Текст книги "Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2"

Официальный миссионер низко поклонился и вышел; но обожатель Ла-Валльер не отделался этим. На другой день отец Анна, его духовник, попросил на выходе позволения оставить двор, намекая ловко его величеству, что не мог быть свидетелем его преступной связи с посторонней женщиной.

– Исполняю ваше желание, отец мой, отвечал король с улыбкой: – и разрешаю вам удалиться, тем более что хочу иметь дело только с моим священником.

Хитрый поп не ожидал этого; в тот же вечер он просил милости остаться при своем знаменитом духовном чаде.

– Нет, отвечал Людовик XIV: – мне было бы прискорбно стеснять его совесть, а моя обойдется и без него.

Вторая эта неудача нисколько не охладила врагов фаворитки; они решились на третью попытку, но столь же безуспешно. В штате Марии-Терезии находится весьма добрая, простая дама, очень откровенная, из класса разночинцев, которая, тем не менее, пользуется кредитом: это кормилица Людовика XIV. Она сохранила преимущество входить утром прежде кого бы то ни было в комнату короля при его пробуждении; раздвигала занавески и целовала его в постели в то время, как толпа знатных теснится у дверей комнаты. Еще не скоро после госпожи Гамален, простой парижанки, впускаются обер-камергер и обер-гоф-маршал; министры, принцы, кардиналы испытывают досаду, при виде этой старухи, как они называют, которая первая встречает улыбку монарха и часто похищает у них его первую благосклонность. Таково третье лицо, которое избрано уговорить влюбленного Людовика и постараться погубить Ла-Валльер. Молодая королева вступила в заговор, которого надеялась пожать все плоды, Не подозревая, что заговорщики нисколько не хлопотали в ее интересах, а действовали только в видах личной интриги. Королева прочитала госпоже Гамлен урок, которая побежала раскрыть занавески королю и проговорила ею заученное.

– Кто вам поручил сказать мне это, мама? спросил король, выслушав ее без перерыва.

– Государь! небо внушило мне эту смелость.

– В таком и случае небо, по-видимому, внушило ту же самую мысль многим в одно время; но так как небесное происхождение всего этого мне не доказано, то я и прошу вас, мама-кормилица, молчать об этом на будущее время.

– Однако осмелюсь представить вашему величеству…

– Добрая женщина, вы заставите меня отдать приказание не пускать вас.

– Ах, государь, я умру тогда.

– В таком случае старайтесь удерживать язык.

– Если бы я могла только убедить ваше величество заглянуть в свою совесть.

– Госпожа Гамлен, я велю, вас выгнать.

– Нет, ваше величество, не выгоните той, которая вскормила вас.

– Мне неприятно, что я принужден говорить с вами подобным образом. Не возвращайтесь же к этому: ваши помочи давно уже порваны… Не забудьте, что если мне приятно припоминать, о ваших обо мне допечениях в детстве, то неблагоразумно с вашей стороны претендовать на малейшее влияние на мою волю. Мне подают советы лишь в то время, когда я их спрашиваю, а ваша обязанность молчать до тех пор, пока я попрошу вас позаботиться о моих детях… Вот ваши границы, мама Гамллен; не переходите их… Ступайте!

Наконец королева-мать надеялась быть счастливее; она явилась после всех с увещаниями к королю. Людовик XIV нетерпеливо выслушал наставление в виде проповеди, с которой обратилась к нему эта набожная государыня.

– Окончим это, ваше величество, перебил он наконец: – или вы заставите меня позабыть уважение… Вы положительно забываете прошедшее, когда советуете принести в жертву мои чувства, а так как я никогда не порицаю чужих дел, то кажется, должно бы относиться и к моим так же.

Вдовствующая королева замолчала и удалилась. Но вчера вечером король, рассердившись на настойчивость, с которой осмеливались приступать к нему, сам заговорил об этом предмете при многочисленном собрании.

– Право, я не понимаю, сказал он: – каким образом особы, которые сами жили весьма свободно, могут судить поступки других потому только, что наслаждения удаляются от них; они бесятся, что есть люди, которые, могут наслаждаться… Так уж создан свет; когда мы утомимся от любви, то в свою очередь, сделаемся ханжами и будем читать проповеди.

