Текст книги "Выстрел (сборник)"

XIX

В ту минуту, когда они вошли, Мадлен сидела в углу, скрестив руки на коленях и прислонившись головой к стене. Ее глаза бесцельно блуждали по комнате. Франсуа в сильном волнении опустился на стул. Маньяба подошел к Мадлен и постарался заставить ее встать. Женщина яростно сопротивлялась, бросая на Маньяба гневные взгляды.

– Вы не хотите сесть возле меня? – спросил он.

Она не отвечала.

– Я не хочу причинить вам вред, напротив, я хочу вылечить вас, ведь вы не лишились рассудка, вы всего лишь немного больны.

Мадлен наклонила голову:

– Да, я не помешана, не помешана, я только больна.

– Выслушайте меня внимательно и постарайтесь ответить на вопросы, которые я задам вам для вашей же пользы. Вы должны видеть во мне и в моем товарище Горме двух друзей, двух докторов, которые думают только о том, чтобы вылечить вас. Вы слышите меня? Вы понимаете, о чем я говорю?

Мадлен не сделала ни малейшего движения. Она продолжала сидеть, машинально поводя глазами, и повторяла:

– Слышала? Понимаю?

Вдруг она с озорством взглянула на Маньяба, вынула из кармана какую-то тряпку и принялась играть с ней. Прикладывала ее то к глазам, то к губам, оборачивала ею руку. Потом она тихо встала, приложила тряпку к глазам Маньяба, к его шее, к губам, потом, не спуская с доктора глаз, села на край кровати, улыбаясь Маньяба и Горме. Старый доктор присел возле нее.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Двадцать шесть.

– Откуда вы?

– Не знаю. Из Парижа.

– У вас есть родные, братья, сестры, дети?

Она повторила:

– Братья, сестры, дети.

– Давно вы помешаны?

– Я не помешана.

– Где вы живете?

– В Париже.

– Какое сейчас время года?

– Какое время года? – повторила она, вытаращив глаза.

Маньяба подвел ее к окну:

– Что вы видите в саду?

Она захлопала в ладоши.

– Снег, – сказала она, – снег!

Маньяба повторил свой вопрос:

– Какое сейчас время года?

Мадлен опять посмотрела на него с любопытством и не ответила. Франсуа повернулся к своему коллеге, и тот кивнул ему. Это означало, что если госпожа Гонсолен была действительно помешана, то она не могла дать логический ответ. Если бы она сказала, что теперь зима, потому как снег покрывает землю, это было бы доказательством ее притворства. Она предвидела опасность и уклонилась от нее.

Допрос продолжался, сначала речь шла о предметах обыкновенных, потом посыпались намеки на убийство Гонсолена и на драму, предшествовавшую этому событию. По большей части Мадлен молчала. Она отвечала только тогда, когда замечала ловушку. Потом, когда она поняла, что Маньяба с умышленной грубостью напоминает ей о таких вещах, от которых трепет ужаса пробегал по ее телу, ее речь стала бессвязной, а фразы отрывочными.

Маньяба был сбит с толку. Помешанная, по-видимому, хорошо понимала, о чем идет речь, но сознание ее оставалось темным, память ослабла, даже слова она вспоминала с трудом. Мадлен часто выбирала их наудачу. Редко когда доктор мог привлечь ее внимание. Тогда она отвечала. Но, когда она хотела развить мысль, которую внушал ей Маньяба, слова, приходившие ей на ум, уводили ее к совершенно иной теме, которая заставляла ее забыть, о чем первоначально шла речь.

Слушая бессвязные реплики Мадлен, Маньяба терялся и вынужден был призывать женщину к молчанию, чтобы не утомлять и не волновать ее. Тогда к Мадлен возвращалось спокойствие, и Маньяба получал более разумные ответы. Но и они не давали точного ответа о состоянии женщины. В конце допроса, когда Маньяба обратился к Мадлен в последний раз, она стала повторять только одно:

– Я не помешана. Почему вы хотите заставить меня страдать? Мне здесь очень хорошо.

На все попытки доктора успокоить ее, на все его убеждения молодая женщина отвечала только этой фразой или однообразным отрицанием. Она вернулась в угол, где ее нашли, и взгляд ее с очевидным испугом переходил от Франсуа к Маньяба. Во время допроса Франсуа Горме молчал. Он наблюдал за Мадлен, чтобы, когда ее взгляд обращался к нему, она могла почерпнуть силы и мужество в его тайной поддержке.

