Текст книги "Выстрел (сборник)"

XXI

Сюзанна со смертельной тоской следила за этим странным делом. Она интересовалась всеми подробностями следствия и результатами испытаний, которым подвергали госпожу Гонсолен. Однажды, когда старик, смеясь, сделал ей замечание на этот счет, она ответила:

– В этом не должно быть ничего удивительного для вас. Ведь я невеста Дампьера. А это первое важное следствие, порученное ему. Я должна радоваться его удаче или по крайней мере принимать участие во всем, что касается его.

– Милое дитя, как ты можешь считать себя невестой Дампьера, когда он еще не просил твоей руки официально?

– Он не замедлит это сделать. Вы позволили ему ухаживать за мной, и теперь этот брак вам неприятен?

– Дампьер – человек честный, благородный. Он сделает тебя счастливой, я не сомневаюсь в этом. Но ты знаешь, что у меня нет намерения влиять на твою волю. Ты выбрала судебного следователя. Тем лучше.

Дампьер со своей стороны был беспредельно счастлив, преисполнен надежд и мечтаний. Он любил и считал себя любимым. С того дня, когда Сюзанна разрешила ему надеяться, он прошел через множество сомнений. Сюзанна, вся погруженная в мрачные мысли, вызванные в ней преступлением брата, редко предавалась сладостным излияниям начинающейся любви. Печальная, озабоченная, рассеянная, она редко отвечала на уверения молодого человека в любви, который, сжимая ей руки, спрашивал, о чем она мечтает, просил не скрывать от него ничего и рассказывать ему обо всех своих прихотях и фантазиях.

Девушка, напротив, вела себя сдержанно, взвешивала слова, продумывала фразы, чтобы не приблизить пугавшую ее развязку – брак с Дампьером. Однако она чувствовала к молодому человеку более нежное чувство, чем сначала. К ее уважению теперь примешивалась безотчетная привязанность, наполнявшая ее душу.

Роль, которую она играла перед ним, была ей противна. Эта комедия любви казалась ей постыдной, и в глубине сердца она чувствовала потребность заслужить прощение Дампьера. Иногда он убеждал ее признаться ему в любви, с печальной кротостью упрекал в сдержанности, которая заставляла его страдать и немало удивляла. Сколько раз он говорил ей:

– Мадемуазель Сюзанна, не бойтесь опечалить меня, признавшись, что я не в силах понравиться вам. Конечно, я никогда не утешусь и всю жизнь буду сожалеть, что потерял вас, но я не могу жить в этой неизвестности. Вы часто говорите мне слова, наполняющие меня радостью, потому что в них я вижу близкую надежду, потом вдруг ваше смягчившееся лицо опять становится строгим, и вы приводите меня в отчаяние.

Когда Сюзанну вынуждали объясниться, она краснела, бледнела, плакала. А когда, взволнованный этими непонятными приступами грусти, Дампьер спрашивал причину, Сюзанна не отвечала или просила простить ее, ссылаясь на ребячество и на кокетство. Она тщательно скрывала смертельную борьбу, которая происходила в ее душе. Наконец даже отец, тревожась, что дочь из месяца в месяц откладывает ту минуту, когда она должна объявить о свадьбе, сказал ей однажды:

– Почему ты колеблешься?

Она молча отвернулась, и он заметил с некоторой строгостью:

– Я удивляюсь твоей нерешительности и не узнаю твоего обычного чистосердечия. Ты и так слишком долго медлила. Надо принять во внимание мнение света, люди наблюдают за нами и за твоим поведением.

– Я отвечу завтра, – сказала она.

– К чему это последнее промедление, дочь моя? Разве завтра ты будешь лучше разбираться в достоинствах Дампьера?

– Позвольте мне поговорить с братом.

– Франсуа постоянно занят своими наблюдениями за госпожой Гонсолен, ему совсем не до тебя в последнее время. Ты знаешь, что он не согласен со своим коллегой, доктором Маньяба, который уверяет, что Мадлен не помешана… Уверен, что, обратившись к брату за советом, ты найдешь его глухим или рассеянным.

