Текст книги "Пионеры Вселенной"

4

Узнав о потере Риги, Фридрих Цандер не хотел верить, что это событие окажется для него роковым. Он надеялся, что госпиталь, где работала Марта, эвакуирован и что от нее должно прийти письмо или телеграмма.

Возвращаясь со службы, он прежде всего спрашивал, нет ли письма, а уж потом раздевался и проходил к себе в комнату.

Лишь после, когда стало известно о мятеже генерала Корнилова, двинувшего с Северо-Западного фронта войска на революционный Петербург, Цандер понял, что Рига была сдана без боя, и перестал ждать известий от Марты.

«Теперь всё. Теперь до конца войны нечего и думать о встрече. Я должен смириться со своей участью».

Но то, что подсказывал разум, не всегда уживалось с чувствами. Тоска по Марте слилась с тоской по отце, сестрам и братьям. Фридрих не находил себе места. Тушино стало для него беспросветной глухой дырой – местом ссылки. Это ощущение усугублялось тем, что друзья по службе тоже тяжело переживали оккупацию родной Риги. На заводе началась забастовка: рабочие требовали прекращения войны, мира с Германией. Это требование рабочих, поддержанное Советом, было направлено в Петербург, Временному правительству, но вместо ответа из Москвы примчались казаки, разогнали Совет, арестовали зачинщиков забастовки…

В середине октября Цандер взял отпуск и уехал к своему другу в Москву. Хотелось отдохнуть от гнетущих мыслей, во многом разобраться с помощью Стрешнева и поговорить с ним о будущем…

Стрешнев теперь жил в просторной квартире тестя на Большой Никитской. У него рос сын, Слава, – любимец всей семьи.

Цандер приехал в воскресенье, когда все домочадцы были в сборе. Его радушно встретил сам хозяин Федор Семенович Сушков – облысевший, тучный человек с аккуратной седоватой бородой, в пенсне на шнурочке. Сказав, что Андрей Сергеич вышел на минутку, он повел гостя к себе в кабинет, завешанный фотографиями зданий и архитектурными проектами.

– Редко вы, Фридрих Артурович, навещаете друга, Редко! Мы с вами не виделись с самой свадьбы, а уж внуку пошел второй год… Когда я был молодым – мы жили иначе!

– Хотелось бы и нам жить иначе, Федор Семенович, но война!

– Ужаснейшая из войн! Ничего подобного история не видела. Миллионы поставлены под ружье! Мил-ли-оны!..

– Надеялись, что революция положит конец кровопролитию. Народ против войны.

– А правители? – почти закричал Сушков. – Я имел честь лично знать теперешнего Председателя и Верховного господина Керенского. Это, извините за резкость, демагог! И будет служить тем, кому выгоднее. Народ для него не более, как некая бесчувственная стихия, которой можно управлять и повелевать. Управлять и повелевать – это его страсть!

– Но согласитесь, Федор Семенович, что стихия порой выходит из повиновения.

– Вы намекаете на Февральские дни? Согласен! Стихия разбушевалась и смела позорившее Россию самодержавие. А что вышло? Силы, смахнувшие царизм, не смогли распорядиться властью и удержать ее.

– Вы говорите о большевиках?

– Я говорю о народе! – воскликнул Сушков.

В дверях появился Андрей Стрешнев:

– Не помешал?

– В самый раз, – сказал Сушков и встал, – извините, Фридрих Артурович, – поговорим в другой раз, мне надо съездить по делу…

Когда тесть ушел, Стрешнев с радостью бросился к другу, крепко обнял, усадил на диван.

– Чувствую, Фридрих, горюешь ты. Чувствую и сердцем понимаю тебя… Спасибо, что приехал. Погостишь у меня – отдохнешь. Отвлечешься, забудешься… Назревают, брат, новые события. У нас на заводе все наэлектризованы… Чувствуется, что зреет буря. Мы должны быть готовыми к тому, чтоб в грозные минуты поступить решительно…

5

Двадцать седьмого октября весь день лил дождь и дул холодный ветер. Выходить из дома никому не хотелось. Вернувшийся со службы Федор Семенович играл в шахматы с Цандером. Юленька и мать возились с малышом в детской.

В сумерки вернулась продрогшая до костей кухарка Настя. Отнеся корзинку на кухню, она переоделась и заглянула в гостиную. Ее круглое, всегда румяное лицо было бледно, глаза испуганно мигали:

– Барин, в очереди в булочной говорят, что в Петербурге переворот… Что правителей посадили в крепость, что власть захватили матросы.