Маньяба не добился никакого результата, и так как Мадлен не хотела отвечать на его вопросы, то он вышел, оставив Франсуа наедине с помешанной, не предупредив товарища о своих намерениях. Но Мадлен и тогда не изменила своего положения. Она боялась ловушки и остерегалась. Франсуа также не трогался с места. Маньяба, вернувшись, нашел его таким же спокойным и равнодушным, как и оставил. Оба врага перешли в другую комнату. Маньяба запер дверь и сказал тихим голосом:

– Сегодня ночью я велел сделать отверстия в потолке этой комнаты. Через эти отверстия я буду лить воду на госпожу Гонсолен. Я заставлю ее говорить, заставлю забыть роль, которую она играет столь совершенно.

Франсуа вздрогнул, но ничего не сказал. Маньяба продолжал:

– Если воды будет недостаточно, я употреблю угрозы, уколы и раскаленное железо. Если она по-прежнему будет сопротивляться, я разобью ее энергию опиумом, эфиром и хлороформом.

Франсуа сделал резкое движение и схватил Маньяба за руку.

– Вы этого не сделаете, – сказал он изменившимся голосом. – Это будет превышением ваших прав.

Маньяба посмотрел на него с удивлением:

– Я так же, как и вы, мой юный друг, не хочу прибегать к столь сильным средствам, которые перечислил. Признаюсь, это будет зависеть от госпожи Гонсолен: перестав притворяться, эта женщина избавится от дальнейших допросов.

– Но это варварство…

– А разве хорошо было убивать мужа? Неужели вы думаете, что я буду колебаться, употребить эти средства или нет, чтобы добиться правды от женщины, которая совершила убийство и надеется остаться безнаказанной?

– Вы не можете предвидеть решения судей.

– Мне достаточно моего убеждения.

– Госпожа Гонсолен, может быть, не виновна.

– Тем лучше, если она не виновна, стало быть, она действительно помешана. Я буду рад, если я ошибся.

– Не виновна она или виновата, кто дает вам право мучить эту женщину? Только один суд может вынести ей наказание. Вам не дозволено прибегать к действиям, напоминающим пытки инквизиции…

– Потише, мой юный друг, не горячитесь. Я сделаю, что сказал, и прошу не гневаться. Никто на свете не может запретить мне это. Эти пытки, о которых вы говорите, не я придумал. К ним прибегали самые знаменитые врачи.

– Пусть так. Но я не хочу нести ответственность за ваши кощунственные поступки. Я попрошу судей назначить вместо меня другого доктора, с которым вы сойдетесь лучше.

– Вы свободны, господин Горме. Позвольте мне только сделать вам одно замечание. Вода не может оскорбить вашего человеколюбия. Подождите результатов. Использование воды везде практикуется как средство запугивания. Напрасно вы назвали его варварским. Правда, подобный душ был причиной нескольких несчастий, но это случилось вследствие неосторожности. В Париже я провел несколько лет в больнице для душевнобольных и часто слышал, что холодный душ приносил страдальцам большую пользу. Следовательно, ваши опасения безосновательны.

Маньяба говорил с улыбкой на губах и с иронией в голосе. Франсуа не отвечал. «Если я уйду, Мадлен погибнет. Кто-нибудь должен помогать ей переносить все мучения этого варвара», – подумал он. Маньяба продолжал тем же тоном:

– Я убедил вас?

Франсуа охватил испуг. Видеть страдания своей любовницы, видеть, как это тело, которое он покрывал горячими поцелуями, будет изгибаться от прижиганий раскаленным железом! Он боялся потерять силы, выдать себя. Она, Мадлен, не скажет ничего, пока он будет тут, при нем она умрет под пытками, не произнеся ни одного лишнего слова, но он, Франсуа, не чувствовал в себе мужества выдержать подобное зрелище. Он предпринял последнюю попытку.

– Как ни преступна госпожа Гонсолен, я прошу вас не забывать обязанностей, налагаемых на вас человеколюбием. Вам действительно позволено употребить средства, на которых вы остановились, но я думал, что при вашей опытности нет резона прибегать к ним. Я не склонен защищать эту помешанную, но думаю, что в данном случае я прав. Хотя я еще молод и испытываю к вам большое уважение, позвольте мне заметить, что опытные доктора не имеют обыкновения прибегать к таким радикальным мерам. Лишь после глубоких исследований они берутся за подобные средства, и только в том случае, когда полностью уверены, что больной, вверенный их попечениям, притворяется помешанным.