Генерал оставил строгий тон и последние слова произнес с улыбкой. Сюзанна также улыбнулась ему в ответ, однако ее душа была наполнена беспредельным смятением:

– Вы клевещете на Франсуа. Я уже советовалась с ним.

– Одобряет ли он этот брак?

– Да, он благословил меня.

– Видишь, только ты одна не решаешься.

– Завтра, обещаю вам, завтра я отвечу.

– Хорошо, – сказал генерал, – но это крайний срок, не правда ли? Это важно для твоей собственной пользы, для твоей репутации, милое дитя, поверь мне.

Как только генерал ушел, Сюзанна постучалась в дверь кабинета брата. Франсуа был погружен в глубокую задумчивость, когда вошла его сестра. Он сидел опустив голову на руки. Стук двери, которую затворила Сюзанна, не долетел до его слуха. Молодая девушка вынуждена была дотронуться до его плеча и позвать:

– Брат, брат!

Франсуа резко обернулся. Узнав сестру, он взял ее руки, поцеловал их и проговорил:

– Ты пробудила меня от страшного кошмара. Чего ты хочешь, дорогая?

– Отец просит, чтобы завтра я сказала ему, согласна ли я стать женой Дампьера. Я не могу сопротивляться дольше, не навредив своей репутации. Я пришла к тебе. Ты знаешь, что я поступлю согласно твоему решению. Ты заставляешь меня действовать, ты диктуешь мои слова. Что я должна ответить отцу? Что я должна ответить Дампьеру?

– Ах! – прошептал Франсуа с отчаянием. – Приближается развязка. Нужна новая жертва. Простишь ли ты меня, милая Сюзанна?

– Я прощаю тебе стыд, который падет на меня, если о твоем преступлении станет известно, – это прощение я могу тебе дать, но я не могу забыть комедию, которую играю по твоему приказанию, к которой принудила меня твоя воля. Своей жизнью и своим счастьем я жертвую ради отца, а не ради тебя.

– Это твое право, – сказал Франсуа, повесив голову.

Наступило тягостное молчание.

– Итак, – продолжил он, – ты не любишь его?

Он не смел назвать Дампьера по имени. Он все еще находился под влиянием кошмара, и нервная дрожь пробегала по его телу с головы до ног. Сюзанна не решалась отвечать. Франсуа повторил:

– Ты не любишь его? Теперь ты его знаешь, ты его оценила, ты увидела, какую страсть он питает к тебе.

Сюзанна заплакала.

– Ты не любишь его, ты пыталась полюбить его, но тебе не удалось – вот чего ты никак не можешь мне сказать?

Девушка зарыдала и прошептала сквозь слезы:

– Боже мой, боже мой, как я страдаю и как я несчастна!

– Послушай, – произнес Франсуа, – если бы ты могла еще подождать, отложить на несколько дней свое решение, мы были бы спасены! Я избавлюсь от величайшей опасности, угрожающей мне, и верну тебе свободу.

– Как это?

– Через несколько дней или госпожа Гонсолен освободится от Маньяба и будет спокойно ждать приговора суда, или, если Маньяба не откажется от своего намерения подвергнуть Мадлен бесчеловечным пыткам, я устрою ее побег.

– Но если догадаются, если узнают, что ты действуешь с ней заодно?..

– Это значит лишь подвергнуться небольшой опасности ради того, чтобы избавиться от серьезных проблем. Госпожа Гонсолен не выдержит прижиганий раскаленным железом, которыми ей угрожает мой бессердечный коллега. Следовательно, я не могу дольше колебаться.

– Но Томас Луар?

– Он молчал до сих пор. Он знает меня. Мадлен призналась мне во всем. Луар знал, что она моя любовница. Он наверняка был свидетелем убийства, но не скажет…

– Почему?

– Он также любит госпожу Гонсолен. Он не может пожертвовать ею. Он знает, что если донесет на меня, то погубит и ее.

– А если его осудят?

– Не осудят, если Маньяба признает помешательство Мадлен. У суда недостаточно улик. С другой стороны, если госпожа Гонсолен бежит сейчас, ее поступок послужит оправданием Томаса Луара и не скомпрометирует меня.

