Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2"

Наконец, после трехлетнего следствия, прений и защиты, писанных и словесных по делу Фуке; после тридцати девяти месячного предварительного заключения, слушалось дело этого бывшего министра. Фуке был присужден арсенальной палатой к вечному изгнанию, но король, как выражаются весьма несвойственно в этом обстоятельстве, смягчил наказание на вечное заключение в тюрьме – замена, основанная на страхе, чтобы изгнанник не разгласил за границей государственных тайн… Вот приговор, за который бедный маркиз Бель-Иль заплатил миллион четыреста тысяч ливров, внесенных им в казначейство по продаже должности генерального прокурора в парламенте. Людовик XIV был у девицы Ла-Валльер, когда его уведомили об этом приговоре.

– Если бы его осудили на смерть, я предоставил бы ему умереть, сказал его величество.

Фуке очевидно был жертвой подозрения, более бесчеловечного, нежели основанного на доказательствах: строгость, употребленная против этого подсудимого, о котором самые злейшие его враги могли иметь только подозрения; заботливость, с какой в продолжении процесса старались повлиять на судей; угрозы адвокатам, которых считали расположенными к защите; наконец ссылка советника Розеканта, снисходительное мнение которого было обнаружено, – все стремится доказать, что суд хотел принести в жертву человека, может быть виновного в расточительности, но который и в этих излишествах чаще всего повиновался только Мазарину.

Важное дело это мало принесет чести канцлеру Сегье, крайняя суровость которого не переставала обнаруживаться в течение трех лет против дворянина, который был только еще подсудимым. В особенности будут порицать вражду министров Кольбера и Теллье, ярость которого покажется тем менее великодушна, что он был наиболее заинтересован. Правда, статс-секретарь военных сил выказал больше умеренности, нежели генеральный контролер; но сатана не потерял тут ровно ничего. Я думаю, что Тюренн верно попал, выразившись о Фуке:

– Кольберу больше хочется, чтобы он был, повешен, а Теллье больше боится, что его не повесят, вот и вся разница.

Сверх того можно составить себе понятие об общественном мнении, относительно судей и врагов бывшего министра финансов по нижеследующим стихам, которые ходили вчера по гостиным:

 
Теперь продается веревка Фуке;
У нас есть куда употребить ее:
Кольбер, Сен-Элен, Беррье[46]46
  Советник Беррье, во время процесса Фуке сошел с ума и впал в бешенство: он только и говорил, что о колесах и виселицах. Его связали; доктор пустил ему кровь, и потом снова Беррье заседал в суде.


[Закрыть],
Пассор, Ноге, Посси, канцлер —
Вот разбойники, которых надо повесить,
Вот сумасшедшие, которых надо связать».
 

Осужденный уехал сегодня утром в крепость Пиньероль, где он должен жить… и умереть.

Глава XI. 1665

Авторы испанского письма найдены; как найдены. – Битые платят штраф. – Ад в Палэ-Ройяле. – Ла-Валльер оплакивает несчастья своих врагов. – Пелиссон; каким образом он ушел из Бастилии. – Его любовь к девице Скюдери. – Четверостишие, найденное на туалете короля. – Архитектор Бернини. – Планы Луврской колоннады. – Предпочтены планы доктора Перро. – Основание Журнала Ученых. – Речь о принятии Бюсси во французскую академию. – Николай Нуссен умирает в Риме. – Бюсси посажен в Бастилию; причины. – Неудавшийся бал при дворе, потому ли что танцоры были пьяны. – Убийство Тордье. – «Пир Петра» Мольера. – Западно-индийская компания. – Учреждение разных фабрик. – Коннетабль колонн. – Герцогиня Мазарин; ее портрет; ее приключения. – Госпожа Мирамьон. – Морская экспедиция, состоящая из старого брандера. – Торжествующие испанские войска. – Появление «Мыслей и Правил» Ла Рошфуко. – «Любовь доктора», Мольера. – Бедный Палавичино.