Король не ограничился этим, и как бы желая подкрепить свои слабости примерами, начал злословить, всех придворных дам.

– Взгляните на госпожу, Шеврез, продолжал он: – никто смелее ее но говорит о любовных похождениях женщин и никто не имел их больше ее… Еще герцогиня Эгильон, принцесса Кариньян и столько других! Право, волокитство существовало всегда и будет существовать постоянно. Если есть женщины, о которых не говорят, то потому, что они обделывают свои дела более тайным образом и с людьми незначительными.

Потом король назвал еще госпож Люинн, президента Тамбонно, принцессу Монако, Пегиллена и многих других. И король, которого этот длинный список грешниц и грешников привел в хорошее расположение духа, смеялся от чистого сердца. Однако придворные дамы, который не могли угадать, где остановится его величество, ушли одна по одной, за исключением женщин, которых возраст гарантировал от королевских воспоминаний.

Глава VIII

Описание совета под председательством Людовика XIV. – Строгость короля, относительно одежды министров. – Обыкновенный убор этого государя. – Изображение карусели 1662. – Адам Билло, столяр-поэт в Невере. – Испанское письмо, найденное в постели королевы. – Все министры на ногах но этому случаю. – Благоразумное поведение короля. – Странная игра интриги. – У беседок есть уши. – Корсиканцы и герцог Креки. – Гнев короля; удовлетворение, потребованное от римского двора. – Жалобы Монсье королю на неверности Мадам. – Кареты в пять су. – Ссылка Мадемуазель. – Выкуп Дюнкирхена и Мордаи. – Въезд короля в этот купленный город.

Совет собирается раз в неделю; часто он длится по пяти часов, из которых два или три посвящены делу Фуке. Заседания серьезны и далеко рознятся от тех, какие бывали при кардинале. Этот министр председательствовал в совете в то время, как его брили, а иногда играя со своей малиновкой или обезьяной, лукавым животным, которое царапало парики членов и обнажала лысые головы последних. Только один король сидит в заседаниях; все министры, присутствуют стоя. Канцлер находится по левую руку его величества; если хочет он облокачивается на балюстраду кровати. Все прочие размещаются безразлично. Государственный секретарь-докладчик стоит против, государя; если ему надобно писать, он садится на конце стола, поставленного среди комнаты, но как только кончит, встает немедленно. Лионн, передававший мне это, много страдает от невозможности присесть; с некоторых пор он пытается опираться на наличник камина, и так как король не заметил ему этого, то он и продолжает свою выдумку.

Людовик. XIV требует, чтобы министры и государственные секретари являлись в совет не иначе, как в изысканном костюме; однажды он строго выговаривал Кольберу за небрежность в одежде.

– Государь, отвечал генеральный, контролер: – прошу ваше величество простить меня – я готовил спешный доклад.

– Важнее всего, господин Кольбер, достоинство престола.

Между тем сам Людовик XIV одевается не очень пышно; напротив, в его уборе заметна простота; платье его темных цветов с узеньким шитьем, которое никогда не покрывает даже швов его талии, хотя это вообще принято у знатных вельмож. Его величество часто надевает одежду из гладкого бархата с золотыми пуговицами. Жилет у него суконный или атласный, богато вышитый, красного, голубого или зеленого цвета. Шляпа обшита испанскими кружевами и украшена белым пером. Никогда он не носит колец, но и пряжки на башмаках и на подвязках, а также и на шляпе – обделаны богатыми алмазами. Под кафтаном Людовик ХIV надевает голубую ленту; только при больших торжествах он повязывает ее сверху и тогда лента украшена драгоценными камнями.

Сегодня я присутствовала на великолепнейшем и бесполезнейшем празднестве, какое когда-либо видано в Париже: это была карусель, данная королем на большой площади между Лувром и Тюильри[28]28
  От этой карусели площадь и получила свое название.