– А если, несмотря на твои надежды, госпожа Гонсолен не убежит? Если невинного Томаса Луара осудят вместо тебя?

– Ты знаешь мое намерение. Я прячусь не из малодушия, а чтобы спасти Мадлен и избавить моего отца от ужасной старости. Но я не допущу, чтобы Томас Луар попал на галеры. Я сумею предупредить следователей и умереть так, чтобы мое преступление не получило огласки. Ты видишь, надо потерпеть несколько дней. Можешь ли ты еще немного отдалить минуту, когда тебе надо будет объявить свое окончательное решение?..

Сюзанна долго размышляла, а потом решительно сказала:

– Нет, больше я ждать не буду.

– Что ты намерена делать?

– Завтра я скажу отцу, что согласна стать женой Дампьера.

– Бедная сестра!

– Не жалей обо мне. Думай о себе, а главное – о нашем отце.

– До дня твоей свадьбы может произойти многое. И возможно, что твоя жертва окажется напрасной.

– Когда я решу, ничто не заставит меня изменить намерение.

– Я разрываю твое сердце, бедное дитя…

Девушка тихо прошептала:

– Кто знает? Может быть, я и не солгу.

– О чем ты говоришь?

– Я не знаю, что происходит со мной, но мне кажется, что я люблю судебного следователя. Волнение овладевает моим существом, когда он заговаривает со мной своим кротким голосом; краска выступает на моем лице, когда он убеждает меня отвечать ему.

– Но если так…

– Я угадываю твою мысль. Ты убеждаешь себя, что в таком случае мой брак уже не жертва.

Сюзанна остановилась на минуту, покачала головой, потом продолжила:

– Имею ли я моральное право готовить ему подобную ловушку? И какое будущее уготовано, если, несмотря на все твои усилия, предосторожности и помощь сообщницы, преступление откроется? Представляешь ли ты себе, какое подозрение я вызову у моего мужа? Разве он не догадается об этой постыдной интриге, нити которой опутали его с первого дня? Что он будет думать о моей любви и моих уверениях? Не будет ли он обвинять меня во лжи и вероломстве? Я буду еще несчастнее оттого, что люблю его, и меня не минует жестокое испытание.

Сюзанна в отчаянии выбежала из комнаты. Душевные тревоги терзали ее. На другой день она не выходила из своей комнаты. У нее началась лихорадка, и она осталась в постели. Брат не оставлял ее ни на секунду.

Сюзанна болела неделю. Потом молодость и силы одержали верх. Лихорадка уменьшилась, и девушка смогла встать. Ее отца очень обеспокоила эта странная болезнь без определенной причины. Дампьер же каждый день приходил справиться о ее здоровье. Когда ей стало лучше, она приняла его и, с кроткой улыбкой протянув ему обе руки, спросила:

– Вы не тревожились, надеюсь?

– Скажу иначе: я не жил эту неделю. Я вас люблю, нехорошо с вашей стороны огорчать своих друзей.

В эту минуту вошел генерал Горме.

– Вот мой отец, – сказала Сюзанна, – он хотел с вами поговорить…

– Со мной?

– Да, – кивнул генерал. – Моя дочь здесь, впрочем, не лишняя, потому что речь идет о ней. Мы с ней должны задать вам вопрос…

– Я слушаю вас, генерал.

Старик сделал знак Сюзанне и улыбнулся при виде удивления Дампьера:

– Какой день вы хотите назначить для бракосочетания, господин Дампьер?

Судебный следователь вмиг побледнел.

– Так это правда? Это правда? – пробормотал он.

Генерал, сам взволнованный, крепко пожал ему руку. Сюзанна со слезами на глазах прошептала:

– Как он любит меня!

Судебный следователь бросился на колени перед девушкой и взял ее за обе руки.

– Сюзанна, милая Сюзанна, вся моя жизнь принадлежит вам, – сказал он тихо; в глазах его стояли слезы радости, которые он с трудом удерживал. – Если бы вы знали, милое дитя, как я страдал, и сколько раз отчаивался, думая о вас! Поэтому мне трудно поверить в такую радость! Мне кажется, что надо мной насмехаются, что все это сон и что сейчас я проснусь несчастнее прежнего. Поговорите со мной, ответьте мне, Сюзанна, скажите мне, что это не сон, что вы скоро станете моей женой. Дайте мне услышать ваш голос и повторите мне то, что сказал ваш отец.

