитянка решилась сопровождать подагрика Скаррона к алтарю, к которому отнесли калеку[26]26
  Свадьба эта была в 1661 г.


[Закрыть]. Это не все; в голове у этого писателя был такой же почти беспорядок, как и в его (наружности. Я никогда не забуду нескольких статей контракта, которые он велел составить; вот они: «Дама никогда не будет носить лент; будет всегда ходить в шерстяном платье. Самые важные ее обязанности ожидать мужа обедать и ужинать; заботиться о нем во время болезни; никого не принимать в его отсутствии; никогда, не обедать с ним, если у него будут гости, разве он сам предложит ей сесть за стол; наконец она должна называться девицей, а не госпожой». Говорят, что последний параграф контракта был вычеркнут поэтом на другой день после свадьбы. Супружеское рабство Франсуазы продолжалось девять лет; но смерть мужа возвратила ей вместе со свободой и бедность. Она была так бедна, что ей пришлось обратиться к благотворительности Сент-есташского священника. Тогда, говорят, она потребовала средств у любви, от которой до сих пор не желала ничего кроме наслаждения. Я уверена, любезная графиня, что три года вдова Скаррон не посвящала себя Весте, но если бы у нее была хоть половина любовников, которых ей приписывают, она не могла бы сохранить своей красоты, а особенно свежести. Что касается меня, могу вас уверить, что я видела прикованными к ее колеснице в одно время, филлера[27]27
  Здесь дело идет об отце маршала Виллора.


[Закрыть], Беврона и трех Виллерченков – это уже не дурно; но по этому можно судить, что хорошенькая женщина сохранила все свои прелести и свое здоровье.

Так мне рассказывала маршальша, и мне приятно занести странную историю вдовы Скаррон в свою хронику.

Маленький наш Мольер – настоящий аспид: он давал свою «Школу женщин», комедию в пяти актах в стихах, в которой, отнесся о женщинах весьма неблагоприятно; поэтому пьеса нашла многочисленных критиков среди, придворных, которые, охотно позорят дам, но не хотят, чтобы о последних дурно отзывался какой-нибудь разночинец. К несчастью партер хохотал до слез от начала до конца, а партер всегда прав. Придворные вышли из театра весьма недовольны; в особенности герцог был оскорблен успехом комедии, где осмеливаются говорить о сливочном торте. Напрасно этому благородному зоилу хотели объяснить мысль автора, он не может переварить своего торта, который был для него не сливочный, а свинцовый. Вельможа этот разъярен на Мольера за его кондитерскую пьесу. Недавно они встретились при дворе. Приблизившись дружески к Мольеру, берет его за голову и сильно трет ее о свои металлические пуговицы, повторяя: «Сливочный торт, Мольер, сливочный, торт»! У бедного поэта все лицо было окровавлено, и он пожаловался королю, который хорошенько намылил голову герцогу. Последний принужден был проглотить этот выговор, не столь жесткий, как металлические пуговицы, но гораздо жестче сливочного торта – первоначальной причины всего этого.

На втором представлении «Школы женщин» некто Планиссон, род голодающего остряка, литературные молнии которого покупаются ценой ужина, был сведен в театр, где старался покрыть пьесу насмешками, которые все обрушились на него. Этот боец знаменитых кавалеров, при каждом громком смехе, возбужденном со сцены, пожимал плечами, смотрел на партер с сожалением, делал гримасы и кривлялся, что еще более усиливало веселость публики. Не смотря на это, новая комедия получила огромный успех: сто раз после представления вызывали Дебри, большого роста, необыкновенно красивую актрису, которая превосходно исполнила роль Агнесы. Торжество ее присоединилось к торжеству Мольера, а противники удалились пристыженные, словно лисицы, которым отрубили хвосты.

Но вот другая комедия, разыгранная в свете, и которую мне рассказывал граф Гиш, недовольный, что ему пришлось быть зрителем на театре, на котором он был актером.

– Вчера вечером, сказал он мне: – я поехал к графине Олонн, к пяти или шестимесячной старинной знакомой, которую любят, как Тюренн своих старых солдат, храбрых в битве. Я подходил к двери ее комнаты, мне послышался там шум, но такого свойства, что я невольно заглянул в замочную скважину. Угадайте, графиня, что я увидел? Госпожа Олонн любезничала с мужем, будто с любовником. С мужем! Боже мой! С обязательным обожателем. Я вышел от графини, проникнутый негодованием и презрением.

И граф удалился, повторяя до лестницы:

– Супружеская любовь! Да это Просто опозоренная женщина.

Испанская гордость унизилась наконец в деле Ваттвилля: посланник этот, так жестоко оскорбивший нашего посланника в Лондоне, был отозван своим двором, и сегодня утром представлялся чрезвычайный посол извинениями к Людовику ХIV. Удовлетворение было медленно, очень медленно, однако оно не полно. Чрезвычайный посланник сказал, что короля; его государя, чрезвычайно огорчила выходка Ваттевилля, что ему весьма желательно поддерживать доброе согласие между обеими державами, а так как поступок Ваттевилля противоречит этому, то король не только отозвал своего посланника, но еще и велел ему явиться в Мадрид отдать ответ в своем поведении; кроме того, его Величество повелел всем прочим посланникам, при каком бы дворе они не состояли, «не быть ни на каких церемониях, где будет находиться французский посланник, из боязни, чтобы опять не произошло чего по поводу первенства». Во всем этом нет ничего положительного, что его католическое величество уступает французскому королю в споре; вопрос устранен, но не разрешен нисколько. Но, говоря об удовлетворении, и припоминая подробности обиды, нельзя не сознаться, что первое недостаточно. Люди Ваттевилля обрезали поствомки у экипажа графа Эстрада, убили его кучера, подрубили ноги его лошадям, сын посланника был ранен в этой свалке. Узнав об этом, серьезном покушении, Людовик XIV, который сидел в это время за ужином, вскочил в гневе из-за стола. Напрасно королева-мать приглашала его садиться ужинать.