– Матросы? – машинально сжимая в руке фигурку, уставился на нее Федор Семенович.

– Говорят, матросы…

– Да зачем же матросам власть?

– Не знаю… а только говорят…

– Хорошо, иди, Настя… – сказал Федор Семенович и, встав, зашагал по гостиной, продолжая крутить в кольцах белую фигурку. – Я ожидал всего, но только не этого. Матросы?.. Что вы скажете, Фридрих Артурович?

– Не знаю… Я далек… оторван…

– Может, матросов уговорили большевики? Что? Это вполне допустимо… Вспомните пятый год… «Потемкина-Таврического»… Вдруг поднялся Кронштадт с его флотом и десятками тысяч матросов? А? Что вы скажете?

– Я ничего не могу сказать, Федор Семенович…

Донесся звук открываемой двери.

– А, кажется, Андрей Сергеич идет? Он и есть… Голубчик, Андрей Сергеич, ну, что в городе? Мы так волнуемся… Известны ли подробности о событиях в Питере?

Стрешнев, большой взъерошенный, вошел не спеша, потирая озябшие руки.

– В городе, господа, очень тревожно. Трамваи не ходят. На перекрестках стоят вооруженные патрули. Мне пришлось петлять на извозчике, а потом пробираться в обход, дворами… У нас под окнами, у Никитских ворот, юнкера роют окопы и устанавливают проволочные заграждения.

Федор Семенович подошел к окну и, приникнув к самому стеклу, долго всматривался.

– Что, убедились? – спросил Стрешнев.

– Темно… Однако, господа, действия юнкеров не вызывают сомнения – они готовятся к бою. Я видел, как двое катили пулемет.

– Мне, пожалуй, надо ехать домой, – с грустью сказал Цандер.

– Что вы, ночью-то? – удивленно воскликнул Федор Семенович. – Да ведь вас могут принять за лазутчика и пристрелить у нашего же дома… И не думайте об этом! Мы вас никуда не пустим… Давайте-ка лучше ужинать, господа, уже время. Андрюша, голубчик, поди распорядись…

Часа в три в дверь застучали чем-то тяжелым.

– Кто тут? – испуганно спросила Настя.

– Открывайте, а то взломаем.

– Сейчас! – крикнул Стрешнев и бросился к двери.

– Нет, нет, Андрюша, я сам, – удержал его Федор Семенович. – Ты горяч, нельзя, голубчик, нельзя…

Федор Семенович сам открыл дверь. Вошли шестеро юнкеров.

– У вас большой балкон?

– Да! Вот здесь, в гостиной.

– Сюда не входить, будем устанавливать пулемет!

– Как, в частной квартире? Кто позволил?

– Молчать!

Старший из юнкеров распахнул обе створки дверей, двое вкатили в гостиную пулемет.

– Я жаловаться буду, это произвол! – запротестовал Федор Семенович.

– Что такое? – фальцетом крикнул, входя, чернявый штабс-капитан с ершистыми усиками.

– Господин офицер! Ваши юнкера без разрешения хозяйничают в моей квартире.

– Сейчас война! Или вы, может быть, красный?

– Я известный всей Москве архитектор Сушков. Статский советник и кавалер…

– Простите, господин Сушков, я сейчас разберусь. – Офицер прошел в гостиную, взглянул на балкон и насупился.

– Никакого укрытия и ограничен радиус действия… От-ставить!

– Куда же прикажете?

– На крышу! На чердак! – крикнул штабс-капитан и, уходя, козырнул хозяину: – Извините, господин Сушков, – война!..

Двери захлопнулись.

– Мер-завцы! – выругался вдогонку Федор Семенович и, прижав рукой трепыхающее сердце, пошел к себе в кабинет…

Весь день у Никитских ворот шла стрельба. И лишь когда от Страстного монастыря ударили из орудий, юнкера дрогнули и бросились кто куда…

По бульвару и со стороны Кудринской донеслось могучее «ура!». Солдатские шинели, темные фигуры рабочих-красногвардейцев, черные бушлаты матросов замелькали под окнами. «Ура!» сливалось в сплошной победный рев…

Третьего утром стрельба прекратилась. Над Москвою, на высоких домах, взвились красные флаги.

На улицах появились извозчики, высыпал народ, открылись лавки.

Стрешнев ходил за «новостями» и вернулся только к обеду, раскрасневшийся, возбужденный.

