Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2"

Глава X. 1664

Немилость Бриенна. – Министр, сочиняющий канты. – Опечаленная супруга. – Этикет. – Вставанье короля: халат, штаны, рубашка. – Галстучник; его обязанности. – Король раб церемониала. – Вставанье королевы: ее чулки, подвязки; стыдливость Марии-Терезии. – Рубашка и юбка. – Королеву зашнуровывают мужчины. – Щекотливость Марии-Терезии по этому поводу. – Людовик XIV поддерживает право этих мужчин любоваться прелестями королевы. – Камер-фрау; ее преимущества. – Пансионы литераторов. – Год в пятнадцать месяцев; стихи по этому случаю. – Король отказывает в пансионе Бюсси: причина этого. – Его величество жалует ему голубой казакин. – Острота Мадам. – Состояние Парижа. – Забавные заметки в протоколах Сень-Поля. – Версальские работы. – Праздник на Очарованном Острове. – Расин: его мнение об этом празднике. – Музыка Люлли. – «Принцесса Элида» и «Принужденный Брак» Мольера. – Граф Граммон доставил сюжет для этой последней пьесы. – Его поведение во время представления. – Три первые акта «Тартюффа». – Запрещение этой комедии. – Весьма жесткое замечание Кольбера королю. – Сцена по этому поводу между государем и министром. – Въезд кардинала Чиги в Париж. – Рабское удовлетворение Римского двора. – Маркиз Креки торжествует над легатом. – Последний торжествует над первым. – Сказки Лафонтэна. – Как их называет Напон. – Щедрость короля к Рошфуко. – Пятилетняя мать. – Разрубленный мавр. – Ревность короля. – Объяснение. Гиллотьер. – Лафелльяд на Сент-Готарде и его речь. – «Фиваида» Расина. – «Оттон» Корнеля. – Суждение Депрео об этом сочинении. – Приговор Фуке. – Стихи по этому случаю. – Участь бывшего министра.

Бедный этот граф Бриенн, которому я обязана не одной пикантной новостью, впал в немилость, и никто не знает настоящей причины. Одни приписывают это весьма незаконным выигрышам, другие крайнему разврату. Я очень любила графа, но прежде всего справедливость. Сперва Бриенн был сослан в имение далеко от Парижа, но потом, по ходатайству жены Генриетты, урожденной Бутиллье, ему дозволено было поселиться в Сен-Дени, где бедный экс-государственный секретарь сделался святошей. Там, под руководством отца Гейнева, он познал Бога, который, по словам этого монаха, не слишком известен при дворе. В свободное от молитвы время, граф сочиняет для местных кармелитов небольшие канты на светскую музыку – занятие весьма пригодное для бывшего министра, и это не преминет принести ему пользу.

В то время как Бриенн занимается таким похвальным образом, его томная супруга продолжает хлопотать о прощении мужа. Бедная женщина неутешна.

Король становится действительно рабом этикета, который сковывает все минуты его жизни: никогда еще не видано при дворе таких разнообразных церемоний. Один из моих родственников, камергер, сообщил мне сегодня утром интересные подробности о вставанье их величеств: можно подумать, что они заимствованы из наших старинных рыцарских сказок.

Когда король встает с постели, обер-камергер должен подать ему халат, который в то же время поддерживается первым камердинером. Его величество может один натянуть штаны, но один из высших сановников обязан застегнуть ему подвязки! Потом, когда королю подают сорочку, первый камердинер предлагает правый рукав, а первый служитель гардероба – левый. Высокие сановники в это время не участвуют в одеванье государя; но они должны считать за честь присутствовать при этом, и тот, кто три дня сряду не бывает при одеванье сорочки, рискует впасть в немилость. Галстучник, по обязанности, прилаживает воротник королю, забота же повязывания галстука принадлежит гардеробмейстеру; но если галстучник находит, что это сделано не ловко, он может поправить и даже перевязать, убедившись, впрочем, что нет никого из высших сановников.

Если иногда приходит королю необычная фантазия совершить утреннюю прогулку или другой какой непредвиденный случай заставляет его встать с постели прежде, нежели соберутся обязательные свидетели его вставанья, государь пользуется этой вольностью с беспокойством нарушить права своих высших царедворцев: так требует этикет – король над королями.