Она слушала его, склонив голову. Они были одни. Генерал тихо вышел, чтобы не стеснять влюбленных своим присутствием. Пока Дампьер говорил, Сюзанна закрыла глаза. Волнение стесняло ее грудь. Дампьер рассказывал о своих мечтах, которые теперь осуществлялись. Говорил о своей тоске, своих мучениях, бесконечном отчаянии. Он давно любил ее, жил только ею, думал только о ней. Он чувствовал себя недостойным ее, этой прелестной девушки с задумчивыми голубыми глазами, его счастье пугало его, свалившееся на него счастье как будто угрожало ему катастрофой.

Мало-помалу, слушая эти упоительно нежные слова, этот любимый голос, эти изъявления горячей, преданной любви, Сюзанна забывала и о преступлении Франсуа, и об опасности, угрожавшей ему, и о помешательстве Мадлен, и о стыде, нависшем над головой отца, забывала обо всем, думая только о Дампьере, и, когда он спросил ее тихим голосом: «Сюзанна, вы любите меня?» – она ответила, сложив руки, с дрожавшей на губах улыбкой:

– Да, люблю, люблю, люблю!

Было решено, что свадьба состоится через три недели.

XXII

Странное поведение Франсуа Горме, его нерешительность, с одной стороны, и энергия, с которой он опровергал некоторые наблюдения над Мадлен, наконец посеяли сомнения в душе доктора Маньяба. В них еще не было ничего определенного, но, сведя воедино все признаки, бросавшиеся ему в глаза с начала этого дела, Маньяба заподозрил какую-то тайну, которую не совсем понимал, но в существовании которой уже не мог сомневаться.

Между Мадлен и Франсуа он никогда ничего не замечал, оба сообщника всегда остерегались и следили за своими взглядами и малейшими движениями. Но Маньяба начал подмечать тысячи поверхностных мелочей, на которые вначале не обращал внимания и которые теперь поражали его. Он начинал даже думать о сговоре между помешанной и его коллегой.

Подобное подозрение было столь неслыханным, что Маньяба не мог оставить его без внимания. Если оно подтвердится, это означает ни больше ни меньше сообщничество Франсуа в убийстве Гонсолена. Старый ученый мало-помалу перебрал в уме все, что произошло после преступления в Бушу. Он вспомнил множество мелких деталей, которые теперь обрели чрезвычайную важность.

Франсуа Горме, который, по его словам, находился в деревне Мусьер, первым привез известие об убийстве в Сен-Клоде. Возвращаясь верхом, он встретил Гиде, лесничего Гонсолена, и тот рассказал ему обо всем. В таком случае естественным порывом доктора было бы поспешить к жертве, оказать посильную помощь, постараться спасти ее, если еще не поздно. Что же сделал Франсуа? Он продолжил свой путь, вместо того чтобы повернуть лошадь и поскакать в Бушу. Подобное равнодушие казалось тем страннее, что молодой доктор и его родные часто навещали торговца лесом, который был очень дружелюбно расположен к генералу. Первое подозрительное обстоятельство.

Маньяба вспомнил также, что у Франсуа, приехавшего на другой день по его вызову, была травмирована рука. На вопрос Маньяба молодой человек ответил, что накануне упал с лошади. Этот ответ не привлек его внимания в тот день, тем более что в Сен-Клоде рассказывали, что Франсуа, возвращаясь из Мусьера, упал с лошади. Но это вывихнутое плечо странно совпадало с одним обстоятельством, полученным следствием. Под окном залы, из которого выпрыгнул убийца, был сломан куст. Толщина ветви заставляла догадываться, что она сломалась не без ущерба для преступника. А так как незнакомец сумел убежать и скрыться от преследователей, то, следовательно, у него были повреждены именно плечи или руки, а не ноги. Второе подозрительное обстоятельство.