– Ну, что? Что делается в городе, Андрюша? Неужели победили большевики?

Стрешнев достал из кармана вчетверо сложенную афишку.

– Вот смотрите, сорвал на углу.

Федор Семенович, поправив пенсне, взглянул на большие черные буквы:

– Воззвание? Читайте вслух!

Стрешнев откашлялся, набрал полную грудь воздуха и прочитал единым махом:

«К ГРАЖДАНАМ РОССИИ!

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»

– Рабочих, солдат и крестьян? – переспросил Федор Семенович.

– Да, написано так…

– А мы? Мы – русская интеллигенция… Как же быть нам?

– Мы должны идти с народом, – примиряюще сказал Стрешнев.

– Но почему «товарищи» забыли о нас? Что же делать нам? Ведь нас миллионы?!

– Все говорят, что во главе Советов стоит Ленин. Он тоже русский интеллигент, – твердо сказал Стрешнев. – За свободу боролись лучшие представители русской интеллигенции! Вспомните декабристов, вспомните народовольцев!

– Да, да, это так, – кивнул головой Федор Семенович. – Однако я как-то теряюсь… А вы, Фридрих Артурович, как смотрите вы?

За окнами дробно громыхали тяжелые сапоги, гулко и властно звучала песня:

 
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!
 

«Это поет парод, сокрушивший старый строй, – подумал Цандер. – Какая могучая песня! Какие красивые слова. Этот раскрепощенный народ может проложить дорогу и в царство Вселенной…»

– Заслушались? – нетерпеливо спросил Федор Семенович. – Так что же вы скажете, Фридрих Артурович?

– Не знаю… Я живу будущим… Может быть, народная власть скорее поймет нас – мечтателей… А главное… Главное в том, что новая власть за мир! Она положит конец войне… Вы извините, может, я говорю не то… Мы все сейчас так взволнованы… Но я чувствую, что мне надо ехать к себе на завод… Там люди, с которыми я приехал… Я обязательно должен… Мне надо быть с ними…

Пригородный поезд был забит мешочниками, переодетыми буржуями, перепуганными стрельбой молочницами, вооруженными солдатами, матросами, рабочими. Они были возбуждены, говорили громко, всюду мелькали алые ленточки.

Цандеру удалось захватить местечко у окна. Он тоже был возбужден и жадно всматривался в лица вооруженных людей.

Напротив сидел бородатый человек в темном полупальто, в шапке, держа винтовку между колен большими, заскорузлыми, пропитанными железной пылью, руками. Рядом, тоже с винтовкой, что-то жуя, приткнулся студент. С краю дымили самокрутками солдаты.

Это были разные, очень непохожие друг на друга люди, но на лицах их было одно выражение. Выражение усталости, строгой сосредоточенности и торжества. Они как бы говорили: «Мы прошли через жестокие испытания, но одержали важную победу! Однако враг еще не добит и надо держать ухо востро…»

Дома Цандер много думал о революции. Он понимал, что это совсем не та революция, которая была в феврале. Сейчас власть взял в свои руки революционный народ, большевики, те самые люди, которые ехали с ним в поезде.

«Это люди труда, – размышлял Цандер, – они ближе мне, чем барчуки-аристократы, с которыми я был в Цюрихе. Аристократия выродилась, обнищала мыслью и духом. Россией правил пьяный безграмотный мужик Гришка Распутин. Его сменили алчные, безучастные к судьбам народа, финансовые воротилы. Они хотели войны – большевики призывают к миру. Те за разруху, большевики – за созидание! Если это так, я должен быть с большевиками».

Жадно перечитывая большевистские, меньшевистские, эсеровские газеты, Цандер не мог разобраться и ясно понять, что происходит в русском обществе. С кем идет интеллигенция.

Меньшевистские и эсеровские газеты вопили о вандализме большевиков, об уничтожении храмов и памятников зодчества, о расстрелах людей.

Большевистские газеты писали, что знаменитый русский ученый Тимирязев выступает с лекциями среди красных матросов; что академик Павлов отказался ехать за границу, где ему предлагали большие деньги.

«Значит, они верят в Советскую власть и готовы служить ей. И Стрешнев и, очевидно, Циолковский надеются, что революция раздвинет горизонты творческих дерзаний!