[Закрыть]. Бойцы были разделены на пять кадрилей – резкая смесь народов и эпох, в которой обращалось только внимание на пышность костюма. Король находился во главе римлян; Монсье предводительствовал персиянами; герцог энгиэнский шел с индийцами; принц Конде в чалме фигурировал между турками; немного дикий любитель приключений, романический и во всем оригинальный герцог Гиз – избрал себе костюм американцев. Окружность всей площади была застроена скамьями, покрытыми дорогой материей; против Луврских. ворот возвышалась ложа, покрытая фиолетовым бархатом, усеянным золотыми лилиями. Полы этого богатаго шатра были приподняты толстыми золотыми шнурами; на оконечностях которых на витых лентах висели желуди. Сверху блистел герб Франции на вызолоченном серебряном щите. Там сидели обе королевы и эта несчастная Генриетта Французская, супруг которой несколько лет назад сложил голову на эшафоте, воздвигнутом Кромвелем. Но празднество давалось не в честь этих высокопоставленных особ: среди трех тысяч дам, собравшихся вокруг площади, была одна, скрывавшаяся в толпе, которая, по мнению короля должна была приписывать себе эту блестящую дань. Она это знала, но скромно наслаждалась своим торжеством.

Никогда, может быть, невиданно столько золота и столько драгоценных камней, сколько было собрано их на зрителях, а в особенности на действующих лицах этого великолепного зрелища. Бойцы до такой степени украсили себя дорогими материями и драгоценностями, что лошади их гнулись под тяжестью богатств: эти гордые скакуны были совершенно покрыты, так что исчезали их грациозные, стройные формы.

Граф Ссо, знаменитый своими волокитствами и мотовством, выиграл награду, которую и получил, стоя на коленях, из рук вдовствующей королевы… Почти возле меня сидела молодая девица, которой я не наименую, потому что она слишком уж себе изменила. В продолжение битвы она вся трепетала от беспокойства, а когда при звуках труб провозгласили победу, она воскликнула: «О, это он»! Не было для меня сомнения, что красивый победитель обладает сердцем моей соседки… Но, увы, по жесту, столь же равнодушному, сколько и смелому, которым он ответил на огненный взор девицы, я убедилась, что любовь бедной малютки бросила уже все сокровища к ногам ветреного графа Ссо.

Меркурий, издаваемый Визе, сообщает о смерти Адама Билло, так называемого «Неверского Столяра», известного несколькими стихотворениями, исполненными пыла и веселости. Этот ремесленник-поэт отвергнул некогда блестящие предложения кардинала Ришльё переселиться в Париж; Адам боялся для своей музы столичного воздуха; он продолжал стихотворствовать, пить и строгать своим рубанком на берегу Луары, и был доволен своей судьбой.

Одна придворная интрига, что я говорю – интрига постели, прекращает общественные дела и отвлекает наших министров от их серьезных обязанностей, заставляя запинаться последствиями любви короля к девице Ла-Валльер. В кровати молодой королевы найдено было испанское письмо[29]29
  Неизвестно каким образом Вольтер мог в своем «Веке Людовика XIV» поместить, что это письмо считали написанным Филиппом IV к своей дочери; автор летописей приводит его здесь буквально, и ясно, что оно не могло быть приписано испанскому королю.


[Закрыть] и отнесено Людовику XIV горничной по имени Молина. Вот перевод этого письма, с которым Кольберт, Теллье и Лувуа носятся везде, стараясь отыскать его автора.

«Король предается беспорядочной жизни, о чем знают все кроме вашего величества; девица Ла-Валльер служит предметом его любви и привязанности. Об этом верные слуги извещают ваше величество. Вам знать – можете ли вы любить короля в объятиях другой, или захотите воспрепятствовать связи, продолжение которой не может быть для вас славно».

В то время как король теряется в своих догадках, а его министры сломя голову рыскают в поисках относительно этого письма, написанного давно, хотя его и подбросили в постель королевы только на прошлой неделе, – лица, затеявшие эту кутерьму радуются смятению, которое она произвела при дворе. Они надеются, что скандал повлияет на его величество, так как не могли подействовать увещания, и что Ла-Валльер. будет принесена в жертву. Никто до сих пор не мог узнать почерка; но Лувуа, проследив ненависть, питаемую госпожой Соассон и маркизом Вард[30]30
  Маркиз Вард разделял с Пегилленом и Гишем благосклонность короля; он командовал сотней швейцарцев.