Кроме того, Маньяба заметил в больнице, что Мадлен проявляла меньше уверенности, когда рядом не было Франсуа. Это замечание Маньяба делал несколько раз бессознательно, теперь оно сразу пришло ему на ум, и он отчетливо вспомнил, что Мадлен всегда казалась ему слабее и подавленнее в те дни, когда она не успевала прежде пообщаться с Франсуа. Также она никогда не проявляла большего мужества и энергии, как в те периоды, когда Маньяба оставлял ее на несколько дней в покое, а Франсуа навещал. Старый ученый выяснил, что его товарищ непременно бывал в больнице, когда он, Маньяба, уезжал из Сен-Клода. Прежде он приписывал это усердию Франсуа и желанию отличиться в столь запутанном случае.

Каждая из этих подробностей в отдельности не доказывала ничего. В совокупности они обретали чрезвычайную важность. Маньяба вспомнил и то волнение, которое Франсуа с трудом скрывал, когда Мадлен подвергали новому испытанию. Припомнил и то ожесточение, с которым молодой человек защищал женщину, когда Маньяба, признав бессилие опиума, гашиша, эфира и душа, объявил, что намерен вскоре употребить более сильные средства. Все вместе эти факты выливались в страшное обвинение. Маньяба решил было сообщить о своих открытиях Дампьеру, но эта мысль испугала его.

В Сен-Клоде много говорили о браке судебного следователя с Сюзанной. Сказать Дампьеру значило донести на Франсуа, но не иметь возможности подкрепить свои слова доказательствами. Может быть, это значило понапрасну внести отчаяние и тревогу в сердце человека, который два года жил мечтой о счастливом браке, и вдруг его иллюзии исчезнут. Маньяба испугался. Франсуа Горме – убийца, Сюзанна обесславлена, Дампьер смертельно ранен.

«Нет-нет! Сколько несчастий! – подумал доктор. – Прежде следует удостовериться!»

Вдруг ему пришло в голову, что до свадьбы Сюзанны и Дампьера остается всего несколько дней и он не может терять времени. Тяжелая, очень тяжелая ответственность возложена на него. Что делать? На что решиться? Каким образом приподнять плотное покрывало, скрывающее эту кровавую тайну?

Вот что он придумал. Четыре дня он не был в больнице. Его товарищ бывал там, навещал Мадлен и сообщал ему все свои наблюдения. Маньяба воспользовался этим временем, чтобы заслужить доверие Франсуа. Он сделал вид, что отказался подвергать Мадлен пытке раскаленным железом, что он устал тратить силы на безуспешные попытки, и признался, что, притворяется Мадлен или нет, ее поведение начинает внушать ему сомнение в его опытности и знаниях.

Франсуа, взволнованный приближающимся браком сестры, беспрерывной опасностью, которой подвергалась его любовница, необходимостью постоянно держать себя настороже, не мог угадать опасности, в которую вовлекал его Маньяба. Это вернуло ему мужество, но лишило осторожности. Маньяба, хотя и объявил себя почти побежденным, все-таки продолжал делать некоторые замечания, но с большей робостью. То он жаловался на безмолвие госпожи Гонсолен, что, по его словам, не согласовывалось с родом ее помешательства, то признавался, что ее бред приводит его в недоумение. Он уверял, что в речах помешанных порой встречаются разумные мысли и что постоянного помешательства не бывает. В другой раз он жаловался, что Мадлен всегда печальна. Он утверждал, что у подобных больных часто бывают припадки шумной веселости. Выразив таким образом свои сомнения, указав, словно бессознательно, как именно должна вести себя Мадлен, чтобы ее притворство было совершенным, он прибавил:

– Мое заключение тогда только будет окончательно составлено, когда я удостоверюсь именно в этих симптомах. Тогда у меня не останется сомнений, и я смогу утверждать, что госпожа Гонсолен действительно помешана.

Франсуа не понял, какую ловушку расставил ему старый доктор, и с жадностью ловил его слова. Навещая Мадлен, он давал ей советы, которым она следовала на другой же день в присутствии Маньяба, не подозревая о том, что он находит в этом подтверждение ее сговору с Франсуа.

Когда у Маньяба не осталось сомнений в причастности Франсуа к этой истории, он отправился к Дампьеру.