Огонь таившийся в течение трех лет под пеплом, вспыхнул: неприятности, возникшие между Мадам и маркизом Вард, за которыми должна была последовать ссора ее высочества с госпожою Соассон, подали повод к неосторожности, и авторы испанского письма, брошенного в постель королевы в 1662 г., известны теперь королю. Во время Ссылки графа Гиша, девица Монталэ, наперсница Генриетты Английской, была удалена по приказанию Монсье; но нежное сердце нуждается в излияниях. Вард, вследствие интриг, веденных против Ла-Валльер, был почти допущен в интимный кружок Мадам; он хотел попытаться войти в него совсем и не отчаивался заставить принцессу позабыть о друге, который имел величайшую погрешность – отсутствовать. Попытка предоставляла впрочем затруднения: Мадам сохраняла нежное воспоминание о графе Гише, новый соперник которого чувствовал потребность прибегнуть к хитрости. Поэтому однажды Вард намекнул принцессе, что переписка ее с Гишем, вверенная Монталэ, из боязни обыска Монсье, рисковала появиться в свет при посредстве бывшей фрейлины, недовольной удалением из Палэ-Ройяля. Замечание это поразило доверчивую слишком Генриетту: воспользовавшись этим впечатлением, маркиз предложил свои услуги добыть опасную корреспонденцию: Мадам согласилась и без малейшего подозрения, дала маркизу письменную доверенность потребовать письма у Монталэ. Овладев этими письмами, коварный вельможа хотел возвратить их принцессе не иначе как ценой взаимности: на любовь, в которой он объяснился открыто. Мадам тем менее располагала ободрять чувство маркиза, чем более надеялась, на свидание с графом, который возвратился во Францию, приняла признание с презрением, осыпала Варди упреками, прогнала его с глаз и присоединила к этой немилости и госпожу Соассон. Обе эти дамы были на ножах; Вард и Гиш сделались врагами: ревность и, несогласие кинули свои факелы между четырех особ, соединившихся для нанесения вреда девице Ла-Валльер.

Ненависть не умеет измерять своих поступков; госпожа Соассон, будучи уверена, что в письмах, захваченных Вардом, она имела могущественное оружие против Генриетты, сделала королю полупризнание относительно испанского письма, стараясь компрометировать только Гиша и Мадам. Но когда его величество горячо начал упрекать невестку, последняя в порыве гнева созналась во всем королю и накликала на голову маркиза и его любовницы бурю, которую они хотели сосредоточить на принцессе и ее возлюбленном. Таким образом, происки, покрывавшиеся долго тайной, были наконец обнаружены в минуту, когда Людовик XIV меньше всего думал об этом.

Проникнутый убеждением наказать настоящих виновных, король не удерживал своего мщения: маркиз Вард был заключен в тюрьму; граф Гиш снова выслан за пределы королевства; госпоже Соассон приказано выехать в деревню, но чего менее всего ожидали – это приказание мужу ее разделять с ней ссылку… Бедняк! он наказан за вину жены, совершенную последней совместно с любовником – надобно согласиться, что это жестоко. Луврский Юпитер метал молнии; госпожа Навайль получила горькое возмездие за решетку в слуховом окне и за несколько стихотворений против фаворитки, найденных во дворце и в подбрасывании которых заподозрили статс-даму. Следуя системе ссылки попарно, Людовик XIV сослал также и бедного герцога Навайля, одного из своих вернейших слуг, который принужден был с большим убытком продать свое место капитана легкоконных и гаврское губернаторство. То же и с герцогиней, она едва выручила половину за свою должность, которую король велел. купить госпоже Монтозье, и может быть сам заплатил за нее. Рота легкоконных будет вверена Шону, а вакантное губернаторство Сент-Эньяну.

Что касается Мадам, король простил ее; но домашняя жизнь ее сделалась адом: дело о ее переписке известно всему Парижу, и ежедневно Монсье, подстрекаемый кавалером Лоррэном, который терпеть не может Генриетты Английской, осыпает эту принцессу новыми упреками. Спокойствие ее, может быть, исчезло навсегда…

Судьба кажется, решилась погубить всех врагов этой Ла-Валльер, которая не сердится ни на кого, и не претендует отомстить кому бы то ни было. Недавно она оплакивала опалу Навайлей, графа Гиша, маркиза Варда, и искренно плакала о горестях Мадам и считала себя первой причиной всех этих бедствий. Доброе, кроткое создание: я не прощу королю, если он покинет ее.

