Текст книги "Воспоминания. Письма"

На другой день они проводили нас на вокзал, и мы сели в комфортабельный мягкий вагон с корзинкой, полной продуктов. Мы были счастливы и улеглись спать. Не успели мы отъехать несколько километров от Свердловска, как к нам явились с проверкой документов два милиционера. Посмотрев мой паспорт, они сказали, что высадят меня на следующей станции. Оказалось, мой паспорт был просрочен. С нами ехал какой-то важный генерал. Он сказал этим милиционерам, чтобы они не бушевали: я жена знаменитого писателя и общественный работник детдома, и если они высадят меня из вагона, это обернется против них. Они принялись убеждать генерала, что сейчас война и он должен понимать, что если не они, то другие займутся мною. Я предлагала заплатить штраф, но они гордо заявили, что взяток не берут.

Я разбудила Стасика и рассказала, что мне грозит. Он был уже не маленький, и я его уговаривала ехать в Чистополь самостоятельно, если меня высадят из поезда. Поделили продукты и деньги, и генерал обещал помочь в пути. Стасик страшно волновался, он не представлял себе, как я буду сидеть на каком-то полустанке ночью одна. Милиционеры ехали в соседнем купе, и генерал несколько раз ходил их уговаривать. Поезд остановился. Ожидая, что сейчас меня высадят, я стала одеваться, но генерал сказал: «Сидите спокойно, они как будто согласились вас не трогать». Поезд стоял целый час и когда тронулся, я почувствовала большое облегчение. К моему удивлению, больше никто не приходил и не проверял документов. Когда мы приехали в Казань, Стасик стал уговаривать меня лететь в Чистополь открытым самолетом, так как в воздухе никто не будет проверять документов. Но я категорически отказалась, так как плохо переносила самолет, и мы поехали пароходом.

В Чистополь мы добрались без всяких приключений. Боря встретил нас на пристани и был удивлен, что все деньги вернулись обратно. Я ему рассказала о поездке. Об освобождении Нейгауза он не знал и страшно обрадовался.

На другой день я отправилась в милицию и с возмущением набросилась на работников. Дело в том, что до отъезда в Свердловск паспорт лежал у них целую неделю, пока оформлялся отпуск, и они обязаны были его проверить. У меня взяли паспорт и просили зайти на другой день. Не было сомнения, что меня оштрафуют, но они, вероятно, почувствовали вину и выдали мне паспорт без всякого штрафа.

В 1943 году многие писатели получили пропуска в Москву. Боря стал настаивать, чтобы я бросила работу и ехала с ним домой. Это было ранней весной. У нас в детдоме решили посадить огород в виде подсобного хозяйства. Директор Фанни Петровна не могла без меня обойтись и просила меня пока не уезжать. Я заболела плевритом и перебралась в Борину комнату. Он за мной ухаживал и все время настаивал, чтобы, как только я поправлюсь, я бы ехала с ним в Москву. Болела я целый месяц, и за это время Фанни Петровна окружила место для огорода забором. Она приходила меня навещать и уговаривала отсрочить поездку в Москву хотя бы на две недели после выздоровления. Я была между двух огней. Мне очень хотелось в Москву, и вместе с тем я чувствовала, как непорядочно было бы бросить детдом и не помочь им создать подсобное хозяйство для детей. Я уговаривала Борю подождать еще две недели после болезни, и он согласился.

Едва передвигая ноги от слабости, я пошла с Фанни Петровной посмотреть участок, выбранный для огорода. Она сказала, что я буду только распоряжаться работами и самой мне работать не придется. Но когда я взяла лопату, попробовать, какая там земля, то оказалось, что это бывший извозчичий мощеный двор и под землей сплошные камни и балки. Я упрекнула Фанни Петровну в легкомысленном поступке: она потратила государственные деньги на забор, не попробовав, можно ли здесь копать, и это подсудное дело. Но положение было безвыходное, и нужно было ее выручать.