Большевики смелые, отважные люди, смотрящие далеко вперед. Они будут строить новую жизнь. Они поддержат людей дерзновенной мечты. Я должен идти с ними. И только с ними…»

Глава седьмая

1

У обледенелой, разбухшей двери заводской столовой, откуда валил пар, возле объявления толпился народ: рабочие, солдаты, мальчишки. Само объявление – кусок фанеры, прибитой к стене. На нем мелом корявые буквы:

«Сегодня, в пятницу, здесь в столовой, в 6 часов состоится лекция:

«МЫ ПОЛЕТИМ НА МАРС».

Лекцию читает инженер Ф. Цандер.

Будет демонстрироваться модель межпланетного корабля. Вход свободный.

Ревком».

Солдат в шапке, надвинутой на самые глаза, тыкал цигаркой в объявление:

– Видели, едрена вошь, каковы дела! На Марс собираются лететь!.. И полетят! Очень даже свободно… Потому – революция!..

– Да ведь это куда? Подумать только… На звезду! Мыслимое ли дело?.. – качал головой пожилой рабочий.

– Так ведь не на воздушном шаре, а на корабле – понимать надо, – запальчиво сказал солдат.

– А ты видал этот корабль?

– Нет, не доводилось…

– То-то же… Его еще строить надо…

– Дяденька, а у нас будут строить?

– Знамо, у нас.

– А он из железа будет, корабль-то?..

– Приходи – узнаешь… Я сам впервой слышу…

– Пойдем, ребята, послушаем, – заключил солдат, – может, кто из нас лететь согласится.

– Неужто бы решился? – спросил старик в стоптанных валенках.

– А чего… Если б харч хороший давали, я бы с дорогой душой, – усмехнулся солдат, – стал бы там на небе революцию производить…

К шести часам народу набилось – еле прикрыли двери. За красным столом, над которым висел плакат: «Вся власть Советам!» – сидели трое: здоровяк в кожанке с рябым лицом – представитель ревкома, седобородый в очках и каракулевой шапке – от дирекции и молодой человек с рыжеватыми усиками, в инженерской фуражке – лектор.

– Товарищи! – поднялся человек в кожанке. – Сегодня у нас необычайное собрание. Разговор пойдет о полете на Марс. Некоторые скажут, мол, совсем спятили большевики. Жрать нечего, транспорт разбит, заводы еле работают – нет ни угля, ни сырья, а они – ишь, на Марс собираются. Мало на земле дела?!

Так могут думать только отсталые элементы. Да! На то мы и большевики, чтоб дерзать! Нынче завоевали землю – завтра небо! Пока чешутся господа капиталисты, – у нас уже будет готов воздушный корабль… Наших дорогих инженеров, идущих в ногу с рабочим классом, поддержит весь народ. Верно я говорю?!

– Пра-вильно! – загудел зал.

– Тогда слово для лекции предоставляю инженеру, товарищу Цандеру.

Цандер начал смущенно, глуховато, опасаясь, что его не поймут, освищут. Ему было страшно смотреть в сотни глаз, горящих жаждой любопытства, насмешливых, дерзких.

Он начал издалека. Рассказал об Икаре, пытавшемся на крыльях перелететь море, о Можайском, строившем в России первый самолет, и незаметно перешел к проекту ракеты Циолковского.

Усмешки исчезли. Цандер видел, как многие не спускали с него глаз. Это ободряло. В голосе его появилась уверенность.

– Кто, устремляя в ясную осеннюю ночь свой взор к небу, при виде сверкающих на нем звезд, не думал о том, что там, на далеких планетах, может быть, живут подобные нам разумные существа, опередившие нас в культуре на многие тысячи лет?

Какие несметные культурные ценности могли бы быть доставлены на земной шар, земной науке, если бы удалось туда перелететь человеку. И какую минимальную затрату надо произвести на такое великое дело в сравнении с тем, что бесполезно тратится человечеством.

Цандер что-то шепнул седобородому в очках. Тот нагнулся и достал из ящика под столом плакат.

– Вот, товарищи, перед вами изображение межпланетного корабля, – сказал Цандер, высоко поднимая плакат.

В задних рядах вскочили, чтобы лучше видеть.

– Это сооружение похоже на самолет, точнее, на два, соединенных друг с другом, самолета. Но если вы посмотрите внимательно, то заметите в хвосте второго самолета раструб. Внутри самолетов находится мощная космическая ракета. Она снабжена поршневым двигателем с пропеллером, чтоб пройти плотные слои атмосферы с минимальной затратой горючего. А крылья нужны для планирования при взлете и для обеспечения мягкого спуска, приземления…

Применение крыльев позволит уменьшить общий вес ракеты в пятнадцать – двадцать раз.