– У меня такое же отвращение к этим методам, что и у вас, и, прежде чем приняться за них, я использую терапевтические способы. Хоть вы и противитесь, я все-таки применю холодную воду и пока ограничусь этим. Но через несколько дней, а может быть, и завтра, я дам ей опиум, чтобы сломить упорство. Он бессилен против проявлений умственного расстройства, но отлично действует на человека физически и духовно здорового и таким образом всегда выдает обманщика.

Франсуа ничего не ответил. Он знал Мадлен, знал, насколько она крепка и как владеет собой. Намерение Маньяба использовать опиум, по мнению Франсуа, не должно было привести к ожидаемому результату. Зная Мадлен, Франсуа был убежден, что опиум будет бессилен. Таким образом, новое испытание станет лишь одним из доказательств ее помешательства.

Пока молодой человек предавался этим размышлениям, Маньяба вышел из комнаты. Тут же появились сторожа и поставили глубокую ванну под отверстиями в потолке. Маньяба вернулся и привел Мадлен, которая не сопротивлялась и позволяла манипулировать собой. Он выпустил ее руку и отступил, оставив ее посреди комнаты. Две струи холодной воды полились с потолка прямо на голову молодой женщины. Мадлен закрыла глаза. Она страшно побледнела и так стиснула руки, что ногти впились в кожу. Вода со страшной силой ударяла в ее тело. Черные волосы прилипли к лицу, шее и плечам.

Франсуа был бледнее ее. Он сидел стиснув зубы, с душой, наполненной страшным испугом. Он скрестил руки на груди и чувствовал, как на ладонях выступает пот. Маньяба бесстрастно стоял возле помешанной, не спуская с нее глаз, рассматривал ее, взвешивал ее страдания, ожидал любого признака слабости. Вода текла на Мадлен. Она вымочила ее платье, обрисовывая гибкий стан, который казался еще выше и стройнее.

Женщина молчала. Ни одного слова, ни одной жалобы не сорвалось с ее губ. Вода продолжала хлестать по ней с неслыханной жестокостью, смертельный холод проникал до костей, но она не сделала ни одного движения. По знаку Маньяба душ перестал течь, тогда Мадлен раскрыла глаза и посмотрела на обоих докторов. Этот блуждающий взгляд, который в ту минуту действительно походил на взгляд помешанной, остановился на Франсуа Горме со странной пристальностью и с тем же выражением безразличия.

Маньяба задал ей несколько вопросов, на которые она не ответила. Тогда доктор с нетерпением и с гневом произнес:

– Чем больше я наблюдаю за вами, тем сильнее убеждаюсь, что вы ломаете комедию. Вы хотите выдать себя за помешанную. Вы не обманете никого и так хорошо это поняли, что решились не отвечать мне, когда я вас спрашиваю. И все для того, чтобы не впасть в противоречия, как вы это делали до сих пор.

Мадлен ответила слабым голосом:

– Я не помешана. Мне здесь очень хорошо. Почему вы хотите забрать меня отсюда?

Маньяба пожал плечами. Он шепотом что-то сказал сторожам. Те взяли Мадлен на руки и посадили в ванну. Вода доходила ей до плеч. Две струи ледяной воды опять полились на нее с потолка. Франсуа прошептал вполголоса:

– Это ужасно!

К счастью, никто не слышал его. Он отвел взгляд. Мужество оставляло его. Он страдал невыносимо и, отвернувшись, надеялся преодолеть свою слабость. Движение Маньяба, который наклонился к Мадлен, вернуло ему присутствие духа. В эту минуту Мадлен пошевелила руками, губы ее раскрылись, словно для жалобы, но ни Маньяба, ни Франсуа не услышали ее. Ни единого стона не сорвалось с этих губ, опущенные уголки которых выдавали нравственную пытку.

Душ выключили.