На другой день я устроила общее собрание. В штабе было сорок восемь человек. Я разбила их по восемь человек, и каждая бригада должна была выходить со мною по очереди на работу. Как и всегда, нужно было заразить их своим примером, и, забыв про болезнь, я стала с ними копать. Чего мы только не выкапывали! Иногда все вместе вытаскивали тяжелые камни и бревна. Приходил Боря, помогал в работе, поддерживал своими шутками и обаянием коллектив.

Через несколько дней площадка была готова. Почва, обильно удобренная навозом, оказалась отличной. Боря говорил, что все в полном порядке и я могу уже уезжать. Но тут азарт взял верх, мне захотелось сначала все посадить, а потом уже ехать. Мы посадили помидоры, огурцы, капусту. Уезжала я с сомнением в душе: выйдет ли чего из этого дела. Но в сентябре мне прислали фотографии этого огорода. Кусты гнулись от помидоров невероятной величины, огурцы были длиной в пол-аршина, а тыквы такие, что втроем тащили до дому. Фанни Петровна была счастлива, писала мне нежные письма и благодарила за то, что я выручила ее и спасла от суда.

Итак, в июне 1943 года мы переехали в Москву. Всю дорогу Боря уговаривал остановиться в гостинице и подыскать новое жилье или поменять квартиру в Лаврушинском. Но было очень жарко, наступало лето, и я настойчиво просила поехать прямо в Переделкино и жить там. Так мы и сделали. Но, попав на дачу, которую мы оставили с полной обстановкой, я увидела печальное зрелище: не было ни одного стула, стола, кроватей, всем надо было обзаводиться заново. Погибло все. В сундуке с коврами Боря спрятал самые дорогие картины отца и свои рукописи. Стали искать этот сундук. Но Ленина няня Маруся сохранила только кухонный стол и Ленин велосипед, чем очень гордилась. Когда же мы ее спросили о сундуке, выяснилось, что военные, занимавшие все дачи в Переделкине во время войны, перетащили его в дом Ивановых, вскоре сгоревший дотла. Очевидно, сундук сгорел вместе с дачей. Что было делать? Мое намерение остаться на даче и жить там оказалось неосуществимым: ни спать, ни сидеть, ни есть было не на чем.

Мы переехали в город и увидели квартиру в Лаврушинском в таком же состоянии. Окна были выбиты и заклеены картинами Л.О. Пастернака. Зенитчики, жившие у нас в Лаврушинском, уже выехали, и мы стали хлопотать о ремонте квартиры. Временно нам пришлось расстаться с Борей. Меня и Стасика приютили Погодины, а Боря переехал к Асмусам, у которых сохранились и мебель, и вещи, потому что они никуда не выезжали. Стояло лето, и Маруся уговорила отдать ей Ленечку. Леня спал на столе в кухне в Переделкине, а она на полу. Но, зная Марусину любовь к Лене, я была за него спокойна.

Стали выдавать привилегированные пайки в лимитных магазинах. Часть продуктов я отдавала Асмусам для Бори, часть отвозила Лене, а остальными питались мы со Стасиком. Живя у Погодиных, я наблюдала за ремонтом в Лаврушинском, и вскоре ремонт был закончен.

Снова встал вопрос о Стасиных занятиях музыкой. В училище при консерватории преподавал бывший ученик Блуменфельда В.С. Белов. Он советовал Стасику держать экзамен в его класс. Препятствие состояло в том, что Стасик кончил только девять классов средней школы, а в училище принимали после десятого. Но ввиду его таланта и того, что он сын Нейгауза, пошли навстречу, и Стасика приняли. Белов начал усиленно с ним заниматься, Стасик сделал успехи, и через год его приняли в консерваторию в класс того же Белова.

