Текст книги "Гражданский арест. Статьи, не попавшие в Сеть (сборник)"

И конечно, основная масса, подавляющее большинство опубликованных в «Самиздате века» стихов никакого отношения к самиздату никогда не имело.

Один из участников антологии, поэт Михаил Еремин в разговоре со мной предложил считать «Непохожие стихи» антологией не самиздата, но людей, так или иначе в самиздате участвовавших. Уточнение существенное, но не решающее. Потому что, на мой взгляд, в «Непохожих стихах» собран не самиздат, а сам-себя-издат, существовавший и существующий по сей день не как параллельный и противоположный официальному книгоизданию процесс, но как форма внутрицехового общения: ты мне почитаешь, я тебе, ты мне свою подборку, через дырокол и перевитую ленточкой, а я тебе свою, но не более того.

Скажем, в мой архив случайно попало (и впоследствии, увы, затерялось) машинописное письмо Иосифа Бродского Евгению Рейну с впечатанным в его текст «только что сочиненным стишком» и предложением напеть его, «потому что он, кажется, поется». Это был «Рождественский романс». В то время стихи Бродского уже широко ходили в самиздате, но понятно, что это письмо самиздатом не было. Как понятно и то, что такое письмо другу сочинить – и впечатать в него только что сочиненный стишок – может любой, независимо от того, ходят его стихи в самиздате или нет.

В «Непохожих стихах» эта грань не обозначена, а в результате перед нами не столько самиздатская поэзия, сколько самодеятельная – не та, которую при советском режиме нельзя было напечатать, но та, которую ни при каком режиме не стоит читать, если ты, конечно, не психолог, специализирующийся на литературной графомании как специфической форме поведенческой активности.

***

В недавнем романе Владимира Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени» некто Петрович (это отчество) – писатель, не признанный ни в годы застоя, ни в перестройку, ни в постперестройку, – рассуждает, вспоминая былое, и о самиздате, точнее, о собственных надеждах (оказавшихся тщетными) на самиздатский успех. Здесь и попытка переправить рукопись «за бугор» (но это вопрос отдельный), и точно сформулированное желание попасть в «хороший самиздат» – то есть в некий самиздатский центр, обладающий возможностями грамотно поставленной подпольной дистрибуции. То есть и применительно к прозе картина та же самая: одно дело дать почитать рукопись другу или подруге с целью ознакомления и не исключено – помощи в деле напечатания, а совсем другое – попасть в «команду» самиздатских гениев и удачников. Существовали ли такие центры, а если да, то насколько они были политизированы и в какой мере (материально в том числе) инспирированы Западом? Вопрос, не имеющий однозначного ответа, а свидетельство другого писателя – Фридриха Горенштейна (в романе «Место») – следует признать все же косвенным. Важнее и симптоматичнее другое: кто бы ни занимался на самом деле структурированием и распространением подлинного самиздата, интересовали этих тайных продюсеров и менеджеров в первую очередь и почти без исключения не потаенные и неведомые до сих пор миру гении, а советские литераторы – чем высокопоставленнее, тем лучше, – по тем или иным причинам (сплошь и рядом случайным) пошедшие на конфликт с властями.

Самиздат не открыл ни одного крупного прозаика или поэта, не приобретшего ранее официальную или скандальную известность иным путем.

На протяжении десятилетий мне не дает покоя одна загадка: а что случилось бы в нашей литературе (да и в более широком контексте тоже), если бы Солженицыну все-таки дали Ленинскую премию (ведь чуть было не дали), а Юрия Бондарева прилично притравили бы за романы «Тишина» и «Двое» (а ведь такая травля начиналась тоже)? Кто очутился бы в таком случае в Вермонте, а кто в писательском особняке на Комсомольском проспекте?

И если эта пара кажется кому-то слишком разновесовой, то подумаем о борцах одной весовой категории – о Юрии Бондареве и о Викторе Некрасове (или о Владимире Максимове). Георгий Владимов начался с «Большой руды», Анатолий Кузнецов – с «Продолжения легенды» и так далее.