При вставанье королевы первая камеристка подает чулки ее величеству, но Мария-Терезия восстает против употреблявшегося до сих пор обычая обнажать ноги, чтобы дать завязать подвязки: целомудренная государыня застегивает их сама и то оборотившись: только их подает, ей гофмейстерша, также как сорочку, в юбку, взяв предварительно из рук первой камеристки. Нашей молодой государыне очень бы хотелось избавиться, чтобы ее не зашнуровывали мужчины[36]36
  Портной королевы зашнуровывал ее величество, что было согласно с тогдашними обычаями. У женщин совсем не было портних, но портные шили им платья, корсеты и примеривали. Обычай этот часто подавал повод к любовным интригам – обожатели переодевались портными.


[Закрыть] по тогдашним придворным обычаям; но это нововведение представляло такую важность, что она не могла принять на себя ответственности. Спросили у короля. На этот раз не было удовлетворено скромное желание. Ее августейшей супруг отвечал, что право зашнуровывать королеву лежало на обязанности ее портного или служителей ее гардероба, что эти обязанности оплачивались, и что в его виды не входит уничтожить преимущества. Напрасно Мария Терезия представляла, по крайней мере, ту странность, что из уважения к жалованью служителей королева принуждена, показывать грудь мужчинам, иногда дерзким, которые под предлогом неловкости, продолжали то, что королю угодно называть их преимуществами. Немного резкое замечание это не произвело никакого действия: великий блюститель этикета держался, крепко, оправдываясь, что даже в свете женщины появляются с обнаженной почти грудью, и потому только, что служитель может увидеть немного больше, зашнуровывая корсет, то это такая безделица, о которой и говорить не стоит.

Статс-дама может убирать и причесывать голову королевы вполне или отчасти; она может даже причесывать ее; но последняя обязанность возлагается обыкновенно на первую камеристку, фортуна которой часто увеличивается пропорционально легкости ее руки. Таким образом, эта дама в одно и тоже время держит за волосы и королеву и случай обогатиться. Из этого следует, что король, и королева не позволяют себе освободиться из пут этикета, боясь нарушить права своих высших слуг, в то время как последние имеют право заменить себя своими подчиненными: поэтому, очевидно, коронованные особы более зависимы, нежели их служители.

Несмотря на весь порядок, который Кольберу удалось ввести в финансы; и хотя налоги на народ увеличиваются ежедневно, казны не хватает на платежи. Например, пансионы литераторам уплачиваются только один раз в пятнадцать месяцев.

Может быть, это по поводу того, что его величество отказал Мадам в полковничьем пансионе, о котором она ходатайствовала для графа Бюсси, и который, по словам ее высочества, получили все его предшественники без затруднения. Король, однако же, мотивировал свой отказ другим образом.

– Предшественники Бюсса, отвечал он: – не смеялись, подобно ему, над всеми, и я не знал, что это сопряжено с его обязанностью… Мы посмотрим впоследствии, если он исправится, а в ожидания скажите ему, что я жалую ему голубой казакин[37]37
  Людовик XIV избрал шестьдесят дворян, которые могли сопутствовать ему в его небольших увеселительных поездках, не испрашивая позволения. Он приказал им иметь для этого случая казакины из голубого муара, вышитые серебром, подобные тому, какой он сам надевал в этих поездках. Пожалование это считалось весьма почетным.


[Закрыть].

Государь, отвечала принцесса: граф будет глубоко признателен вашему величеству за знак этой милости, в особенности, если найдет портного, который сделает ему этот костюм в долг.

Король засмеялся этой остроте, но не прибавил ничего более. Стишки Бюсси будут всегда служить помехой его карьере.

Генеральный контролер с некоторых пор обратил внимание на ведение метрик приходским духовенством, а также еписков бракам и умершим. Во всех этих событиях интересы неба соблюдаются с величайшей точностью; но не с интересами земными. Многие семейства часто вовлекаются в разорительные тяжбы, вследствие неаккуратной церковной записи: розыски Кольбера сперва клонятся к тому, чтобы осветить, а потом проверить эту интересную часть общественной администрации. Я списала вчера любопытное доказательство необходимости близкого преобразования в этом отношении; документ этот переходил из рук в руки в Сен-Жерменской галерее. Он извлечен из книг прихода Сен-Поля. Писал это викарий.