– Господин судебный следователь, – сказал он, – мне нужно, чтобы вы присутствовали при моей встрече с госпожой Гонсолен. Мы в вашем распоряжении, и если вам угодно самим назначить день…

– Назначьте сами, любезный друг, и как можно скорее. Пора закончить это печальное дело.

– Завтра, если вы желаете.

– Хорошо, завтра. Заезжайте за мной в суд, я буду вас ждать.

– Я приеду ровно в два часа. Мы вместе отправимся в больницу. Вы будете присутствовать при этом посещении, но помешанная не будет этого знать. Доктор Горме также не будет этого знать. Прошу вас, не спрашивайте о причинах, заставляющих меня принимать эти предосторожности, я не могу вам ответить. Завтра вы поймете… и дай бог, чтобы я не ошибся…

Дампьер удивленно спросил:

– Вы выяснили что-нибудь новое? В таком случае я должен об этом знать.

Маньяба покачал головой и пробормотал:

– Завтра, господин Дампьер, завтра. Будьте готовы к двум часам.

XXIII

Вечером того же дня Маньяба вывел Мадлен из ее комнаты и приказал устроить все таким образом, чтобы Дампьер, оставаясь незамеченным, мог присутствовать при визите докторов и следить за малейшими движениями больной. Когда все было готово, Мадлен привели в ее комнату и установили за ней самый строгий надзор. Маньяба приказал, чтобы его немедленно предупредили, если Франсуа Горме придет к госпоже Гонсолен. Потом он дал женщине микстуру с опиумом, чтобы она спала в ту минуту, когда появятся доктора.

На другой день в два часа судебный следователь спрятался в смежной комнате до прибытия Франсуа Горме. Увидев безмятежно спящую Мадлен, Франсуа не смог сдержать удивления. Маньяба сделал вид, будто не заметил этого. Старый доктор только и сказал:

– Я дал ей легкое снотворное. Ее сон не может быть очень крепок.

– Какую цель вы преследуете?

– Я хочу прижечь стопы, чтобы причинить ей сильную и внезапную боль и разбудить ее неожиданно. Она, конечно, выдаст себя, потому что не успеет собраться с духом, и на ее испуганном лице мы, без сомнения, увидим проблеск рассудка, который она от нас скрывает.

Франсуа прервал его:

– Я думал, вы окончательно отказались от этих бесчеловечных пыток. Я был уверен, что мое убеждение передалось и вам и что вы сами сомневаетесь в притворстве этой женщины.

– Может быть. Впрочем, это испытание будет решающим. Если оно не удастся, я объявлю себя неспособным узнать истину, или, лучше сказать, признаю госпожу Гонсолен помешанной, а мои подозрения безосновательными.

– Но, когда используют столь сильные средства, всегда предупреждают больных. И если их помешательство притворно, то они могут избавить себя от этих жестоких мер.

– Это справедливо во многих случаях, но с госпожой Гонсолен я намерен действовать неожиданно. Если прижигание подошв ног не окончится успехом и если больная не выкажет признаков притворства, то я, предупредив ее, сделаю ей прижигание на затылке.

Франсуа не ответил, он побледнел и сел в кресло, потупив глаза. Мадлен продолжала спать. Горме не произнес ни слова, пока Маньяба готовился к прижиганию.

Проснувшись от сильной боли, Мадлен в испуге соскочила с постели. Ее исхудавшее лицо выражало смертельную ненависть. В глазах ее вспыхнула молния, они сверкнули мрачным огнем, и в порыве гнева, увидев перед собой Маньяба, она бросилась на него с криком:

– Ты хочешь убить меня!

Обеими руками она со страшной силой сжала шею ученого доктора. Доктор упал, задыхаясь, и увлек за собой Мадлен, пальцы которой впились в его горло. Два сторожа бросились на помешанную, грубо схватили ее и бросили на кровать, а третий принялся надевать на нее смирительную рубашку. В ту минуту, когда нежная нога Мадлен вздрогнула от прижигания, Франсуа Горме без чувств упал на пол. Эта сцена длилась едва ли больше минуты. Дампьер не упустил ни малейшей подробности. Странное состояние Франсуа привело его в недоумение.