[Закрыть] к фаворитке, не поколебался заявить, что эти две личности участвовали в заговоре, если не задумали его. Несмотря на это, король отказывается считать виновным в такой низости человека, которого он осыпал благодеяниями и которого удостаивает искренней дружбы. Что касается госпожи Соассон, его величество изъявляет лишь легкую досаду за ее дерзость: это доказательство ревности, а ревнуют лишь тогда, когда жалеют о прошедшем блаженстве. Самолюбие короля умеряет его гнев на графиню.

Но дело идет о человеке, которого король тем менее подозревает, что считает его привязанным наиболее к его особе, – Гиш. Правда, последний, никогда не думал бы изменить своему королю, если бы не был влюблен в Генриетту Английскую, которая, горько скорбит об оставлении ее королем. Таким образом, по странному стечению обстоятельств, настоящий автор письма – ибо это Гиш сочинил его по-испански – был увлечен помогать гневу на неверность короля, которой граф обязан был обладанием сердца Мадам. Говорят, у стен есть уши, но и у беседок тоже есть свои; ибо то, что я знаю об участии Мадам и графа в заговоре относительно письма, я слышала из разговора этих влюбленных сквозь изгородь Сен-Клудского. парка. Я вверю это лишь бумаге: буря собирается над многими головами, и я не простила бы себе, если бы указала на жертву.

В этих интригах, мало освещенных, несмотря на все усилия Лувуа, король не хочет поражать наугад, из боязни попасть в невинных. Он не был бы недоволен встретить госпожу Навайль в числе обвиненных: его величество не может забыть решетки в слуховом окне Лувра, и я полагаю, что при малейшем указании – герцогине несдобровать.

Герцог Креки, посланник короля в Риме, господин весьма дерзкого характера; вследствие своего чрезмерного высокомерия, он навязывается на очень неприятные дела. Вот что случилось с ним в Риме. Его служители затеяли со шпагами в руках напасть на корсиканских солдат, когда последние были под ружьем: и министр вместо того, чтобы наказать своих людей, оправдал их. Тогда оскорбленные корсиканцы и, как говорят, подученные доном Марио Чиги, братом папы Александра VII, осадили дом посланника. Герцог в это время возвращался домой, и несколько пуль попало ему в карету. Один из его пажей пал на месте, многие слуги были ранены. На другой день Креки выехал из Рима и сделал донесение.

По получении этой депеши, Людовик XIV, разгневавшись, приказал удалить нунция из королевства и объяснить ему, что если он, король, не получит быстрого и полного удовлетворения от Св. отца, то французские войска займут именем короля Франции, графство Авиньон, а другие пойдут на столицу католического мира. Мы увидим действие этой угрозы.

Гимен носит более плотную повязку на глазах, чем любовь; но может быть и не следует жалеть слишком мужей за их ослепление, ибо неизвестность часто служит для них благодеянием свыше. Монсье несколько месяцев жил под влиянием этого блаженного неведения, но не знаю, какой несчастный луч света блеснул перед его глазами: связь Мадам и герцога Гиша не составляют уже для него тайны. Принц выказал бы сильный гнев; но он боится огласки: королевская власть показалась ему менее опасным и более верным средством, нежели гнев. Поэтому он заперся вчера с королем и начал ему рассказывать о своем горе. При дворе – всюду уши: жалобы его высочества были подслушаны, и вчера вечером служили предметом всех разговоров. Интереснее всего, что подслушивавший следил с карандашом в руке за разговором короля с братом: пятьдесят экземпляров этого разговора ходят уже в обществе. Это драгоценный документ для моих мемуаров и я записываю его.

– Вы сами во всем виноваты, брат, сказал король: – Мадам чувствовала некоторое отвращение; но вы, желали, чтобы она сблизилась с ним.

– Но я никогда не предполагал, государь, чтобы они сблизились до такой степени.

– Разве вы не знаете, что у женщин нет середины между любовью и ненавистью: вы не хотели, чтобы ваша жена ненавидела графа, и вот она обожает его.

– Ваше величество не потерпите, чтобы честь королевского семейства была опозорена».

– Э, брат! честь! честь! Зачем примешивать сюда…

– Итак, – перебил Монсье: – вы полагаете, что Мадам может мне делать то…

– Чему подвергаются другие, менее вас заслуживая этого. Разве же мне неизвестно ваше, поведение, Филипп?