Я постепенно подвожу читателя к мысли о том, что литературного самиздата как такового не было вовсе. Или внутрицеховое обслуживание и, главным образом, самообслуживание поэтов, прозаиков, фантастов (на уровне литературных кружков и отчасти межкружковое), не подразумевающее критериев качества или вырабатывающее «локальные» критерии (допустим, у поэтов-верлибристов или у бардов), или сознательное и целеустремленное распространение литературных (в том числе и литературных) произведений официально или скандально известных авторов – однако распространение, при котором литературная составляющая (далеко не во всех случаях правомерно) имела подчиненное значение, а на первый план выходила широко понимаемая оппозиционность или, на худой конец, все та же скандальность. Понятно, что тамиздат в таких условиях не только приравнивался к самиздату, но сплошь и рядом задавал тон.

Возьмем, например, «Доктора Живаго». Отнюдь не литературными достоинствами романа следует объяснить его широчайшее хождение. Возьмем самиздатских братьев Стругацких (на весь период совместного творчества сохранивших восторженный ужас перед всесилием и высшей мудростью «космической» охранки) – их не лишенные юмора и изготовленные по западному лекалу повести воспринимались как фантастические (и, соответственно, художественные) только фанатами научной фантастики, тогда как более широкая читающая публика ценила в этих повестях прежде всего фигу в кармане. О прозе Тарсиса и Синявского и говорить не приходится.

Несомненно, более одаренный Даниэль также воспринимался как имя и знак, но никакая не литература… И во всех случаях эффект от публикации той или иной вещи в СССР – будь это псевдолитературоведческий триллер Белинкова в сибирском журнале, два стихотворения раннего Бродского в ленинградском «Дне поэзии» или искореженная цензурой повесть Трифонова в «Новом мире» – оказывался несоразмерим с любой «популярностью в бильярдной», как выразился по другому поводу Пастернак. А все остальное было уже политикой – или, по меньшей мере, тем, что у нас слыло политикой. Как ни плоха, как ни отвратительна была во многих отношениях официальная словесность, литературный самиздат воспринимался рядом с ней не то как юношеская, не то как любительская команда при клубе мастеров. Иногда из клуба мастеров (в футболе) временно, а то и навсегда изгоняли в заводскую команду хорошего футболиста, бывало, и замечательного – одно время, после тюрьмы, за заводскую команду играл великий Эдуард Стрельцов, и посмотреть на него собирались болельщики, но все понимали что настоящий чемпионат происходит в высшей лиге, а настоящие мастера – вернемся к нашим баранам – пьют водку в Дубовом зале ЦДЛ и с «тренерами» скандалят не всерьез – как Евтушенко или (до поры до времени) Юрий Любимов. И эта иерархия осознавалась всеми – и властями, и органами, и мастерами, и подмастерьями, хотя мастерам нравилось поиграть во фронду, а подмастерьям (не говоря уж о тех, кого ни в какую мастерскую не брали) – матерно выбранить (за глаза) и творчески изничтожить мастеров.

***

Существовали, правда, и промежуточные разновидности литературного самиздата. Околожурнальный и околоиздательский самотек, в котором, бывало, попадались жемчужные зерна. Практически легализованный драматургический самиздат, который читали главным образом завлиты и/или не допущенные к самостоятельным постановкам режиссеры. Правда, когда их допускали, они чаще всего брались за Чехова или за Горького. Но так или иначе театральный успех так называемой новой волны в начале восьмидесятых (Арро, Галин, Злотников, Славкин и др.) был подготовлен и предопределен «завлитовским» самиздатом. В свое время я несколько брутально объяснил талантливой Людмиле Разумовской природу ее тогдашнего успеха: «Режиссеру хочется поставить Петрушевскую, он понимает, что ему этого не дадут, и вынимает из того же ящика письменного стола вашу пьесу…» Ставили, впрочем, как Марк Захаров, и Петрушевскую – с голубыми (что тогда еще не отсылало к педерастии) ангелами…