Цандер откашлялся, беглым взглядом окинул притихший зал и продолжал, совершенно успокоенный:

– Оперение большого самолета и освободившиеся баки для горючего в полете не будут нужны. Специальный механизм их будет втягивать внутрь ракеты, расплавлять и превращать в топливо…

Такой межпланетный корабль может развить скорость в десять – пятнадцать раз превышающую скорость артиллерийского снаряда.

– Эх, мать честная! – удивленно крикнул солдат, что стоял у афиши.

На него зашикали.

– Такая скорость позволит межпланетному кораблю долететь до Марса за три-четыре месяца. Расчеты показывают, что создание межпланетного корабля – дело совершенно реальное и в ближайшие десятилетия оно будет осуществлено!

Цандер сложил и убрал в стол плакат и поклонился.

Зал несколько секунд молчал, словно опешив от услышанного… И вдруг аплодисменты обрушились лавиной:

– Браво!

– Ура!

– Даешь Марс! – восторженно кричали из зала.

2

В тревоге, голоде, стуже встречали тушинцы Новый – 1918 год. Что-то он даст? Что принесет?..

Перемирие с немцами казалось ненадежным, шатким, а голод наступал.

Но как ни трудна, как ни тяжела была жизнь, в рабочих Цандер видел одушевление, решимость выстоять перед лишениями, несокрушимую веру в будущее…

Рабочие при встречах шутили и, как бы желая подбодрить его, расспрашивали о межпланетном корабле, интересовались, когда начнется постройка.

Разговоры с рабочими заряжали Цандера новой энергией. Он старался не замечать ни голода, ни разрухи. Его вера в будущее, зародившаяся в первые дни великого переворота, росла и укреплялась.

После той необычной лекции о полете на Марс, когда рабочие и солдаты проводили его гулом восторга, Цандер проникся уважением и симпатией к этим простым, грубоватым людям, еще крепче поверил в их силу и могущество.

«Эти люди стоят за новое, и я верю, я твердо верю – они поддержат меня. А если поддержат они, то поддержит и Советская власть!..»

Цандер стал готовить письмо к Ленину, в котором хотел изложить свои мысли о межпланетном корабле и просить Советскую власть взять на себя его постройку.

Когда черновик письма был набросан, Цандер решил поехать к Стрешневу. Он догадывался, что Стрешнев стоял ближе к большевикам и мог дать разумный совет.

«Как-никак я поднимаю вопрос о выделении для экспериментальных работ по созданию реактивного двигателя и ракеты опытного завода или хотя бы хорошо оборудованной мастерской с большим штатом специалистов. Уместна ли такая просьба сейчас, когда в стране нет ни спичек, ни мыла, ни керосина, ни обуви, ни одежды? Вдруг меня примут за «лунатика» или сумасшедшего?..

Да, спешкой можно загубить все дело. А Стрешнев скажет правду, даже поможет составить письмо более убедительно. Надеюсь, что с его помощью удастся переслать письмо самому Ленину.

В начале февраля, когда немного смягчились морозы, Цандер отправился в Москву.

Он был в добротной шубе, с воротником из меха кенгуру, в валенках и беличьей шапке. Но окна вагона оказались без стекол, и от пронизывающего ветра не было спасенья. Цандер вышел на Виндавском вокзале изрядно продрогший. Чтоб согреться, он не стал ждать трамвая, а пошел в город пешком. На углу Мещанской и Банного, у круглой тумбы с афишами, толпился народ. Приникали к самой тумбе, читали молча и угрюмо расходились.

Цандер, привстав на цыпочки, взглянул через головы:

«Социалистическое Отечество в опасности».

Сердце кольнуло.

– Что, что случилось? – шепотом спросил кто-то за спиной.

– Немцы нарушили перемирие, – ответили ему.

– Если бы только нарушили, – угрюмо заметил сосед в шинели, – а то прут по всему фронту от моря до моря.

– Да-с, дела, – ухмыльнулся в бородку какой-то господин и, уткнув нос в бобровый воротник, пошел прочь.

Цандер протолкался ближе к желтому листку-декрету, но успел выхватить лишь отдельные фразы:

«Германские генералы хотят установить свой «порядок» в Петрограде и Киеве. Социалистическая Республика Советов находится в величайшей опасности…»

Цандера оттерли в сторону. Он сокрушенно вздохнул и, засунув коченеющие руки в карманы, зашагал обратно, на Виндавский вокзал.