– Вас будут поливать холодной водой с утра до вечера, все время, пока вы будете притворяться, – монотонно проговорил Маньяба. – Следовательно, вам остается признаться в притворстве и дать суду показания, которых он ждет от вас. Я предупреждаю вас, что это не единственное испытание, которому вы будете подвержены. Я убежден, что вы не устоите против избранных мною средств. Если вы не виновны в убийстве вашего мужа, вам нечего притворяться помешанной, потому что вы не подвергаетесь никакой опасности. Вы можете, признавшись, прекратить эту ужасную комедию и заслужить снисхождение судей. Подумайте хорошенько о том, что я вам говорю, и последуйте совету человека, который не хочет вредить вам, а, напротив, расположен простить вас, если вы виноваты, и защитить, если вы не виновны.

Мадлен ничего не сказала. Тогда в третий раз две струи хлестнули ее с такой силой, что голова, опрокинувшись на плечо, закачалась справа налево, как будто вдруг отделилась от туловища. Доктора давно заметили, что холодный душ действует быстро и сильно в случае активного помешательства и медленно при помешательстве меланхолическом. Он производит три действия: охлаждение головы, сотрясение черепа и нарушение дыхания. Но главное, душ воздействует нравственно, возбуждая чувство страха перед болью.

Страху или боли поддалась Мадлен? Это не важно, но она не смогла сдержаться и застонала. Маньяба сделал знак. Сторожа вынули молодую женщину из ванны. Она выскользнула из их рук и упала. Тогда начался странный, бесцельный допрос, к которому прибегают все врачи в подобных случаях. Вопросы были короткими, резкими, Мадлен отвечала на них задыхающимся голосом, таким слабым, что Франсуа, который оставался на своем месте, с трудом разбирал слова.

– Давно ли вы здесь и сколько времени вы помешаны?

– Я не помешана.

– У вас есть семья, братья, сестры, муж, дети?

– У меня есть дети.

– Сколько?

– Много.

– Сколько? – настойчиво повторил Маньяба.

– Не знаю.

– Какой сегодня день?

– Я не помешана.

– Вы знаете Томаса Луара?

Она молчала. Доктор продолжал:

– Какое участие он принимал в убийстве вашего мужа? Он это задумал или вы?

– Да, кажется, да…

– В каком году вы родились?

– Я родилась?

– Да, сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Ну, сосчитайте, у нас теперь тысяча восемьсот семьдесят третий.

Мадлен молчала. Маньяба пожал плечами:

– В тысяча восемьсот сорок седьмом?

– Да, в тысяча восемьсот сорок седьмом.

– Умеете ли вы читать, писать, считать?

– Умею.

– Кто изображен на этой монете?

– Наполеон Третий.

– Когда был убит ваш муж?

Снова молчание. Маньяба обернулся к Франсуа Горме и, указывая на него помешанной, вдруг спросил:

– Вы знаете этого господина, который слушает нас? В Бушу он часто приезжал к вам. Узнаете ли вы его?

– Да.

– Скажите его имя.

– Это мой муж, – сказала она с улыбкой, немного приподнявшись и глядя на Франсуа мрачными глазами.

– Нет, ваш муж умер.

– Умер, – повторила она с удивлением и опять упала, побежденная усталостью.

Маньяба безжалостно продолжал, не желая давать ей ни минуты отдыха.

– Давно ли прошло Успение?

– А! Успение было вчера.

– Вы сегодня ели?

– Да, мне здесь очень хорошо.

– Что вы ели?

– Суп, яйца, варенье.

– В каком месяце косят сено?

– В июле.

– А виноград собирают когда?

– Также в июле.

– Если я вас выпущу из этого дома, куда вы пойдете?

– В Париж.

– С кем?

Она указала на Горме.

– С ним, с моим мужем.

– Это доктор, а не ваш муж. Он не может поехать с вами.

– А! – сказала Мадлен, широко раскрыв глаза.

– Вы очень страдали сейчас, когда ледяная вода лилась вам на голову?

Она сделала отрицательный знак.

– Вы не боитесь холодной воды?

– Боюсь.

– Вы, стало быть, страдали?

– Нет. Мне здесь очень хорошо.

– Вы умеете считать?

– Да.

– Считайте.

– Раз, два, три, четыре, пять…

– Сочтите по пальцам.

– Нет, не хочу.

– Почему?

– Потому что мне будет больно.

– Сколько у вас пальцев на каждой руке?

– Пять.

– А на обеих руках?

– Пять.

– Сколько стоит эта монета?

– Десять су.

– А эта?

– Двадцать франков.

– Почему вы убили вашего мужа?

– Вот он…

– Для того чтобы ничто не мешало вам и Томасу Луару, вашему любовнику?