Самая серьезная попытка создать подлинно литературный самиздат была предпринята в Питере – где один за другим возникли и начали регулярно выходить несколько рукописных журналов. Рукописных – но их окончательный тираж в несколько десятков, а то и в несколько сотен экземпляров вполне сопоставим (с поправкой на тогдашнюю интенсивность чтения) с нынешней десяткой тысяч, которой – на соросовской подпитке – могут похвастаться сегодняшние флагманы Толстой Журналии. Питерские рукописные журналы были вынужденно аполитичны (их никому или почти никому не известные сотрудники прекрасно понимали: начни они писать о политике – и их тут же посадят!) – и поэтому литературны, литература в них ни хороша, ни плоха, в чем сегодня, когда она плавно перетекла из «второй» действительности в «первую», может убедиться каждый; это было серьезное и осмысленное во всей своей безнадежности начинание – и можно только пожалеть, что последовавшие игры с органами («Клуб-81») сильно смазали общее впечатление.

Этой литературе – на стыке самиздата и сам-себя-издата – посвящена опубликованная в «Самиздате века» статья Кривулина, и жаль, что места в хрестоматии не нашлось если не для самих произведений, то хотя бы для постатейной росписи «Часов», «37», «Митиного журнала» и как они там еще назывались. Сам я после издания в 1967–1968 гг. рукописного журнала филфака ЛГУ «Звенья» в этой деятельности участия не принимал – сегодня уже и не возьмусь судить, из трусости или из брезгливости, – но, почуяв запашок КГБ, я неизменно спешил покинуть помещение.

Промежуточной формой самиздатской активности были и старания «архивных юношей» – извлечь! прокомментировать! опубликовать! лучше здесь, но если в очередной раз заробеет Зильберштейн, то и за кордоном! В дурном – и скандально дурном – псевдоромане Наймана «Б.Б и другие» имеется одно здравое суждение: служение литературе, как его понимали «архивные юноши» и примкнувшие к ним структуралисты, объективно работало на истребление текущей, нынешней – и прежде всего самиздатовской. Правда, Бродского они, приравняв к классикам, изучали и комментировали, но литераторам-современникам становилось от этого еще обиднее.

Наконец, нельзя пройти мимо альманаха «Метрополь» – нашумевшей попытки ряда не последних московских литераторов добиться… вот только чего они на самом деле собирались добиться? То ли и впрямь попрать предварительную цензуру и охранительную редактуру явочным порядком, как значилось у них на знаменах? То ли обеспечить Василию Аксенову лестную шумиху перед предрешенным уже отъездом на Запад, как с самого начала заговорили самые осторожные и потому, не исключено, самые проницательные? Карательные последствия акции общеизвестны: задним числом исключили из Союза писателей только что принятых Виктора Ерофеева и Евгения Попова (сделав вид, будто не успели принять), «замариновали» на несколько лет первую книгу стихов Евгения Рейна, выкинули из «восточного перевода» Семена Липкина. Оказавшегося, правда, вместе с Инной Лиснянской, единственными, кто выполнил изначально общее решение: выйти из Союза писателей, если хотя бы на кого-нибудь из участников альманаха обрушатся выборочные репрессии. А, скажем, Андрей Вознесенский, при первых признаках опасности (для него, конечно, мнимой) улетевший в творческую командировку на полюс, тут же получил не вполне ласковое прозвище «сдрейфившая льдина».

Было еще проработочное собрание в Московской писательской организации и многотиражка «Московский литератор» со стенографическим отчетом: документ, в самиздат не попавший, хотя мало чем отличающийся от известных записей о Зощенко – Ахматовой, Пастернаке и суде над Бродским. Произнося разгромно-подобострастные речи на этом собрании, уронили себя многие. Правда, я слышал и оправдательную версию, причем по горячим следам: как раз в день выхода многотиражки я оказался за одним столиком с одним из главных «обвинителей» – известным и уважаемым (по крайней мере, на тот момент) критиком. Плача пьяными слезами, он уверял нас в том, что органы провели с секретарями московского Союза писателей установочную беседу: или вы сами осуждаете «метропольцев» – и репрессии против них заканчиваются, или упорствуете – и тогда за этим последует ряд арестов. Не знаю, в какой мере это правда, и не знаю, как относиться к этой правде, – вспоминаю данную коллизию как для самиздатских журналов высшей степени характерную.