Квартира в Лаврушинском была приведена в порядок, и мы стали обзаводиться обстановкой на даче. Старые наши вещи были разбросаны; одни оказались у Фединых, другие у Вишневских. Мы принялись их собирать, и к осени сорок четвертого года дача приняла более или менее жилой вид. Где-то на чердаке отыскалось пианино в ужасном состоянии. Привели его в порядок, и Боря со Стасиком и Леней поселились на даче. Я старалась наладить быт так, чтобы каждый мог заниматься своим делом, и стали думать о переезде Адика в Москву. С большими трудностями я достала пропуск в Нижний Уфалей и накопила водки, которая тогда была еще в большем ходу, чем деньги. Я нашла Адика в ужасном состоянии. Безногий Адик не мог передвигаться самостоятельно, и я знала, что будет трудно его перевозить. Письма от него были тревожные. Он писал, что во время купания обнаружил опухоль в нижней части позвоночника, что температура доходит до тридцати девяти. Боря уговаривал перевезти его к нам на дачу. Я же понимала, что он может заразить Стасика и Леню, и стала хлопотать о санатории под Москвой. Хлопоты увенчались успехом, и мне дали путевку в туберкулезный санаторий на Яузе. Генрих Густавович обещал мне помочь с перевозкой Адика.

Итак, я отправилась за сыном. Генрих Густавович встретил меня на вокзале в Свердловске, и мы поехали поездом в Нижний Уфалей. Он не имел права на въезд в Москву и знал, что расстается с Адиком надолго, поэтому он уговаривал меня пожить в Нижнем Уфалее и не торопиться в Москву. Но продукты, которые я привезла с собой для Адика, таяли и водка тоже. Я дрожала за каждый стаканчик: санитары и носильщики за водку делали чудеса, а без водки ничего нельзя было добиться. Состояние Адика было ужасно, температура вечером повышалась до сорока, но все же я решила его забирать. Из-за высокой температуры его не хотели пускать в вагон, и пришлось подкупить проводника водкой. Водкой же я платила за каждый глоток воды для сына. Адик был счастлив, что едет в Москву, и очень радовался переезду. К моему удивлению, в дороге у него ничего не болело и он не мучился.

На вокзале нас встретили Боря, Асмусы, Стасик, Ирина Николаевна и Александр Леонидович. Увидев Адика, Боря разрыдался. Мы тут же вызвали карету «Скорой помощи» и вдвоем с Борей отвезли Адика в санаторий. Его поместили в общую палату. На дворе стояла осень, и меня удивило, что все больные лежат с открытыми окнами. Было очень неуютно.

Заведующая санаторием З. Лебедева сказала, что Адику ничего не нужно привозить, кроме фруктов, их кормят хорошо, и просила меня за него не беспокоиться. Мы вернулись в Переделкино, и тут моя жизнь стала гораздо труднее, чем в Чистополе. Приходилось заботиться о Стасике, который переехал в город в связи с очень серьезными занятиями в училище, через день я ездила к Адику, снабжала его продуктами, а потом, возвращаясь в Переделкино, обслуживала Борю и Ленечку.

Вскоре обнаружилось, что первоисточником болезни Адика был туберкулез позвоночника, а не ноги, как правильно предугадал врач туберкулезного санатория в Переделкине Попов. Знаменитости же того времени Краснобаев и Ролье, к которым я обращалась еще до войны, прозевали процесс позвоночника. Я понимала, что Адик гибнет и спасти его уже нельзя, и однажды, когда я приехала в санаторий, он мне сообщил, что началось перерождение почек и это смертельно. Я была возмущена тем, что от него это не скрыли, но он сказал, что виноват сам: при нем врачи назвали болезнь по-латыни, он заинтересовался этим словом и попросил медицинскую энциклопедию, которую по неосторожности ему дали. Я отправилась к Лебедевой, которая, получая бесчисленные ордена, не могла обеспечить больных детей кипяченой водой. У нее не было в палатах баков, и я предложила перевезти свой самовар, случайно сохранившийся на даче вместе с Лениным велосипедом. Она страшно обиделась на это, но на другой же день во всех палатах появились баки. Я не удержалась и сказала ей пару теплых слов по поводу того, что больному мальчику дали в руки медицинскую энциклопедию. Она оправдывалась тем, что Адик не знал латыни, но я ей ответила, что, зная французский, легко понять латынь. В конце концов я с ней поругалась и сказала, что заберу Адика из этого орденоносного санатория, где происходят такие вещи.

Возвратясь в город, я позвонила Ролье. Ролье была подругой Милицы Сергеевны Нейгауз. Она согласилась взять Адика к себе в туберкулезную клинику в Сокольниках. На другой же день я перевезла его туда. Там все было по-другому. Его поместили в палату на двух человек. Питание и уход были значительно лучше. Да и ездить в Сокольники мне было легче, чем на Яузу.