«Год 1642. Сука. В ночь с 9 на 10 января был праздник св. Гилльома; моя Бишон ощенилась двумя суками и одним кобельком. Самую маленькую и лучшую я отдал господину Гилльяру, а на другой день обрезал двум другим уши».

Новый 1648 год. В последний день 1647 г., девица Форе дала мне две бутылки вина и большой кусок пирога. От госпожи Монилэзир я получил пол экю, от госпожи Карроль – бычачий язык; от госпожи Ламор – две бутылки вина и гуся; и кроме того два здешних сыра; а господин Блосси дал тучного карпа и от госпожи Карролль – тещи Ламура, я получил сладкий хлеб и пачку лимонной корки».

«Во вторник, 18 августа 1649 г. бедный наш маленький король Людовик XIV, был снова приведен к нам теми, которые похитили его у нас 6 января прошлого года. Я пламенно умоляю Провидение, чтобы оно послало ему благость жития предка его св. Людовика, для хорошего управления и благоденствия народов.

Год 1650. Конец несчастного октября, месяца, который не переставал лить дождями таким образом, что кто доживет, тот будет пить кислое вино, не исключая нашего доброго священника[38]38
  Можно проверить в архивах Сенского департамента списки прихода сен-Поля с 1640 по 1658, и там буквально вписаны приведенные вами заметки.


[Закрыть].

Духовный, записавший эти важные заметки между актами крещения, венчания и похорон, мог быть очень хорошим человеком, и не должно ему ставить в вину, что он хотел передать потомству любовь свою к Бишонн, признательность своего желудка к девице Форе и госпоже Монилэзир, и жалобы на дурной сбор винограда, который, по-видимому, должен был действовать печальнее на священника в Сен-Поля, нежели на его викария; но подробности эти не много чуждые гражданскому состоянию, влекут к несчастью за собой множество ошибок и пропусков, и Кольбер поступает не дурно, стремясь к устранению подобного беспорядка.

Версальские работы продолжались без перерыва в течение трех лет. К замку, построенному при Людовике XIII и состоявшему из четырех небольших павильонов, соединенных весьма простым зданием, прибавили обширные постройки, в которые король пожелал заключить третий замок. Много уже миллионов посажено в Версале, а дворец далеко еще не окончен. Природа ежедневно воздвигает новые препятствия помещениям короля: почва песчаная, безводная, и растительность умирает от солнечного зноя. Людовик XIV думает об этом, и Кольбер трепещет.

В ожидании король дает великолепные праздники в Версале; на них присутствуют королевы и избранные придворные красавицы, но истинной их героиней все-таки девица Ла-Валльер, хотя даже не имеет и определенного места. Надобно отказаться от описания увеселений, окончившихся вчера и продолжавшихся семь дней сряду[39]39
  Людовик XIV сам назвал эти увеселения удовольствиями «Очаровательного острова».


[Закрыть]; они далеко превзошли карусель 1662. Роскошь, великолепие, оригинальность, свобода, деликатность, ум – все тут соединилось, чтобы удивить, ослепить и очаровать на этих празднествах, оживленных любезностью и любовью. Аллегория, эта прелестная мечта плодовитого воображения, воспроизводилась здесь во всех формах, чтобы придать душу и жизнь развлечениям. Но и здесь, как на всех празднествах, различные эпохи, обозначаемые историей или сочиненные мифологией, смешивались по слову повелителя, чтобы увеселять, очаровывать и пленять взоры, вопреки рассудку.