Думаю, на пятьдесят процентов из-за громоздкости (ведь читали мы в те дни, допустим, «Зияющие высоты», еще более объемистые), а на пятьдесят – из-за низкого, очень низкого и чрезвычайно низкого литературного качества. В годы перестройки «Метрополь» издали у нас едва ли не в первую очередь – и провалился он в тартарары, как не был. Причем характерно, что именитые и даже знаменитые на тот момент авторы выглядели в альманахе слабее дебютантов. Впервые (по тем или иным соображениям) поставив себя во внецензурные условия, они доказали, что достойно существовать в таковых не умеют. Подтвердилось это и впоследствии, когда цензуры не стало. Подтвердилось и в случае с Василием Аксеновым, и в частности на примере его романа «Скажи: изюм!», по следам истории с «Метрополем» написанного.

Но вот что интересно: участие в альманахе «Метрополь» в конечном счете пошло на пользу всем. И Аксенову, реализовавшему изначальный замысел. И «пострадавшем» дебютантам Ерофееву, Попову и Рейну, живущим на проценты с тогдашнего морального капитала по сей день (хотя в случае с Рейном, понятно, удачно подвергалась и дружба с Бродским). И Липкину, вышедшему из тени многокилометровых восточных эпосов. И Фридриху Горенштейну, проза которого оказалась в альманахе лучшей – и только потом выяснилось, сколь двусмысленно именно это достижение. И Юзу Алешковскому, которого пустили в приличное общество. И вечному изгою Карабичевскому, ненадолго попавшему в пусть и теневой истеблишмент. Одним словом, «Метрополь» оказался удачно задуманным и блестяще реализованным, как принято выражаться уже в наши дни, проектом. Проектом не для читателя, но для писателя – проектом коллективной самораскрутки на опасной черте, но не переступая через нее. Разумеется, это был проект из серии «Поэт в России больше, чем поэт», что означает, наряду с прочим, и то, что «поэту» быть в России поэтом вовсе не обязательно. Достаточно играть роль поэта. Или прозаика. Что и доказали, в частности, авторы «Метрополя» уже в годы перестройки: доказали за счет читателя вопреки ему. В результате чего (хотя понятно, и не только этого) читатель от литературы отвернулся. Так или иначе, «Метрополь» подвел итоговую черту под литературным самиздатом – если не хронологически, то фактически, – окончательно уравняв в правах два занятия – творить и пудрить мозги – с явным вектором в сторону последнего. Писателей потом, случалось, сажали (скажем, Леонида Бородина) или принуждали к эмиграции, но основная игра была уже сделана: литература сама по себе, а самиздат сам по себе, котлеты отдельно, а мухи отдельно, – но ты не писатель, а провокатор и шантрапа, если осмелишься заявить об этом вслух.

***

Таким образом, применительно к литературе как таковой имеет смысл говорить не столько о самиздате, сколько об игре в самиздат. Разноцелевой, разнонаправленной, с сильно различающимися степенью серьезности и мерой ответственности, но игре. Примечательно, что понятие сверхлитературы (литература как эрзац-философия, эрзац-религия, эрзац-политология и эрзац-социология) в случае с литературой самиздата не срабатывало: от нее, оправданно или нет, ждали чисто литературных достоинств – и именно в этом плане она разочаровывала. Тогда как философии ожидали в самиздате от философского самиздата, религии – от религиозного и так далее (и опять-таки – оправданно или нет, это вопрос отдельный). Литературный самиздат стремился не столько поравняться с реально публикуемой литературой (или превзойти ее), сколько в нее – по возможности на серьезных ролях – влиться. Политическая оппозиционность возникала в нем как бы случайно, эстетическая или отсутствовала вовсе (иногда это был тот же соцреализм, иногда – соцреализм шиворот-навыворот), или была заведомо маргинальным штукарством как в прозе у Андрея Синявского или в стихах того же Сапгира, писавших так, как они писали, просто потому, что писать иначе они не умели. Строго говоря, только самиздат политический (в самом широком смысле и во всем спектре течений и оттенков мысли) и следовало бы называть самиздатом. Не случайно же художественная литература расходилась в самиздате, будучи чаще всего изначально опубликована за рубежом, тогда как путь политического самиздата пролегал обычно в противоположную сторону: изготовляли и распространяли его в СССР, а уж потом публиковали на Западе. «Архипелаг ГУЛАГ», если взять самый яркий пример.