В 1944 году Генриху Густавовичу дали разрешение жить и работать в Москве. Стасик делал огромные успехи в музыке. Все больше и больше он мне нравился как пианист. Его игра меня захватывала и удовлетворяла моим строгим требованиям. Мы с Леней и Борей продолжали жить на даче. Мысль о предстоящей гибели Адика меня не оставляла. Мне казалось чудовищным и непонятным, как могла случиться такая катастрофа с моим самым крепким и здоровым сыном! Боря всячески меня поддерживал, хотя сам был в ужасе и слезы наворачивались у него на глазах.

В начале 1945 года, приехав в санаторий, я увидела, что Адик один в палате, и спросила, где его товарищ. Он сказал, что товарищ проболел три дня туберкулезным менингитом и умер. На него это произвело удручающее впечатление. Опять было непонятно, как могли допустить такое близкое соседство Адика с мальчиком, больным инфекционным менингитом. Но было не до упреков. У Адика вздулся живот, он потерял аппетит и с трудом мочился. Как говорила Ролье, у него прогрессировало перерождение почек, от которого спасти было невозможно. На другой день мы поехали навестить Адика вместе с Борей. Прежде чем войти к нему в палату, мы прошли к Ролье и узнали, что Адик заболел менингитом и лежит в очень тяжелом состоянии, без сознания. Ролье предложила мне поселиться у него в палате и провести с ним последние дни его жизни, потому что конец неотвратим. Она сказала, что спасти его может только стрептомицин, но его в России не изготовляли, а пока его выписывали бы из Америки, Адика уже не было бы в живых.

Когда мы вошли с Борей в палату, Адик приоткрыл глаза и сказал, что он умирает, что у него безумные головные боли, и тут же потерял сознание. Он не мог глотать, его приходилось кормить, открывать ему рот и вкладывать ложкой мороженое и крепкий бульон. Я переселилась в его палату и, чувствуя безвыходность положения, обливала слезами его постель. Приходил Генрих Густавович, Боря ездил каждый день, Стасик сидел целыми днями со мной, и мы с минуты на минуту ждали конца. Ролье предупредила, чтобы я готовила одежду, в которой предстояло его хоронить. Адик четыре года лежал во всем казенном. Наступил для меня самый страшный момент: я поехала в Лаврушинский, собрала вещи и стала приводить их в порядок, обливая их градом слез. Это было тяжелее, чем мое пребывание в палате. Когда я привезла его вещи, я хотела оставить их в палате, но пришла Ролье и попросила у меня разрешения на вскрытие, и пришлось по правилам больницы отдать вещи в морг. Это лишило меня возможности самой его обмыть и одеть. На седьмой день, двадцать пятого апреля, в день взятия Берлина[81]81
  …в день взятия Берлина… – Берлин был взят 2 мая. Адриан Нейгауз умер 29 апреля.


[Закрыть], он умер, не дождавшись Победы, которую он с гордостью и надеждой ожидал. Боря приехал и застал его еще теплым. Генрих Густавович опоздал и приехал, когда он уже лежал раздетым под простыней. Контраст между празднично ликующей столицей, озаряемой салютом, и этой смертью был особенно трагичен. Ролье торопила прощание, стремясь поскорее отправить тело в морг. Там он должен был находиться четыре дня. Мне было трудно согласиться на вскрытие, но я смирилась с этим, понимая, что это нужно для науки. Меня с трудом оторвали от тела Адика и увезли домой. Четыре дня я жила в Лаврушинском со Стасиком. Из головы не выходила мысль о самоубийстве, и удержала меня от него только жалость и любовь к Стасику и Ленечке. Оба они были мной запущены. Все эти четыре дня я провела в заботах о Стасике. Знакомые, приходившие меня навещать, были поражены тем, что заставали меня за стиркой Стасиного белья. Но, как всегда в самые трудные минуты жизни, моим спасением был физический труд. Заботы о похоронах взял на себя Боря, сговорившись с Литфондом. Наконец мне дали знать, что можно приехать в морг и одеть самой Адика. Он лежал после вскрытия на железном столе окоченевший и очень красивый, так как перед вскрытием его бальзамировали.