Я вчера обедала у герцогини Шон вместе с Пелиссоном; этот искренний друг главноуправляющего вышел из Бастилии чист как снег, написав прежде панегирик королю и обещав принять католичество, не смотря, что был ярым гугенотом. Нет немилости, которая противилась бы этим двум сильным средствам.

– Если он обратится в католичество, сказал мне на ухо поэт Шаппелль, сидевший рядом со мной за столом: – то при дворе намерены сделать его апостолом обращения. В ожидании вы видите, что он с большим жаром беседует с девицей Скюдери; своей любовницей, о другом культе, в который давно уже обращена эта милая девица… О, но надобно их слышать: ничего легкого, ничего двусмысленного: здесь на сцене эссенция чувств, нежность в мадригалах. И благодаря Богу, они от этого счастливы; ибо, видя, как они тощи, оба чахоточны, можно думать, что материя входит в самой малой дозе в их любовные отношения.

Я смеялась глупым шуткам Шопелля, как он вдруг переменил разговор, – что с ним очень, часто случается, благодаря его ветреному характеру.

– Возьмите, сказал он, подавая мне маленькую бумажку: – вот четверостишие, которое король нашел в понедельник у себя на туалете.

Я взяла бумажку и прочла:

 
«Ты происходишь от знаменитого рода;
Твой дед был Генрих Великий;
Отец был Людовик Справедливый
Но сам ты лишь Людовик серебряный».
 

– Стрела недурно отточена, – продолжал мой веселый сосед: – острие ее должно было уколоть финансовое немного сердце Людовика ХIV; а между тем он смеялся, очень много смеялся и сказал, что «автор этих стихов выразился лучше нежели придворные». «Пусть он откроет свое имя, прибавил король: и я велю выдать ему пятьсот пистолей». Но поэт еще не открылся: не слишком верится слову королей, когда они обещают вознаградить своего цензора.

В ученом мире произошло нечто любопытное: Людовик ХІV велел выписать с большими издержками из Италии синьора Бернини; знаменитого архитектора; въезд его в Париж походил на въезд посланника. Ему дали отель, слуг, экипаж и много денег. Окруженный всей этой пышностью и чествуемый подобным образом, итальянец начал своей знаменитой рукой чертить план и фасад Лувра, который должен стоять лицом к церкви Сен-Жермен Окзерруа. Окончив работу, он сел в свой великолепный экипаж и с торжествующим видом предстал перед Кольбером. Но планы синьора Бернини оказались плохими, и Кольбер заставил покраснеть иностранного артиста, показав ему другие великолепные планы, хотя они и не были плодом итальянского воображения. Сочинил их Клод Перроль, а страннее всего, что этот Перроль… медик. План его принят вполне ученым советом строителей[47]47
  Клод Перро составил также план обсерватории, которая была начата в следующем году.


[Закрыть] и будет исполнен не во гнев Лево, который никак не состоянии понять, как доктор мог сочинить архитектурный план, потому что он, Лево – архитектор, ни за что не сумел бы пустить кровь больному. Мы убедились уже со временем вступления Кольбера в министерство, что теперь можем не искать в Италии наших государственных мужей, а теперь знаем, что нет надобности искать там и архитекторов.

Все это я прочла в новой газете под заглавием «Журнал ученых». Это тоже полезное учреждение, ободряемое Кольбером. Я также нашла вступительную речь графа Бюсси Рабютена, произнесенную во французской академии. Может быть я ошибаюсь, но мне кажется, что полковник говорил перед ученым собранием, как он мог говорить перед фронтом легкой кавалерии: речь его весьма сухая и краткая действительно походит на манифест, объявляющий о войне. Это мне показалось очень далеко от благородного и обильного образов красноречия, к которому приучил нас аббат Боссюэт с 1662 г.