– Если верить клевете, то и вы сами.

– Э, Филипп, довольно об этом! Все что я могу сделать для тебя – это отправить Гиша на год в Польшу: я заставлю его отца, маршала. Граммона отдать ему это приказание.

– Вашему величеству известно, что разлука возбуждает только пламя любви.

– Какого же дьявола ты хочешь? Не прикажите ли герцога сделать способным к внутренней, страже гарема? Молодой человек пробудет год в отсутствие, а в продолжение этого времени, если вы только благоразумны…

– Продолжайте, государь!

– Вы покоритесь своей участи или будете вести себя так, что Мадам не станет искать развлечения на стороне.

– Хоть два года, государь!

– Нет, Филипп, один год, и этого довольно, чтобы, сделавшись тем, чем вы должны быть для Генриетты, отыскать путь к ее сердцу.

Король ничего не хотел больше слышать, но верный своему обещанию, он поручил маршалу Граммону удалить своего сына. Граф Гиш готовится и уедет через три дня.

На Палеройяльском театре давали фарс под заглавием «Интриги карет в пять су». В маленькой этой комедии, приписываемой Шевалье, описывается то, что ежедневно происходит в каретах, заведенных с начала нынешнего года и расставленных на различных местах Парижа, и в которых могут ехать шесть пассажиров, если им по пути, уплачивая пять су за место. Как часто случается, что наша знатная молодежь, которой собственно говоря нет нигде никакого дела, считает себя обязанной направляться туда, куда едут хорошенькие девушки, и кареты в пять су становятся небольшими центрами волокитств. Шевалье очень удачно воспользовался этим сюжетом: в его пьесе много остроумия и истины.

Мадемуазель спросила несколько дней назад у Бюсси: не бесчестно ли было с ее стороны отказать в руке королю Португальскому, потому что этот государь был дурно сложен?

– Мне кажется, отвечал Бюсси: что ваше высочество ни в чем не можете упрекнуть себя по этому случаю; ибо если бы вы не решились довольствоваться мужем, то для вас все равно, как бы он ни был сложен.

Король судил иначе: Мадемуазель сослана в свое имение: Сен-Форжо: за отказ от знаменитого союза. Она утешится вдали от двора рассказами о его скандалах, которые неудачный ее советник обещал ей пересылать аккуратно.

Прискорбно было видеть, как развевалось английское знамя на башнях Дюнкирхена – важный порт, который рабская политика Мазарини относительно Кромвеля скорее, нежели обстоятельства, уступила Великобритании. Эти иностранные солдаты, с высоты фортов оскорблявшие обывателей, которых они захватили отечество, эта английская колония среди французского города, оскорбляли национальный дух, который говорит всегда громко в благородном сердце. Мы не будем более осуждены, на подобное унижение, Дюнкирхен и Мардикк возвращены Франции за пять миллионов, которые нуждающийся король предпочел бесплодной чести занимать крепость, которой войска его, на случай войны, не могли бы защищать долгое время. Сделка разумна с той и с другой стороны: Кольбер не мог лучше поместить плодов своей экономии, как смыв пятно, нанесенное нашему достоинству, а Карл, которому нужнее были деньги для своих, удовольствий, нежели для вознаграждения друзей, возведших его на престол, имеет хорошие средства от продажи Дюнкирхена. Генеральный контролер, которому как говорят, первому пришла мысль о выкупе этой крепости – очень разумно употребил эти пять миллионов. Не моту того же сказать о восьми или девятистах тысячах ливров, потраченных на торжественный въезд короля в этот город, завоеванный золотыми ядрами. По-моему, тут ничего не было торжественного; самый незначительный штурм имел бы более значения, нежели пышное шестые монарха во главе армии, за которой следовала целая масса придворных и сто карет, наполненных женщинами, отнятыми у гостиных Парижа для украшения финансовой победы. Эта неуместная роскошь возбудила ропот в доброй публике, которая не меньше платит и теперь как при Мазарине; ибо говоря по истине, Кольбер отличается не уменьшением налогов, но тем, что взимает их в порядке: народ все-таки обирают, но, по крайней мере, правильно.