Я одела его в приготовленный костюм. Подымая его голову, я ужаснулась ее легкостью, она была легче спичечной коробки, и я поняла, что был вынут мозг. Это ощущение было настолько сильным, что после похорон в крематории я ночью видела сон: я душу Адика своими руками, чтобы он не жил без мозга, идиотом, думая, что делаю это ему на благо.

Мне очень не хотелось кремировать Адика, но я согласилась на это из-за того, что мне разрешили взять урну домой[82]82
  …взять урну домой. – Пастернак писал О. Фрейденберг: «…мы с Зиной перевезли из Москвы и похоронили у себя в саду под смородиновым кустом, который он сажал маленьким мальчиком, прах ее старшего сына, умершего от туберкулезного менингита…» (Переписка Бориса Пастернака. М., 1990. С. 215). В октябре 1984 года, когда дача Пастернака в Переделкине была отобрана по решению суда у родных, прах А. Нейгауза был перенесен на кладбище в Переделкино и похоронен рядом с Б. Пастернаком.


[Закрыть]. Через три дня после похорон Стасик привез в Переделкино урну. Вырыли в саду яму в месте, которое выбрал Боря, близко от дачи, и закопали там урну. Боря сказал, что если он умрет раньше меня, чтобы его похоронили рядом с Адиком. Он меня очень поддерживал, философски рассуждал о смерти, доказывая, что смерти нет. Эти рассуждения были неясны для меня. Он говорил, что умершие продолжают жить в памяти близких. Это меня не утешало, но если бы рядом со мной не находился Боря, то, может быть, я бы покончила с собой. За мной следили жившие у нас Асмусы, не оставляли меня одну. Боря, как всегда, находил для меня нужные слова, его такт и ум отрезвляли меня, и я стала свыкаться с мыслью, что все, что ни делается, все к лучшему, ведь Адик, оставшись жить без ноги и калекой, вряд ли был бы счастлив.

Мы продолжали каждую весну переселяться на дачу. Летом у нас обычно гостили Асмусы. Мы сажали вместе с Борей огород и много физически работали. Он каждый день выходил в сад в трусах и, работая, загорал. Меня удивляло, с какой страстью он возился с землей. Каждую весну я разводила костры из сухих листьев и сучьев и золой удобряла почву, потому что не было других удобрений. Боря очень любил из окон кабинета смотреть на эти костры и посвятил им стихотворение: «У нас весною до зари костры на огороде…».

Любопытно, что впоследствии критики подкапывались под эти строчки, ища в них тайный политический смысл. Некоторые уверяли, что слова «языческие алтари на пире плодородия» относятся к революции. Это было просто смешно. Когда я возмущалась критиками, Боря говорил, что не стоит протестовать, это получается даже интересно, так как он даже и не подозревал, что писал эти стихи о революции.

Он переводил Шекспира. Пьесы стали ставить, и наше материальное положение улучшилось. Однако в Переделкине мы не зимовали, так как на даче было холодно, и на зиму приходилось переселяться в Лаврушинский.

В 1945 году мы опять проводили лето в Переделкине и опять у нас жили Асмусы. Ирина Сергеевна часто приходила ко мне на огород и говорила, что я так худа, что, наверное, скоро умру, и просила меня написать завещание о Лене. Она хотела взять его к себе, потому что, по ее словам, Борис Леонидович после моей смерти женится, и Леня попадет в чужие руки, а она любит его как сына родного, и ей будет больно смотреть, как чужой человек станет его воспитывать. Это она повторяла три раза, пока я не взорвалась и не ответила ей: еще неизвестно, кто раньше умрет. Эта фраза мучает меня и по сей день. В сентябре они уехали в Коктебель, оттуда приехали в начале ноября, а в декабре Ирины Сергеевны не стало, она умерла от рака крови.