Я едва не разорвала страницы журнала ученых, где прочла, что умер в Риме Николай Пуссен, этот великий живописец, которым может гордиться Франция… Он привлек на свое отечество часть славы, завещанной Италии Рафаэлем и Микеланджело; но не мог осилить интрига посредственности. Счастливая зависть Вуэ заставила его покинуть родину. Мне чрезвычайно грустно здесь прибавить, что в то время, когда Людовик XIV осыпал наградами иностранцев, – этот французский живописец не получил ничего от своего государя.

Лавры не всегда предохраняют от грозы: Бюсси, только что увенчанный свежим академическим венком, попал в Бастилию. Он шел на церемонию королевского вставанья в Венсене, как вдруг был арестован караульным гвардейским офицером Тетю, который предъявил ему приказ, в силу которого он должен был обыскать Бюсси и доставить королю все, что найдет.

Самая большая ошибка графа та, что он заказал маленькую книжечку в формате молитвенника, в которой вместо священных картинок вклеены миниатюрные портреты нескольких вельмож, жены которых подозреваются в легком поведении. Под каждым портретом сделана подобающая подпись. Бастилия! Очень строгое наказание… А между тем, что значит, такой крошечный волюм о подобном предмете.

Но кажется, главным обвинением служит четверостишие на короля и Ла-Валльер. Есть подписи очень резкие, которых я и не запишу в свои мемуары из боязни, чтобы они не попались в руки моим дочерям или внучкам до замужества.[48]48
  Именно за эти четверостишия, украшенные самыми безнравственными изображениями придворной жизни, Бюсси был заключен в Бастилию. Этот пасквиль в стихах был пропет в одной оргии; в числе частей были враги поэта и донесли. Многие писатели и сам Вольтер ошибочно полагали, что Бюсси был арестован за свою «Любовную историю Галлов»: в этой книге заключаются события, случившиеся после этого ареста.


[Закрыть]

Мне только что сообщили забавную новость: вчера вечером король собирался дать бал в Сен-Жермене; большая часть кавалеров, долженствовавших на нем присутствовать, обедали где-то вместе. Наступил час съезда во дворце – нет танцоров; король сердится и посылает искать запоздавших гуляк. Последние являются, но что называется не вяжут лыка… Пришлось отменить бал.

Но это еще куда ни шло: вина в этом году хороши, и нельзя же от дворянина требовать непогрешимости в этом отношении. Но вот нечто более серьезное: три часа тому назад господин Тардье и жена его были зарезаны тремя дворянами, которым несчастные отказали в деньгах и которых они требовали, ссылаясь на то, что им нужны деньги. Это уже не в наших нравах: теперь принято почти вообще, что для приобретения богатств, которых не оставили родители, необходимо употреблять старания… А это так легко при дворе, если человек благородного происхождения, ловок и сметлив.

Теперь я должна сказать, что Кольбер – добрый гений торговли: он расширяет, облегчает сбыт и увеличивает его произведения. У нас уже была восточно-индийская компания; этот министр представил королю проект учреждения такого же общества для Западной Индии. В этом же году устраивается фабрика зеркал, которые с такими издержками получаем мы из Венеции, а кружевные, полотняные и ковровые фабрики открываются в различных частях королевства. Значит, мы со временем можем удовлетворять наши нужды, не отсылая своего золота за границу.

Замечено уже, что раны, нанесенные сердцу короля, быстро зажили, когда из него извлечена любовная стрела: лучше всего это доказывается странным охлаждением, какое обнаруживаем его величество к Марии Манчини, жене коннетабля Колонна. Женщине этой, в которую его величество был страстно влюблен лет семь или восемь тому назад, и на которой, он женился бы непременно без категорического запрещения Анны Австрийской, когда эта женщина появилась в Париже, король запретил ей являться при дворе…