***

«В подполье можно встретить только крыс», – припечатал генерал Григоренко. Это относилось, прежде всего, к публичной правозащитной деятельности в противопоставлении ее тайным кружкам и кружковости как таковой. Но относилось это и к самиздату, который, в соответствии со зловещей статьей Уголовного кодекса, предлагалось и предполагалось «изготовлять, хранить и распространять» с соблюдением определенных мер предосторожности, но без особой оглядки на практически неизбежные последствия. По сути дела, диссидентство, правозащита и политический самиздат были тремя разновидностями пассивного восстания в духе Ганди. Восстания одиночек и заведомых аутсайдеров – «за успех нашего безнадежного дела», – а потому во многом фанатиков, кандидов, психопатов, одержимых садомазохистским комплексом карьеристов, азартных – и поэтому часто заигрывавшихся – игроков и профессиональных или невольных провокаторов. Иногда многое из этого, если не все, сочеталось в одной душе, в одном человеке (Глеб Якунин, Валерия Новодворская, а за много лет до них – покойный Якир); иногда человек ухитрялся играть все эти роли повременно (как Звиад Гамсахурдиа); иногда навеки застывал в одном образе – как в кандидах академик Сахаров или в игроках Эдуард Кузнецов; иногда – независимо от конкретных политических взглядов – «работал» под академического исследователя, как Рой Медведев или Шафаревич, а то под блаженного (Померанц). И все же это было единым восстанием, только в качестве булыжника этот пролетариат использовал перо. Изготовляя рукописи и засылая их в самиздат.

***

Понятно, что составителя антологии политического самиздата поджидают сегодня немалые трудности. Судьбы многих авторов по-прежнему вызывают восхищение, возмущение, скорбь (Анатолий Марченко, да и Андрей Амальрик). Сочинения – большинства, если не всех, – кажутся бесконечно наивными. А публицистические труды Самого Главного – академика Сахарова – и вовсе нельзя читать без горького смеха едва ли не над каждой строкой. Вот, едва ли не наугад, из «Памятной записки» академика 5 марта 1971 года (в годовщину смерти Сталина, а то как же! ну, и Ахматовой, но это в данном случае иррелевантно), воспроизведенной в книге «Самиздат века»:

«Наша страна провозгласила право нации на самоопределение вплоть до отделения. Реализация права на отделение в случае Финляндии была санкционирована Советским правительством. Право на отделение союзных республик провозглашено Конституцией СССР. Имеется, однако, неясность в отношении гарантий права и процедуры, обеспечивающей подготовку, необходимое обсуждение и фактическую реализацию права. Фактически даже обсуждение подобных вопросов нередко преследуется. По моему мнению, юридическая разработка проблемы и принятие закона о гарантиях прав на отделение имели бы важное внутреннее и международное значение как подтверждение антиимпериалистического и антишовинистического характера нашей политики. По всей видимости, тенденции к выходу какой-либо республики из СССР не носят массового характера, и они, несомненно, еще более ослабнут со временем в результате дальнейшей демократизации в СССР. С другой стороны, не подлежит сомнению, что республика, вышедшая по тем или иным причинам из СССР мирным конституционным путем, полностью сохранит свои связи с социалистическим содружеством наций. Экономические интересы и обороноспособность социалистического лагеря в этом случае не пострадают, поскольку сотрудничество социалистических стран носит весьма совершенный и всеобъемлющий характер и, несомненно, будет еще более углубляться в условиях взаимного невмешательства социалистических стран во внутренние дела друг друга. По этим причинам обсуждение поставленного вопроса не представляется мне опасным».