– Да, – сказала она, покачав головой несколько раз и глядя на Маньяба.

– Ну, милочка моя, – сказал старый доктор, – вы зря теряете время. Вы хотите сойти за помешанную, но ошибаетесь при каждом слове. Видно, что вы не понимаете вашу роль. Прекратите эту игру, госпожа Гонсолен.

– Я не помешана, – пролепетала Мадлен, опустив голову на руку и закрыв глаза, чтобы избежать грозного взгляда, которым преследовал ее ученый доктор.

Это первое жестокое испытание было окончено. Мадлен подняли и отнесли в ее комнату. Позвали сестру милосердия, которая переодела ее и уложила в постель. Молодая женщина была так слаба, что не могла сделать ни одного движения. Как только ее оставили, она лишилась чувств.

Маньяба, выйдя из больницы, взял под руку своего товарища и сказал:

– Эта женщина одарена невероятной энергией. Она не дает повода к подозрениям, в этом я сознаюсь, однако по нерешительности, с которой она давала некоторые ответы, я приметил в ней вполне осознанную мысль. Я побежден сегодня, тем не менее сохранил все свои сомнения.

Франсуа покачал головой, улыбнувшись краем губ, и взглянул на него искоса.

– Были люди, притворявшиеся полгода, даже год, с такой же твердостью и с еще большим искусством, чем госпожа Гонсолен, – продолжал Маньяба, – однако некоторые наконец признались…

– А другие?

– О, другие, – сказал доктор, пожав плечами, – они вправду помешались. Это было их наказанием.

Франсуа побледнел.

XX

Целый месяц госпожу Гонсолен подвергали различным испытаниям, но, как Маньяба и обещал Франсуа Горме, сильные средства должны были употребить в последнюю очередь. В промежутках между допросами Франсуа успел устроить второе свидание с Мадлен и предупредил ее обо всем, что намерен предпринять Маньяба. Он предлагал Мадлен бежать и хотел помочь ей в побеге. Она не согласилась.

– Нет, – ответила она, – это значило бы все погубить, выдать наше сообщничество и доказать, что я не помешана. Я крепка. Мысль о твоей любви поддерживает меня. Эти испытания когда-нибудь закончатся, и мы будем жить счастливо. Тогда мы оставим эту страну, которая напоминает нам о жестоких событиях, и поедем, куда ты захочешь. Мне все равно. Однако…

Она потупила голову, а затем продолжила через минуту:

– Я крепка, но в последнюю минуту могу испугаться. Когда почувствую, что моя решимость ослабла и что я не могу больше сопротивляться, я дам тебе понять, и ты постараешься освободить меня из этой проклятой больницы. Не бойся ничего до тех пор. Ты будешь предупрежден – словом, движением, взглядом. Ты поймешь и будешь действовать.

Франсуа ждал, но Маньяба не торопился и методично переходил от одного средства к другому, выжидая время. Теперь он пустил в ход угрозы. Однажды, когда он навестил Мадлен и не смог добиться от нее ни одного слова, он сказал сторожам:

– Завтра, если она продолжит молчать, если не будет повиноваться, приготовьте раскаленное железо. Когда я дам вам знак, приложите его между ее плеч.

Он говорил так, чтобы Мадлен слышала, надеясь, что эта угроза произведет действие. Но госпожа Гонсолен знала от своего любовника, что эти болезненные испытания начнутся еще не скоро, и не придала значения словам доктора. Тогда Маньяба прибегнул к неожиданностям. В то время, когда Мадлен спала, надзиратели тихо входили к ней и то стреляли из пистолета или ружья, то роняли что-нибудь. Жестокий доктор использовал все средства. Несколько раз он пытался напоить Мадлен вином, но молодая женщина обыкновенно пила только воду и не могла попасться на такую грубую хитрость. Тогда Маньяба вздумал дать ей большую дозу опиума, чтобы получить достоверный результат. Он велел примешивать к пище опиум в порошке, но и это не произвело на нее никакого действия.

Маньяба возобновил опыты. Ночью надзиратели приметили в Мадлен некоторое волнение. Лихорадка ее усилилась, она часто просыпалась, произносила бессвязные слова, восклицания, прерываемые молитвами. Надзиратели послали за Маньяба, который тотчас пришел, но госпожа Гонсолен вдруг притихла. Доктор нашел ее спокойной, несколько заторможенной, жаловавшейся на боль в желудке, но не высказывавшей никаких признаков изнеможения. С того дня Маньяба отказался от опиума. То, что предвидел Франсуа Горме, случилось. Опиум не повлиял на крепкую духом Мадлен.