Здесь будет также, кстати, рассказать кое-что о герцогине Мазарини. Какие у нее великолепные черные глаза. Какие брови, словно нарисованные кистью Альбано! А какая выразительная, сладострастная улыбка! У нее талия нимфы, руки и ноги заимствованы у грации, а ум как у бесенка. Но это все не служит поводом, чтобы она жила в согласии со своим мужем – страшным ханжой, которому хотелось бы, чтобы женщины имели сношения только с ангелами. Гортензия Манчини, чувства которой оказываются несколько более земными, внушает своему святоше мужу страшную ревность, и он каждый год старается удержать ее в деревне; но, не имея никакого призвания к деревенской жизни, она является в Париж вопреки желанию герцога, который за это непослушание мстит тем, что лишает ее самого необходимого. Напрасная строгость. Хорошенькая женщина никогда ни в чем не имеет недостатка: четыре года тому назад, Гортензия, оставленная подобным образом, получала каждую неделю от неизвестного букет и сто луидоров. Неизвестно, были ли эти периодические подарки бескорыстны, ибо они вдруг прекратились; но арест важного сановника в одно и то же время позволил догадаться о виновнике прекратившихся посылок, а человек этот привык собирать жатву, когда он сеял на поле красоты[49]49
  Кажется, что здесь дело идет о Фуке.


[Закрыть].

Посмотрим теперь на более благочестивые занятия Мари Бонно. Вдова Богарнэ Мирамиона, не была всегда Лукрецией; но сильные необузданные страсти имеют то утешение для нравственности, что скоро притупляют желания, и нет ничего легче, как проповедовать добродетель в то время, когда порок потерял уже приманку. Госпожа Мирамион находилась именно в таком положении, когда ей пришла фантазия устроить убежище для девственниц, находящихся в опасности крушения. Благопристойность не дозволяла отклонить проекта, и Людовик ХIV, поморщившись немного, изъявил свое согласие в начале настоящего года, вследствие чего наша обратительница Магдалина заперлась с тридцатью или сорока молодыми девицами в род монастыря в предместье Сен-Марсо[50]50
  Дом этот занимал пространство, на котором впоследствии была построена тюрьма Сент-Пелажи. Часть старинного здания существует и до сих пор.


[Закрыть]. Хотите сделать поток бешенным, – стесните его течение: запертые девицы взбунтовались… Некоторые из бедняжек, подвергнувшись необычайно суровой жизни, поплатились здоровьем и даже жизнью. Опечаленные семейства объявили Магдалине Мирамион, что опыты ее стоили дорого человечеству и разобрали своих дочерей. Но основательница, не захотела показаться бессильной; ей необходимо было во что бы то ни стало обращать, и вот мятежных девственниц она заменила женщинами, которым надоел разврат, и которые добровольно пошли под ее начальство. Теперь это заведение называется учреждением «усердных девиц».

Есть вещи, которые печалят, когда любишь свою родину: Людовик XIV, будучи верен оборонительному союзу, который он заключил в 1662 г. с Голландией, отдал приказание отправить свой флот на помощь союзникам против англичан… Но все, что осталось из флота в портах нашего королевства – это один старый брандер, которого долго боялись выпустить в море, – так он поврежден… И вот он снимается с якоря на помощь Голландии, и надеются, что с помощью Божьею он благополучно достигнет цели… Герцог Бофор, знаменитый герой, который разрубал надвое мавров, назначен начальником этой важной экспедиции… Господин Кольбер, подумайте о флоте.

Вот уже с неделю на всех столах у порядочных людей попадается небольшая книга, которую госпожа Лафайетт расхваливает и которая заслуживает еще большей похвалы; это «Мысли и правила Франсуа, герцога Ла-Рошфуко»! Франсуа не слишком-то высокого понятия о человечестве, ибо он исключительно проповедует себялюбие. Я лично того мнения, что благородный моралист не прав в своем неутешительном принципе; но живость, точность и ловкость, с какими он прикрепляет свои идеи к этому единственному рычагу, заставляют увлекаться его умом, если не логикой. В 1662 г. Ла-Рошфуко издал мемуары, писанные по образцу Тацита, теперешним же изданием он нам доказал, что умеет думать как Платон.