– Смотрите, говорил мне молодой поэт по имени Расин, который любовался вместе со мною кортежем, сверкавшим богатством и роскошью: – какая амальгама, лишенная вероятия! Вот паладины, во главе которых идет король в образе Рожера. Конечно, государь, по своей мужественной красоте, может нам дать понятие об этом герое, на которого его величество походил бы впрочем, больше, если бы облегчил свою одежду от коронных бриллиантов, которые представляют мошенникам соблазн в пятнадцать или двадцать миллионов. Эти рыцари, герольды, пажи-оруженосцы переносили бы нас успешнее во времена рыцарства, если бы их знамена, щиты, нашлемники не были испещрены девизами, в которых Бенсерод или Периньи смешали, по обычаю, но без большого основания, грацию Анакреона, сластолюбие Овидия, вольность Бокаччио и изысканность Баньзаки, чтобы напомнить нам время, когда язык отличался наивностью. И рядом с этими личностями, принадлежащими к последним векам, вот греческие воины, боги язычества; потом возрасты, времена года, часы и олицетворенные знаки зодиака; а вот современные пастухи с их котомками, посохами, лентами. Все это сопровождает колесницу солнца, катящуюся по земле, и гигантские размеры которой[40]40
  Колесница эта, говорит Вольтер в своем «Веке Людовика XIV», имела 24 фута длины, 15 ширины и 18 вышины.


[Закрыть] представляют глазам позолоченную массу, не представляющую никакого сравнения. Спрашиваю вас, продолжал Расин: – где я во всем этом найду обольщение и очарование, которыми собирались упоить меня здесь? А эта толпа любопытных, сто тысяч голов которой волнуются на равнине, испытает не более как удивление, а это удовольствие длится не дольше секунды.

Я совершенно разделяла мнение молодого Расина; порядок, которого ищут всегда даже на лоне богатства, отсутствовал в представленном нам зрелище; пышность его подавляла вкус.

– Скажите более, прибавил поэт, которому я сообщила это замечание: – что эта машина не может быть ни красивой, ни величественной, за отсутствием простоты, которая украшает все, приближаясь к природе – вечному типу всякой красоты. Верьте, что пышность скоро перестает нравиться как взору, так и уму; она утомляет внимание, не проникая в душу. Не блеском, не силой изобретения надобно поражать сердце, а эта сила заключается только в действиях, в идеях, в чувствах простых и естественных. Я сделал так мало, что мне едва позволено выставить себя в пример; а между тем осмелюсь сказать, что применение этой системы доставило мне некоторый успех, когда я напечатал свои оды: «Слава Муз» и «Сенская Нимфа», которыми остались довольны публика и Боало – одинаково компетентные судьи. Той же системе я следовал при сочинении моей «Фиваиды», трагический опыт который я буду иметь смелость, а может быть я должен сказать дерзость, вскоре поставить на сцену, где блистает Корнель.

Между тем колесница солнца остановилась; я мог рассмотреть ее ближе, и я легко открыла льстивую аллегорию, которую хотели дать понять королю постройкой этой машины. Эмблемы, ее украшавшие, представляли намеки на царствование Людовика ХIV; притом же и для большей ясности, девиз его «Nec pluribus impar» написан был в колеснице поверх сиденья, не занятого Фебом, которого придворные подразумевали, и который красовался на копе в полном вооружении паладина.

Беседа Расина мне очень понравилась; я его просила дать мне руку до окончания праздника, что привлекло на меня много лукавых взглядов, ибо молодой поэт один из красивейших мужчин, когда либо мной виденных. Мы вместе присутствовали на ристалище, где король остался победителем; то же было на второй, на третий и на четвертый день: ну это понятно. Вечером громаднейшие столы были уставлены в изобилии самыми изысканными блюдами. Шестьсот приглашенных королем особ уселись за этот роскошный пир; мужчины и женщины были до такой степени украшены драгоценными камнями, что казалось, брильянтовая цепь окружала стол и отражала в себе огни четырех тысяч громадных свечей, горевших во все продолжение пиршества. Вскоре появилась пестрая группа фавнов, дриад, пастухов, виноградарей, жнецов, которые толпились вокруг гостей, под предводительством Пана и Дианы, подвигаясь на подвижной горе и покрывая стол всеми произведениями полей и лесов. Стол был расположен полукругом, упираясь в театр открытый во всю сцену, на которой находились певцы и музыканты. Вокруг были изящные аркады, запиравшиеся золочеными решетками. Под дугами были привешены пятьсот люстр с множеством свечей. Рясин нашел зрелище очаровательным.

– Эти декорации, эти машины, прибавил поэт; – дело рук итальянца Вигарани; надобно сознаться, что Италия одна еще может соединять великолепие со вкусом. Но что действительно меня очаровывает здесь – это музыка Люлли: она естественна, велика по простоте; она следует по дороге к сердцу.