Маньяба не унывал. Он прибегнул к гашишу. Мадлен усыпили. У нее начался бред, галлюцинации, но она владела собой, несмотря на беспорядок, который гашиш вносил в ее разум. Галлюцинации не имели никакого отношения к ее мыслям, тайным страстям, опасениям, а между тем доктор принял все предосторожности. Он грубо напоминал женщине об убийстве ее мужа, надеясь таким образом сохранить над ней власть, усыпив ее в то время, когда ее ум был еще взволнован этими образами. Но опять сила воли Мадлен и ее недоверчивость одержали верх над хитростью доктора.

Эта странная и драматическая борьба все не заканчивалась. Маньяба производил свои опыты с жестокостью, даже гневом. Судья несколько раз вызывал обоих докторов и просил их составить доклады. И каждый раз старый ученый вынужден был признавать, что знает столько же, сколько и в первый день. В Сен-Клоде говорили:

– Может быть, эта женщина действительно помешана, в таком случае зачем же ее мучить? От нее нельзя ждать никаких разъяснений. Если бы она была не помешана, каким образом ей удавалось бы дурачить такого опытного доктора, как Маньяба? Он давно должен был составить мнение…

Маньяба знал об этих слухах, передаваемых ему друзьями. Это увеличивало его желание как можно скорее покончить с затянувшейся историей. Если бы он слушался самого себя, он давно бы без малейшей нерешительности подверг Мадлен самым жестоким пыткам, но присутствие Франсуа останавливало его.

После опиума и гашиша прибегли к эфиру. У Мадлен начались галлюцинации. Она не могла сдержаться и говорила довольно много. Но, несмотря на искусные вопросы доктора об ее помешательстве и обстоятельствах смерти мужа, молодая женщина сохранила самообладание и не выдала своей тайны. Она бредила минут двадцать, но не сказала ни одного слова, которое могло бы скомпрометировать ее, не сделала ни одного намека, который выдал бы отношения, существовавшие между ней и Франсуа.

Бывали случаи, когда эфир не производил желаемого действия на помешанных, – случаи, известные Маньяба, – вот почему бесполезность этого последнего опыта внушила ему сомнения. Мадлен, сама того не зная, перешла все границы. Вот что случилось. Искусственное возбуждение, производимое эфиром, должно было вызвать бред, во время которого женщина могла проговориться о том, что ее волнует. Но ее слова не относились ни к смерти Гонсолена, ни к драматическим обстоятельствам, которые предшествовали преступлению или последовали за ним. Она останавливалась на тысяче мелочей, которые не представляли для доктора ни малейшего интереса.

– Я убежден, что госпожа Гонсолен скоро выдаст себя… – сказал как-то Маньяба в разговоре с Франсуа.

– Почему?

– Она крайне слаба и не выдержит испытаний раскаленным железом.

– О! – воскликнул Франсуа в приступе гнева. – Прежде чем вы дойдете до этого…

– Что с вами? Отчего вы рассердились? Разве участь этой помешанной так трогает вас?.. – спросил оторопевший Маньяба.

– Нет, – оторопев, ответил Франсуа, – я совершенно равнодушен к участи госпожи Гонсолен.

– Тогда я не понимаю.

– Я хотел сказать, что, прежде чем вы дойдете до этого, вам следует вспомнить о чести нас обоих, о чести медицины вообще…

Маньяба сухо возразил:

– Хорошо. Я знаю ваше мнение на этот счет. Если вы хотите, мы поговорим о другом.

– Итак, вы не передумаете?

– Раскаленное железо, прижигание – я испробую все.

Франсуа молча покинул комнату. Маньяба посмотрел ему в след и пробормотал:

– Странно, что это с ним?

Он задумался. В последовавшие за этим дни Маньяба не давал Мадлен ни минуты покоя. После опиума, гашиша и эфира он употребил хлороформ, который подействовал точно так же, как и эфир. Зато Маньяба сделал новое наблюдение, подтвердившее первое. Он был настолько сведущ в медицине, что не основывал своего мнения только на том, что́ Мадлен говорила во время действия хлороформа. Он хотел не добиться признания, а вызвать физическое состояние, характерное для здорового человека.