Мадлен лежала на кровати, не делая ни малейшего движения, только хрипы вырывались из ее груди. Она обернулась и сквозь полузакрытые веки смотрела на Маньяба, который пытался привести в чувство своего коллегу. Когда Франсуа опомнился, его взгляд сначала остановился на Маньяба, а потом на Мадлен. Когда он понял, что случилось, он встал, шатаясь.

– Я почувствовал головокружение… Что здесь произошло?

– Вы лишились чувств в ту минуту, когда я делал прижигания этой женщине.

– А!

Франсуа замолчал, собираясь с духом, и после некоторой паузы продолжил:

– Она что-нибудь говорила?

Маньяба пристально посмотрел на него.

– Нет, – сказал он. – Я думаю, что эта женщина действительно помешана, вы были правы.

Кровь бросилась в лицо Франсуа. Он устремил взгляд на Мадлен и ничего не ответил. Через несколько минут молодой доктор покинул комнату. После этого Маньяба отправился к Дампьеру. Следователь предчувствовал, что вскоре узнает какую-то страшную тайну. Немного помолчав, Дампьер сказал:

– Эта женщина не помешана. Крик, вырвавшийся у нее от боли, припадок ярости, давно сдерживаемой и вдруг разразившейся, – все доказывает это.

Маньяба наклонил голову.

– Скажите мне, что вы знаете, – продолжал судебный следователь. – Не скрывайте от меня никаких подробностей. Помните, что я имею право знать всю правду, какой бы жестокой она ни была для меня.

Доктор Маньяба несколько минут собирался с мыслями, потом начал рассказывать о своих подозрениях: о том, что его поразило странное поведение его коллеги, как он стал наблюдать за ним, как Франсуа восставал против сильных средств, к которым он, Маньяба, хотел прибегнуть, и сегодня все его подозрения наконец-то подтвердились.

– Вот что я должен был вам сказать, – закончил он. – Мой долг вынуждает меня ничего от вас не скрывать. Я знаю, что привожу вас в отчаяние и, вероятно, делаю невозможным брак, о котором вы давно мечтаете. Но то, что я узнал, – в этом мне помог случай – и то, что я вам сказал, если вы желаете, останется в тайне между вами и мной.

Дампьер пожал ему руку. Он ни разу не прерывал доктора во время рассказа. Он не мог произнести ни слова. Маньяба понимал горе судебного следователя, но не мог его утешить. Все его усилия были бы бесполезны. Он молчал. Лишь одним словом Дампьер выразил охватившее его разочарование:

– Она не любила меня!

Он подумал о Сюзанне. Вспоминал малейшие подробности их сближения. Генерал Горме не ошибся, когда уверял судебного следователя, что Сюзанна не питает к нему сильных чувств. Он вспоминал, через какую неизвестность ему пришлось пройти. Он никогда не был уверен в любви Сюзанны, никогда не мог угадать, что думала молодая девушка. Без сомнения, Франсуа, извещенный о любви судебного следователя, доверил сестре тайну своего преступления. Он убедил ее в том, что всякая опасность исчезнет, если Дампьер войдет в их семью, потому что в его интересах будет не предавать огласке это печальное дело. Даже дать виновным возможность бежать, если кто-то узнает, кто же именно убил Гонсолена. Спекулировали на его любви, и он был вовлечен в интригу. Расположение Сюзанны и это нежное признание, которое вырвалось у нее, – все это было лишь расчетом. Мрачная комедия, которую играли для него долгие месяцы!

Сперва он хотел написать Сюзанне, что знает обо всем и возвращает ей свободу. После этого у нее не будет необходимости притворяться влюбленной, а он не будет принуждать ее к браку, мысль о котором, без сомнения, вызывает у нее лишь отвращение. Но он не посмел. Генерал наверняка не знал тайны, так хорошо хранимой братом и сестрой. Письмо могло попасть ему в руки и убить его. Хотя душа Дампьера была полна беспредельной грусти, он так любил свою невесту, что надеялся услышать от нее извинения. Она не заслуживала его гнева. Это казалось ему невозможным. Он так любил ее, что не мог решиться презирать ее, не выслушав. Его влекла к ней потребность видеть ее, любоваться ею, упиваться ее взглядами, ее дыханием, нежной музыкой ее голоса. И это чувство было гораздо сильнее, чем желание сорвать с нее маску лжи, восторжествовать над ее замешательством и насладиться слезами.