Второй день празднества закончился представлением «Принцессы Элиды», комедии Мольера, сочиненной по этому случаю. Сюжет заимствован у испанского автора Морето: обе королевы были тронуты этой почестью, отданной гению их нации; но король так мало дал времени Мольеру для сочинения этой комедии, что в ней чувствуется авторская поспешность. Один только первый акт в стихах, и в остальных заметно много небрежности в слоге и в изобретении. «Принцесса Элида», произведение посредственное, которое прошло среди шума и всеобщего увлечения.

На третий день играли фарс «Принужденный брак», который был поставлен Мольером первый раз в Лувре, в прошлом месяце, и в котором, танцевал Людовик ХIV. Врем известны граф Грамон[41]41
  Брат маршала, но он был не расположен подражать его воинственным подвигам. Зять его Гамильтон издал Мемуары этого авантюриста.


[Закрыть], его любовь к девице Гамильтон, его бегство из Лондона после обольщения этой молодой особы; наконец преследование его братьями Гамильтонами, которые спросили у французского дворянина – не позабыл ли он чего в Англии, и получили ответ: «Извините, я позабыл жениться на вашей сестре, и возвращаюсь с вами в Лондон, чтобы покончить это дело». Таков сюжет, обработанный Мольером с неподражаемым комизмом. Скопированная личность смеялась больше всех зрителей. Граммон, самый смелый, развратнейший и хитрейший из всех придворных игроков, бегал из ложи в ложу, повторяя всем дамам:

– А между тем эта бестия, Мольер меня вывел на сцену. О, счастливцы хороши под всяким соусом.

И потом уходил, улыбаясь,

– Вот где прекрасное, возвышенное, удивительное! Воскликнул Расин, обращаясь ко мне на шестой день версальских праздников, заключавшийся представлением трех первых актов. «Тартюфа», недоконченной комедии Мольера. – Этот автор с сегодняшнего дня великий человек, продолжал молодой человек с восторгом; – это впишет его имя в историю; за одно это произведение потомство воздвигнет ему статуи.

Король запретил Мольеру давать эту пьесу для публики, прежде чем ее рассмотрела комиссия казуистов; замечу только здесь громкие толки по выходу из театра, что оригиналом Тартюфа послужил аббат Рокетт, епископ Отенский, лицемерие которого могло быть рассказано Мольеру Гильераном, а другие говорили Боало.

Один только человек не наслаждался удовольствиями «Очарованного Острова», хотя присутствовал там по обязанности – это Кольбер. Я видела его везде мрачным, озабоченным, одиноким среди толпы: может быть, он уже обдумывал свой великолепный финансовый доклад, который подал Людовику XIV в заседании последнего совета. Доклад этот предназначался одному лишь королю; но при дворе все проведают, и прежде чем доклад очутился перед глазами его величества, с него уже вылетели копии из кабинета генерального контролера. Вот извлечения, сообщенные мне Лионном:

«Пора вашему величеству, говорит Кольбер: – соблаговолить на коренные изменения в ваших удовольствиях и вашей игре, вследствие того превосходного правила, что надо уметь сберегать в бесполезных предметах. Заявляю лично от себя вашему величеству, что бесполезный обед в тысячу экю причиняет мне невероятное горе… Необходимо значит посмотреть – можно ли сделать сокращение в удовольствиях.

«Ваше величество начинаете таким образом смешивать свои развлечения с сухопутной войной[42]42
  Вступление в Дюнкирхен и Лотаринская кампания скорее походили на придворное путешествие, нежели на военный поход.


[Закрыть], что их очень трудно разделить; но если вы удостоите и рассмотреть в подробности – сколько сделали вы бесполезных издержек в этой войне, то увидите, что если бы их не было, то государство не находилось бы в настоящем стесненном положении

«Если ваше величество проследите свою игру, игру королевы и ужины, следующие за ней, вы убедитесь, что эта статья восходит более чем до трехсот тысяч экю – совершенно ненужный расход, без которого обходились короли, ваши предшественники.