Осенью 1945 года Боря должен был ехать в Тбилиси на столетний юбилей Бараташвили. Он ни за что не хотел ехать, ссылаясь на простуду, на больное горло. Я говорила, что ему полезно переменить климат и он там поправится, и с трудом уговорила его ехать. Приехав из Грузии, он сказал, что я, как всегда, была права, ему там было хорошо и приятно, его очень хорошо принимали и он думает дописывать роман, который он начал в тридцать шестом и бросил писать в военные годы, у него уже полный план в голове.

Летом 1946 года я отправила Стасика в Коктебель. Еще в детстве он дружил с Галиной Сергеевной Яржемской. Я не знала, что она поехала за ним в Крым. Это была тихая, скромная девочка, и я относилась к ней с симпатией. Но когда Стасик после Крыма заявил, что он должен жениться на ней, я пришла в ужас. Ему было девятнадцать лет, и такая ранняя женитьба могла помешать его успехам в музыке. Но Боря говорил, что если я люблю Стасика, то должна пожелать ему счастья, и раз ему хочется жениться, то пускай женится. Стасик мне обещал непременно кончить консерваторию, тут же женился и переехал к Яржемским на квартиру.

В сорок девятом году Стасик прошел подготовительный отбор на конкурс в Варшаве, куда избрали его и Давидович. Он должен был лететь утром на самолете, а ночью сообщили по телефону, что ему выездной визы не дали. Это было страшным ударом для всех нас и Стасика, особенно поразившим нас своей неожиданностью. Фадеев жил в то время на даче, я приехала к нему просить, чтобы он уладил это дело. Он начал горячиться и сказал: «Вы не знаете, как нас обнюхивают со всех сторон перед выездом за границу». Я отвечала, что Стасика обнюхивать не приходится, так как он, как белый гриб, вырос перед дачей Фадеева, и он должен был бы знать, что Стасик собой представляет. На это Фадеев сказал: «Да, но его воспитывал Боря с трехлетнего возраста». Я ответила: «С этим я вас поздравляю. По моему мнению, Боря неплохо воспитывает своих детей», – и ушла.

Генрих Густавович писал Берии, но ничего не помогло, и Стасику визы так и не дали. Было очень жаль. Стасику прекрасно удавалось исполнение Шопена, имени которого был конкурс.

Боря был страшно возмущен. Эта вопиющая несправедливость повлияла на его отношение к общественной жизни и отшатнула его от нее.

В 1948 году мы познакомились с секретаршей Константина Симонова[83]83
  …познакомились с секретаршей Константина Симонова… – Пастернак познакомился с О.В. Ивинской, работавшей редактором в журнале «Новый мир», в октябре 1946 года. Воспоминания О. Ивинской «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком» (Париж: Пруайяр, 1978) содержат много фактических ошибок.
  Симонов Константин Михайлович (1915–1979), поэт, писатель, общественный деятель, главный редактор журнала «Новый мир» (1944–1948), секретарь правления СП СССР (1954–1959).


[Закрыть] О<льгой> В<севолодовной> Ивинской. Она сообщила, что она вдова, ее муж повесился, и у нее двое детей: старшей девочке двенадцать лет, а мальчику пять. Наружностью она мне очень понравилась, а манерой разговаривать – наоборот. Несмотря на кокетство, в ней было что-то истерическое. Она очень заигрывала с Борей.

Еще раньше, в 1947 году, при Союзе писателей создавалась комиссия помощи детям погибших, под председательством Тамары Владимировны Ивановой. Возглавлял Союз в те годы А. Фадеев. Я стала участвовать в работе комиссии. На каждый район Москвы выделили двух женщин. Я с А.Н. Погодиной получила Ленинский район. Наша работа заключалась в том, чтобы обследовать каждую квартиру в каждом доме и записывать, в чем нуждаются семьи погибших воинов. Потом мы должны были составлять акты и получать деньги для помощи нуждающимся из фонда Союза писателей.