Дампьер без помощи письмоводителя записал свои показания и, спрятав бумагу в письменный стол, отправился к генералу Горме. Франсуа, вернувшись домой, заперся в своем кабинете. Он не заходил к Сюзанне. Когда явился Дампьер, девушка была в гостиной. Генерал с утра охотился в горах.

Сюзанна пошла было навстречу своему жениху, протянув руки, с улыбкой на устах, но остановилась, увидев его лицо. Она испугалась. Горло ее сжали спазмы. Она как будто предчувствовала, что должно случиться.

– Боже мой, что с вами? – спросила она.

Дампьер посмотрел ей прямо в глаза. Девушка потупила голову и покраснела. Он взял ее за руку, не говоря ни слова, подвел ее, взволнованную и дрожащую, к креслу и сел возле нее. Он никак не мог решиться заговорить. Он ждал какого-нибудь слова, чего-нибудь, что открыло бы ему путь. Она, испуганная его бледностью, его расстроенным лицом, его лихорадочным взглядом, спросила с беспокойством:

– Вы больны?

Он заговорил с трудом:

– Где сейчас ваш брат Франсуа?

– Должно быть, в своей комнате или, может быть, в больнице у госпожи Гонсолен. Я слышала от него, что сегодня он вместе с доктором Маньяба в последний раз будет осматривать эту несчастную женщину.

– Вы жалеете ее?

– Мой брат уверяет, что она помешана. Ничто не доказывает, что она виновна, следовательно, она достойна сожаления.

– Напрасно ваш брат верит ее помешательству: оно притворно. Я присутствовал при осмотре докторов, и наблюдения подтвердили это.

Сюзанна побледнела:

– Ах! Так, значит, Мадлен не помешана? Зачем же она притворялась? Как она выдала себя?

– Ее застали неожиданно…

– А мой брат… присутствовал при этом?..

– Да.

Наступило минутное молчание. Сюзанна почувствовала, что задыхается. Она встала, сделала несколько шагов по комнате, отворила окно и полной грудью вдохнула холодный воздух. Дампьер молчал и не спускал с нее глаз. Когда она обернулась к нему, волнения уже не было видно – она улыбалась.

– Это и заботит вас до такой степени, что вы так угрюмы со мной? Разве вы приехали к вашей невесте для того, чтобы говорить о госпоже Гонсолен? – В ее голосе не было ни малейшего смятения.

Дампьер с ужасом смотрел на нее. Такое мужество и такое притворство пугали его. Теперь, когда она успела оправиться, она улыбалась и казалась спокойной. Ничто не выдавало мыслей, мельтешивших в ее голове. Видя этот искренний взгляд, в котором читалась лишь нежность, Дампьер почувствовал нерешительность. В самом деле, ничто не доказывало, что девушка знает о преступлении брата. Может быть, он ошибся в своих предположениях. Он осудил Сюзанну легкомысленно, в первом припадке отчаяния. Но в эту минуту в нем заговорило не сердце любящего человека, а недоверие членов судейского сословия и присущий им скептицизм, который внушает привычка к человеческим страданиям.

Он стал сомневаться и в себе, и во всем, что сказал Маньяба. И Дампьер, и Сюзанна испытывали неловкость. Но ни тот, ни другая по разным причинам не могли этого сказать и продолжали наблюдать друг за другом, как будто встретились в первый раз, как будто не были связаны обещаниями. Сюзанна спросила:

– Теперь, когда эту женщину уличили в обмане, она, наверно, сказала все? Может быть, сведения, которые она вам сообщила, признания, которые она сделала, пролили какой-нибудь свет на эту тайну, которую вы уже столько месяцев пытаетесь узнать?

Он не солгал, ответив:

– Я доволен полученным результатом и не хочу продолжать расследование.