«Обыватели не смеют более жаловаться на притеснения, причиняемые им военными людьми; ибо все, которые приходили с жалобами, были третируемы как негодяи и бунтовщики людьми, которые говорят от имени вашего величества[43]43
  Кольбер намекает здесь на маркиза Лувуа, который в это время много занимался военными делами и предавался той грубости, которая была ему свойственна…


[Закрыть].

«Считаю обязанностью довести до сведения вашего величества две вещи: во-первых, в Париже был прибит пасквиль под заглавием: «Людовик XIV дает большое представление марионеток (смотр) на равнине Море», во-вторых, по домам было разбросано сочинение: «Параллель осад Ла-Рошели и Море, произведенных Людовиком ХIII и Людовиком XIV. «Я знаю, государь, что подобные демонстрации не должны ни в каком случае влиять на решения великих монархов; но они должны обращать на себя внимание».

Говорят, королевская гордость сильно возмутилась при чтении такой смелой записки; Людовик XIV хотел выгнать Кольбера, и придворные начали кричать, что его величество имел основание. Но король наделен здравым суждением и превосходно умеет оценить вещи по достоинству: одной ночи было достаточно, чтобы обсудить дело как следует. Хотя на другой день он и сохранил еще неудовольствие к. резкому докладчику, но в нем преобладало уважение, какое каждый государь питает к министру, который осмеливается говорить ему истину, без боязни потерять его доброе расположение.

– Вы меня крепко побранили, господин Кольбер, сказал король генеральному контролеру при первом свидании.

– Государь, умоляю о прощении; но забота о вашей славе…

– Моя слава, сударь! Не надо забывать, что она, прежде всего, заключается в уважении моей особы.

– Знаю, государь, и это-то уважение мне хотелось видеть на прочном основании.

– Ценю ваши поводы, но помните, что я не потерплю более Мазарини в моем государстве, в особенности, если он проповедник.

– Составляя доклад, который вам не понравился, государь, я думал об индийской компании, основанной вами в начале этого года, и которую вы хотели одарить шестью миллионами… И именно в момент, когда я хотел удовлетворить этот долг благородного великодушия, как мне пришлось вынуть из казначейства почти такую же сумму для уплаты расходов по версальским празднествам… Индийская компания так и осталась государь, меж тем, как ваши поставщики бросили за границу все почти деньги, поглощенные этими празднествами, Потому что наша торговля, без инициативы, не может даже удовлетворить роскоши двора вашего величества.

– Как, мое королевское обещание этой компании не могло быть исполнено?

– Нет, государь; но высшие учреждения, финансисты и купеческое общество внесли суммы, которые ваше величества изволили наложить на них. Иной сановник, иной небогатый купец продали драгоценности своих жен, чтобы исполнить это обязательство; важность торговли чувствуется вообще… и мне очень хотелось бы, чтобы шесть миллионов, сбереженных с таким трудом, не были разбросаны на позолоту и декорации, на пиры и на дым иллюминаций.

– Да, я вижу, что мы далеко зашли в наших развлечениях; на будущее время мы будем более бережливы.

– Ваше величество, не замедлите собрать плоды этой бережливости… Вот договоры о выкупе Мартиники, Гваделупы и Гренады: все это может быть выплачено скоро, если мы покончим между собой.

– Не сомневайтесь, Кольбер, мы сбережем, мы ограничим себя… Это усиление могущества.

– А эти приобретения не помешают в будущем году начать Лангедокский канал.

– Без сомнения! Я хочу, я люблю это великое предприятие.

– Государь, исполнение прибавит действительного блеска вашему царствованию. Историки, эти плоские льстецы придворных пиров, украсят листы своих книг рассказом о ваших блестящих празднествах, каруселях; но этот несокрушимый памятник расскажет и отдаленному потомству о вашем истинном величии.