Как и всегда, я увлеклась этой работой. Было очень утомительно пешком обходить дом за домом, ни одного не пропуская. Мы с Погодиной поделили между собой улицы и обследовали разные квартиры. Однажды на Якиманке я увидела ребенка лет восьми с искалеченной ногой. Он был черен от грязи, сидел на тротуаре и просил милостыню. Я подумала, не сирота ли он, но оказалось, что его мать умерла, а отец жив. Я попросила его показать мне, где он живет. Он не мог ходить сам, и мне пришлось ему помочь. Его дом находился рядом. Комната была светлая, довольно большая, но вся в клопах, на кровати лежали какие-то лохмотья, кишевшие вшами. У меня зачесались руки – хотелось убрать и навести порядок в этой комнате и помыть ребенка. Я понимала, что средства на ремонт комнаты и на приобретение приличной постели для ребенка получить в комиссии не удастся, и решила потратить на это свои деньги.

До Лаврушинского было близко, и я помчалась домой, взяла Ленино одеяло и чистые простыни, сварила кашу для мальчика, купила хлеба, масла и попросила Леню, которому было около восьми лет, помочь мне это все донести. По дороге мы купили ДДТ и различные средства от насекомых.

Придя в эту комнату, я занялась уборкой. Начала с того, что вымыла щеткой все стены, вшивые лохмотья собрала в узел и вынесла к соседям, попросив выкинуть их или спалить. Они с удивлением смотрели на меня. По их мнению, это не стоило делать: отец спекулянт, заставляет мальчика побираться. Я очень хотела повидать этого отца, но он не приходил. Я постелила чистую постель, повела мальчика в ванную, вымыла его и одела на него Ленино белье. Когда он был умыт и увидел чистую кровать, то он просиял. Он казался очень симпатичным и умным ребенком. Я долго с ним разговаривала, спрашивала, хочет ли он учиться, есть ли у него книги, умеет ли читать. На это он сказал, что его желание и мечта пойти в школу, но он не может сам ходить, а отец приходит домой поздно.

Где-то очень близко на Якиманке оказалась школа. Я подошла к директору и рассказала о трагической судьбе Эдика Старикова. Спросила, примут ли они его в школу. Директор сказал, что часто видит этого мальчика со скрюченной ногой и не представляет себе, как он сам будет передвигаться. Я тут же поехала и купила Эдику костыли, а директору сказала, чтобы он был готов его принять завтра же, и просила его позаботиться о том, чтобы уберечь Эдика от насмешек товарищей. Придя с костылями в дом на Якиманку, я застала отца. Он был поражен переменой, происшедшей с комнатой. Мы довольно долго беседовали. Он рассказал, что опустился после смерти жены, а мальчик родился с уже деформированной ногой. Я с возмущением упрекнула его в том, что он посылает ребенка просить милостыню, и очень решительно объявила, что с завтрашнего дня Эдик будет ходить в школу. Мальчик просиял. Он тут же попробовал передвигаться на костылях, и у него получилось.

Отец полюбопытствовал, почему я принимаю такое участие в их судьбе. Я сказала, что потеряла в 1945 году сына, у которого был туберкулез ноги, и считаю своим долгом и обязанностью помогать детям. Вообще же я работаю в комиссии помощи детям погибших воинов, устраиваю их в детдома, помогаю им материально, но это дело вряд ли мне удастся провести через комиссию, и все пока я сделаю на свой счет. Если ему нравится моя помощь, то и он должен мне помочь. На это он мне отвечал, что у него нет ни копейки денег, существует он только на милостыню, выпрашиваемую сыном, но я ему не поверила. Я предупредила, что буду приходить через день справляться в школе об успехах Эдика и наблюдать за чистотой в комнате. Я ему приказала не ложиться в постель вместе с сыном, пока не будет второй кровати. Он заявил, что на кровать у него нет денег. Я обещала ему купить ее при условии, что он будет во всем меня слушаться. Мои требования состояли в следующем: категорически запретить сыну побираться и держать в чистоте комнату, с таким трудом приведенную мною в порядок. Я обещала попытаться достать в кассе нашей комиссии единовременное пособие для мальчика. У меня в сумочке было пять рублей, я их ему отдала и сказала, что, по всей вероятности, Эдик будет питаться в школьной столовой, если это удастся устроить. Ушла я с недоверием к отцу и была убеждена, что в их жизни ничего нельзя переменить.