Пегиллен, сделавшийся по смерти своего отца графом Лозеном, зазнался до такой степени относительно Людовика XIV, причинил ему столько неудовольствий, оскорбляя или даже отбивая его любовниц; этот дерзкий вельможа позволял себе такие вещи в присутствии государя, что наконец был посажен на несколько месяцев в Бастилию. Но королю недоставало Лозена, и он ожидал только благовидного случая освободить его. На прошлой неделе один из придворных рассказывал при его величестве о капуцинской бороде, которую запустил заключенный фаворит.

– Ах, как он должен быть смешон! воскликнул государь, обрадовавшись благоприятному случаю: – я хочу видеть этого оригинала: Послать сказать Бемб, чтобы он мне привез его.

И через четыре часа бородатый арестант был уже в королевском кабинете. Фигура Лозена представляла столько комизма, что при виде его Людовик XIV расхохотался.

– Государь, сказал серьезно граф: – надобно быть моим государем, чтобы смеяться безнаказанно мне в бороду.

– Но ведь борода эта потешна!

– Ваше величество, изволите видеть, что немного надобно, чтобы сделать козла из порядочного человека, в особенности при блестящем дворе.

– Граф, вы всегда далеко заходите в своих шутках, когда же вы исправитесь?

– Когда будет вам угодно, государь. В настоящем своем виде с бородой включительно, я имел честь заслужить вашу милость; если нужно измениться, прикажите.

– Я вас прощаю, ветреник, вы свободны.

– Глубоко благодарю ваше величество; но удостойте объяснить – милуете ли вы повесу, каким я был, или рассудительного человека, каким я должен быть.

– Неисправимый повеса!

Лозен поцеловал королевское колено, ибо никто лучше не умеет соединять дерзости избалованного фаворита с раболепством придворного, честолюбие которого не совсем еще удовлетворено.

– Встаньте, граф; чтобы вознаградить время, которое вы принудили меня заставить вас потерять в Бастилии, я создам для вас, если вы будете вести себя благоразумно, должность главного начальника французских драгун. Вы можете продать ее, когда захотите выйти в отставку.

– Государь, отвечал Лозен с низким поклоном: – так как ваше величество вводите меня в число генералов своей армии, я пожертвую украшением моего подбородка, которое приличествовало только генералу капуцинов. Я жалею, господа, прибавил он обращаясь к придворным, что это подает вам повод посмеяться…. себе в бороду, но надеюсь, что это уже не будет более на мой счет.

На другой день после этого разговора, Лозен явился при вставанье короля с очень короткой бородой; но в вознаграждение за это он нашел, что у многих придворных, которые уже льстили себя надеждой заменить его в благосклонности короля, повытянулись носы.

Не надобно шутить с людьми, у которых в руках оружие смешного: Мольер занимал квартиру в доме одного медика, которому вдруг вздумалось увеличить наемную плату. Нашему комическому поэту это не понравилось, и он переехал от доктора. С этих пор Мольер возненавидел потомков Эскулапа и выражается о них таким образом: «Эти люди получают плату за то, чтобы болтать чепуху в комнате больного до тех пор, пока не вылечит его природа, или пока не убьют его лекарства».

В порыве этой мстительности директор палэрояльских актеров почерпнул сюжет своей пьесы «Любовь доктора», комедии в трех действиях в прозе, которую он поставил при дворе, а потом на своем театре. Веселая остроумная интрига, много острот, одна едче другой – вот эта пьеса. Она не умрет.

Я хочу рекомендовать Мольеру, с которым часто вижусь у Нинон, господина Плавичино, дворянина, живущего в Брюсселе. Расин рассказывал мне, что друг его комик трудится над «Скупым»; он воспользуется манией этого оригинала, о которой передавал мне Курвилль.

– У меня, говорил однажды Палавичино французскому финансисту: – в этом кабинете имеется на пятьсот тысяч ливров серебряных слитков, не приносящих мне ни одного су; есть у меня в венецианском банке сто тысяч экю, дающих не более трех процентов, имею я четыреста тысяч ливров в женевском банке, приносящих не больше; в Англии я поместил шестьсот тысяч ливров, доход с которых простирается от двух с половиной до трех процентов; наконец три моих корабля не могут сделать больше как один рейс в два года.

И обладатель всего этого жалуется на несчастные времена… Бедный человек!