Король искренно обещал уменьшить расходы на бесполезную пышность, однако и теперь разбрасывают золото для въезда кардинала Чиги, которому дядя его Александр VII поручил дать блистательное удовлетворение Людовику XIV по поводу оскорбления, нанесенного герцогу Креки в 1662 г. Легата приняли с необыкновенными почестями, под великолепным балдахином, возле которого собраны были высшие учреждения, городское общество и духовенство, Его эминенция последовал дальше при громе орудий, имея по правую руку великого Конде, и сына его по левую. Потом – словно этого посланника почтили для того, чтобы он упал, с большей высоты – его заставили произнести у ног короля условленную формулу покорности. Папа откладывал насколько мог эту унизительную проделку; около двух лет он уклонялся от нее, но занятие графства Авиньон подействовало на папу. Гордость редко противится голосу интереса. Корсиканские солдаты, виновные против герцога Креки, были повешены; весь отряд изгнан навсегда из Римских владений, и искупительная пирамида была воздвигнута перед их прежней казармой.

Вот хорошо омытое преступление; маркиз Креки должен быть удовлетворен; к несчастью это не так. В то время как римский двор старался загладить свой проступок против дипломата, частный человек боится, чтобы самоудовлетворение не подало повода к более прямому оскорблению. Постараюсь объясниться. Легат чрезвычайно красивый господин, и вот герцогиня влюбилась в него по уши. Госпожа Креки брюнетка, высокого роста, с блестящими глазами, иногда подернутыми негой. Она склонна к меланхолии, а с этим настроением женщина становится или очень нежной или богомольной. Хорошенькая посланница, несколько лет тому назад, хотела сделаться доброй католичкой; может быть она и успела бы, но кардинал Чиги объяснился ей в страстной любви, которую она разделяет к несчастью для своего спасения… Одним словом, если герцог смертельно ненавидит кардинала, герцогиня страстно любит его, и вот каким образом в земных делах поддерживается равновесие.

Обожательница красивого легата сделалась поверенной Мадам; нежные сердца познают друг друга и изливаются взаимно. Маркиза Креки говорит о кардинале ее высочеству; Мадам рассказывает герцогине про Гиша. Год ссылки графа окончился; он увидел Францию, но не печальную Генриетту, от которой должен убегать по высочайшему приказанию и которую забывает от непостоянства.

Напечатаны сказки Ла-Фонтэна[44]44
  В это время напечатана была лишь часть сказок; остальные появились в 1671 г


[Закрыть]; они почти известны в большом свете; Нипон, называющая их настольной книгой чувствительной женщины, распространяет с них копии. Сам поэт везде читал эти скандальные похождения с величайшим хладнокровием. Ла-Фонтен подражает иногда Бокаччио, но постоянно превосходит его в плавности слога и прелести портретов.

Вчера при Сен-Жермэнском дворе было всего понемножку: великодушие, кокетство, гасконское хвастовство и ревность – казалось там условились собратья, и была минута, когда вечер мог закончиться трагическим происшествием, которое к счастью сделалось только смешным. Рассказываю по порядку.

Утром, до моего приезда, Ларошфуко жаловался королю в кабинет на суровость своих кредиторов.

– Разве это моя вина? отвечал государь: – отчего же вы не обратитесь к друзьям?

И когда герцог собирался оставить дворец, ему дали 50,000 экю от имени его величества. Новая пожива для слуг этого вельможи, которые имеют обыкновение поглощать половину от многочисленных щедрот Людовика ХIV.

Я застала молодую королеву в припадке неудержимого смеха. Вот что случилось: когда ее величество спросила Витри – сколько ей лет, последняя отвечала, что двадцать семь. Вслед за этим ее мать, в розовых лентах, вошла с кокетливыми жеманством, открыв грудь до невозможности. Королеве вздумалось подшутить, и она обратилась к ней с тем же вопросом, что и к дочери. Дама скромно отвечала, что ей тридцать два года. Может быть, и теперь еще смеются над этим в Сен-Жермене.

Герцог Бофор, только что возвратившейся из похода на Жигери[45]45
  Тунисские и алжирские морские разбойники тревожили французскую торговлю с Левантом. Желая положить конец их грабежам, Кольбер присоветовал основать колонию на этих Варварийских берегах. Многочисленное войско под начальством герцога Бофора высадилось возле Жигери и овладело ею. Но вскоре, будучи атаковано превосходными неприятельскими силами, французы принуждены были сесть на суда и удалиться.


[Закрыть], в Африке, хвастался, что разрубил надвое мавра ударом сабли, достойным бешеного Роланда.

– Черт возьми! воскликнул король: – вот, любезнейший герцог, отличный сабельный удар, и я думаю, что необходим сильный гасконец, чтобы склеить этого бедняка мавра.