– Не мешайте, пожалуйста, отвечал он; – я хочу выслушать письмо Эстрада; ужинайте, а для меня пусть оставят немного плодов.

Кажется, что с тех пор король значительно успокоился.

Граф Гиш, который не желает более встретить соперничества мужа в своих волокитствах, недурно устроился, чтобы избегнуть этого; но он высоко простирает свои виды. Этот вельможа красивее и стройнее всех при дворе; но характер его высокомерный и презрительный; дерзость его с женщинами доходит иногда до грубости. Подобные манеры не могли заслужить ему уважения такой деликатной принцессы, как Мадам. Она не любила графа: скажу более – она, расположена была ненавидеть его. Поэтому она принимала Гиша только из угождения к Монсье, который привязан к этому молодому вельможе. Встречаясь с людьми, против которых мы сильно предубеждены, часто мы находим в них меньше недостатков, нежели предполагали; Мадам пошла дальше, – она открыла в фаворите своего супруга совершенства, ибо заметила, что он платил пламенную дань ее красоте. Красивый мужчина, становящийся нашим обожателем, приобретает этим самым большие права на наше снисхождение, если мы его ненавидим. Генриетта Английская, решившись лучше рассмотреть того, кто выказывал такое неравнодушие к ее прелестям, чрезмерно, удивилась, убедившись, что Гиш скрывал прекрасные качества под такой шероховатой оболочкой. Видя, что Мадам решилась продолжать свои наблюдения, граф счел себя обязанным облегчить ей труд в этом случае: он вполне открыл ей свое сердце и уверяют, что в нем уже никакой нет тайны для нее – так он торопился выказать Мадам все, чего он стоит.

Может быть в этом, как и во всем, возбуждающем скандал, молва далеко предупреждает истину; но надобно согласиться, что Мадам ободряет не много злословие. Госпожа Шомон и девица Монталэ, поверенные принцессы, почти каждый день вводят в ее комнату графа Гиша, переодетой девушкой или старухой-гадальщицей, и Мадам, которая теперь больна, оставляет по целым часам, что я говорю? – по целым дням у себя в комнате эту опасную маску. Снисходительные судьи объясняют это пристрастием Мадам к романическим приключениям… Не знаю, но в сущности, так как тут кроется роман, то это очень близко к развязке.

В последний раз Мадам, не совсем еще оправившись, с трудом поехала в Фонтэнебло из боязни разгневать короля своим отсутствием в этом путешествии. Каково же было удивление двора, когда на другой же день та принцесса, легкая и живая, объявила, что вечером отправится в хижину пустынника, стоящую на возвышенности, наблюдать солнечное затмение. Любопытные, следовавшие вблизи за наблюдательницей, видели благочестивого пустынника и нашли в нем большое сходство с графом Гишем; что касается затмения, то оно было не столько верно свиданию, как Мадам, оно совсем не являлось, если это, впрочем, не было затмение мудрецов.

Госпожа Соассон не перестает подрывать благоденствие девицы Ла-Валльер; ей удалось, как шепчутся в тюильрийских кружках, заручиться помощниками в лице Ворда, ее настоящего любовника, и графа Гиша, который вероятно был ее обожателем, ибо все молодые придворные платили ей дань в свою очередь. Эта ловкая женщина сумела возбудить честолюбие двух вельмож.

– Должно быть чрезвычайно приятно, сказала она им: – похитить сердце короля у этой чахоточной любовницы; вы уже видели, что он охотно делает ей неверности, потому что видели его с маленькой Гуданкур; немного надобно настойчивости развязать его с Ла-Валльер. Если, как я надеюсь, вы успеете в этом, то можно вас поздравить министрами королевских удовольствий. Вы ведь знаете, что главное в этом… От любовных приключений к важным делам один только шаг; вскоре вы овладеете полным доверием его величества, в политике так же, как и в волокитствах. Поэтому я вам предлагаю план высшей интриги, а успех может повести вас ко всему.

Неужели происшествие, случившееся сегодня ночью у фаворитки, есть уже следствие заговора, управляемого госпожой Соассон? Было бы рискованно утверждать это. Но дело вот в чем: между двумя и тремя часами утра девица Ла-Валльер проснулась от упорного лая маленькой собачонки в момент, когда кто-то старался влезть в ней в комнату через окно, выходившее в сад. Она скрылась в комнату своих женщин, и когда люди осмотрели окно снаружи, то нашли веревочную лестницу, привязанную к балкону. Днем к дому Ла-Валльер приставили караул; кроме того, король назначил чиновника отведывать все подаваемые ей кушанья. Этот отведыватель поселился у нее с вечера.

Это относительно безопасности фаворитки; теперь поговорим о ее кредите, отлично защищаемом герцогом Сен-Эньяном и маркизой Монтозье, которых король ежедневно осыпает новыми милостями, с тех пор, как они сделались сторонниками его любви. Тем не менее, враги Ла-Валльер преследуют ее с неутомимым ожесточением. Дня три тому назад, герцог Мазарини, голова которого расстроена немного от мистических фантазий, попросил особенной аудиенции у короля, которая и была разрешена ему. Войдя в кабинет его величества, герцог объявил ему, что имел видение, из которого должен заключить, что королевству угрожает опасность, если король не откажется от своей любовницы, и что ему это внушено от имени Бога.

– А я, отвечал Людовик ХIV. – внушаю вам со своей стороны, что вы сделали бы лучше, если бы привели в порядок свой мозг, который в очень жалком состоянии, и возвратили бы все, что накрал ваш дядя.