Я опоздала домой к обеду. Боря уже пообедал один и очень волновался, что меня нет так долго. Никогда не забуду, как он после моего рассказа заплакал и, встав передо мной на колени, сказал, что благодарит меня за мое сердце. Я поделилась с ним своими тревогами: было бы очень жаль, если бы этот отец сорвал с трудом налаженное дело с мальчиком. На следующее утро в полвосьмого я должна была зайти за Эдиком и повести его в школу, в первый класс. Дело было в начале сентября, занятия только что начались, и мальчик не успел еще отстать. Боря собрал Ленино белье, рубашки, штаны и просил меня тщательно одеть Эдика, чтобы товарищи не глумились над ним.

Утром я отправилась на Якиманку с узлом. То, что я увидела, войдя в их комнату, меня потрясло: отец натирал пол мастикой, вымытые окна блестели. Оказалось, весь вечер накануне он возился с окнами, а наутро принялся за пол. Я никак не ожидала, что с еще вчера не внушавшим мне никакого доверия человеком вдруг произойдет такое превращение. Мы торопились в школу, и я вскользь посоветовала ему найти хорошую работу и зарабатывать самому, а не спекулировать на несчастье ребенка. Он отвечал, что у него есть на примете место, куда его согласны взять.

Мальчик был выкупанный, чистенький, я надела на него Ленины брючки, белую рубашку, и мы отправились в школу. Он довольно бодро шагал на костылях и был очень доволен. При мне директор привел его в класс, посадил его, но не было ни карандаша, ни тетрадки. Директор тут же обратился к классу и сказал, что нужно помогать этому мальчику и бережно с ним обращаться, потому что он родился с искалеченной ногой и ни в чем не виноват, и ребятам нужно всегда об этом помнить. Потом у меня снова состоялся разговор с директором. Я обещала часто приходить в школу и узнавать об успехах Эдика и оставила свой телефон и адрес, чтобы в случае необходимости обращались ко мне, а не к отцу, от которого мне нужно еще добиться, чтобы он встал на честный путь и сам зарабатывал деньги. Прощаясь, я просила, чтобы каждый день кто-нибудь из класса провожал мальчика домой, и оставила деньги на питание Эдика в школьной столовой.

Навестив их через неделю, я привезла тетради и составила список необходимых книг. У Эдика оказались, как я узнала в школе, удивительные способности к математике. Он очень хорошо решал задачи, но ему не хватало дома стола, и он писал на ящике, стоя на коленях. Итак, мне предстояло купить кровать и стол. Отец рассказал, что каждый день Эдика провожают товарищи, поддерживая под руки, но один злой мальчишка оскорбил его однажды в классе. В школе было внутреннее радио, и этому поступку вынесли во всеуслышание общественное порицание.

С тех пор класс был заботлив к Эдику. Мальчик был счастлив и просил меня купить ему недостающие учебники. Я тут же пошла в школу, купила в киоске книги, ранец, за что сын с отцом меня очень благодарили.

Через две недели в нашей комиссии было общее собрание, и я подала обычную сводку с перечислением средств, необходимых для детей погибших воинов. Конечно, я могла бы вставить Эдика, и никто об этом никогда бы не узнал. Но честность мне помешала совершить подлог, и я откровенно рассказала о случае с этим мальчиком. Все были потрясены, и многие плакали, и когда стали голосовать, можно ли оказать материальную помощь этому ребенку, все единогласно подняли руки. Наша председательница Т.В. Иванова считала, что это неправильно и не входит в функции нашей комиссии. Но я сказала, что это формализм и если будет нужно, я пойду к Фадееву, я уверена, что он как коммунист поймет и поддержит меня. Мы долго спорили с ней, страсти разгорелись, и мы чуть не подрались. Речь шла о каких-то пустяках, кровать и стол стоили дешево и завтраки в школе – тоже, и я могла бы это сделать даже на свои деньги, но мне хотелось принципиально отстоять правое дело.

На другой день мне выписали эти деньги, я тут же купила кровать и столик и отвезла их на Якиманку. Отцу денег в руки не дала и заплатила за год вперед в школу за обеды.

Иванова больше всего боялась, что моему примеру последуют все, таких заброшенных детей в Москве, мол, уйма, и что тогда делать комиссии! Я отвечала, что их не так уж много, на весь Ленинский район это был первый случай.