Тонкая эта шутка заставила покраснеть воина, который понял очень хорошо, что его величество не поверил ему.

Через час король проходил по двору замка с девицей Ла-Валльер; ему пришла фантазия посмотреть мимоходом кадетов, которые в это время вышли на ученье. Его величество приблизился к ним вместе с фавориткой. Пока Людовик ХIV делал смотр молодым людям, он заметил, что один из них обменивался с девицей Ла-Валльер нежными взглядами и дружеской улыбкой.

– Я кончил! – воскликнул гневно король: – пойдемте.

– Что с вами, государь? – спросила нежная Ла-Валльер, когда они отошли в сад.

– Что со мной? Вам удивительно, кстати, спрашивать меня об этом!

– Ах, Боже мой, государь, как вы смотрите на меня сердито!

– Вот дерзость! О, женщины, это настоящие аспиды, ползут, ползут и укусят вас именно в то время, когда вы меньше всего думаете об этом.

– Бога ради, государь, объяснитесь: – я просто как в пытке.

– Вы меня понимаете, впрочем, коварное создание. Этот молодой человек!.. Где вы с ним познакомились?

– Какой молодой человек?

– Э, Боже мой! Тот, которому вы сейчас делали такие нежные глазки… Этот кадет. Во всяком случае, кажется, что вам нужны молодые…

– Ах, Людовик, Людовик, сказала Ла-Валльер, обливаясь слезами: – я считала Себя вне подобного подозрения.

– Это одни слова! Кто этот кадет?

– Брат мой, отвечала фаворитка с достоинством.

– Ваш брат?

– Да, государь, и я сию минуту могу вам представить доказательства.

– Милая моя! простите меня, простите моей любви это движение ревности, которая доказывает вам, как я люблю вас. Зачем же вы никогда не говорили мне об этом брате? не просили меня о нем?

– Не было никакого основания, государь; ваше величество ничем не обязаны моему семейству, ничем мне самой, исключая небольшой взаимности за самую нежную привязанность. Остальное не может льстить мне, а иногда и унижает.

– О, я виноват, милая Луиза, воскликнул король с жаром: – я хочу искупить мою вину такой же любовью.

И чета потерялась в тенистой густоте, куда мой родственник, камергер, передававший мне это приключение, не счел возможным следовать по своей обязанности.

Я узнала утром, что молодой Бом Леблан, брат девицы Ла-Валльер, произведен вечером в поручики гвардии.

Бофор, который так хвастался своим сабельным ударом, не сказал ни слова о поступке, замечательном в другом отношении, несчастного Ла-Гиллотьера; но газеты, умалчивая о героизме герцога, провозгласили героизм этого генерала. Корабль «Золотая Луна», входя в тулонский порт, наткнулся на подводный камень, получил пробоину и пошел ко дну. На корабле находились десять рот полков пикардийского и Ла-Гиллотьера. Видя спасение невозможным, этот храбрый офицер рекомендует окружавшим его французам умереть с честью, закутывает голову в плащ и тонет. Нельзя не удивляться этой сознательной отваге.

Расин поставил свою «Фиваиду» на театре Мольера, который, говорят, дал ему сюжет. Трагический поэт Расин не уклонился и в этой пьесе от принципов, которые поддерживал в разговоре со мной во время версальских празднеств. Завязка превосходна, а стихи – просто гармония. Но если поэзия этой трагедии, относительно прелести, превосходит все, доселе нам известное, то она далеко уступает трагедии Корнеля по силе мыслей. Вообще произведение слабо по изобретению, но исполнено проблесков гения: я думаю, что у автора Цинны будет достойный последователь; может быть желательно, чтобы он и был уже им. Я видела Оттона и хочется сказать с Бенсерадом, что наш великий трагик падает чувствительно. Депрсо совсем недоволен этой трагедией; он основательно находит, что на театре длинные политические диссертации не могут заменять действия. Лувуа также критиковал «Оттона», сказав, «что произведение это будет только нравиться партеру министров». Корнель рассказывал потом, что он три раза начинал последнее действие своей новой трагедии; он гораздо лучше сделал бы для своей славы, если бы все уничтожил.