Это пишет академик Сахаров генсеку Брежневу, а тот оставляет «Записку» без внимания и ответа. Один из них слывет гением, мудрецом и пророком, другой – идиотом и маразматиком. Вопрос на засыпку задайте сами.

***

Публицистический раздел антологии носит заимствованное название «Из-под глыб», однако вопреки ему тон здесь задают «демократы» или же предшественники нынешних «демократов»: Людмила Алексеева, Ефим Эткинд, Григорий Померанц, Лидия Чуковская, Леонид Баткин и тому подобное. В какой-то мере это правомерно: историю всегда пишут победители, а пиррову победу демократов на данный исторический момент трудно оспорить. Другая ярко выраженная черта политической публицистики, представленной в «Самиздате века», – ее подчеркнутая литературоцентричность: здесь и письмо группы русских писателей «Писателям мира», и стенограммы судов над Бродским и над Синявским и Даниэлем, и «Открытое письмо М. Шолохову», и «Письмо в СП СССР», и многое другое в том же роде. Что ж, свою пиррову победу одержала и литература. «Патриоты» представлены выборочно, причем сам по себе выбор весьма специфичен: заведомо второстепенные имена, кроме, разумеется, Солженицына (а у него – один-единственный текст «Жить не по лжи!»), заведомо непринципиальные, заведомо политкорректные – даже на вегетарианские времена их создания – тексты. Подобная «игра в поддавки» не передает ни сути, ни хотя бы атмосферы многолетнего диспута «под глыбами»; история отечественной неподцензурной мысли оказывается в результате сфальсифицированной – очередные «наши» не столько бьют «не наших», сколько победоносно затыкают им рты. Впрочем, и эту тенденциозную задачу можно было при желании и некоторой усидчивости решить не столь халтурно, как это сделал Стреляный: «Открытое письмо Сталину» Федора Раскольникова – явно из другой оперы; «Описание событий в Почаевской лавре в наши дни» – текст, и вовсе к самиздату отношения не имеющий. Не пожелав (по отчасти обрисованным выше причинам) представить в антологии краткий курс отечественной неподцензурной мысли, составитель раздела не пошел и по другому возможному и перспективному пути с опорой на «Хронику текущих событий». А в итоге собрал жеваную-пережеваную и утратившую хотя бы поэтому малейший вкус либерально-прекраснодушную жвачку и задал общий тон откровенно пародийной во всей своей мнимой победоносности «Историей инакомыслия в России» (автор Людмила Алексеева). Это не антология и не хрестоматия – и даже не подготовительные материалы к той или к другой. Один из рецензентов «Самиздата века» предположил, что Стреляный просто-напросто сгреб весь случайно завалявшийся у него в архиве самиздатский хлам – и заслал его в набор. Что ж, подобная версия нуждается, на мой взгляд, в хорошо аргументированном опровержении. Вот только откуда возьмутся аргументы?

***

Я никогда не был «изготовителем» самиздата, с опаской «хранил» его и с большой оглядкой «распространял». Иногда при вручении какой-нибудь книги или папки фототекстов меня предупреждали: экземпляр – «грязный». Случалось, я все равно брал книгу (помню, так обстояло дело с третьим томоом «Архипелага»), случалось, и нет. Речь, разумеется, о «тюремном» списке: Авторханов, Джилас и так далее. Хотя за «хранение и распространение» в моем кругу не сажали – выгоняли с работы, не допускали к защите диссертации – такое бывало. Сажали тех, кто что-то делал, играл, заигрывался (см. выше). Сажали во многом тех, кто напрашивался на то, чтобы его (или ее) посадили. С карательной психиатрией же и вообще вопрос более сложный. История самиздата, она же история инакомыслия, является далеко не в последнюю очередь и историей сумасшествия, латентного и открытого.

И историей тщеславия, историей зазеркальных (хотя и не только зазеркальных) амбиций. И историей неудач и ошибок, историей диссидентства поневоле. И историей разочарований. И историей, обернувшейся разочарованиями. И разочарованиями, обернувшимися историей…

Меж тем эта история не написана. Более того, даже не начата написанием. Инакомыслие как процесс, а самиздат как его результат – такое понимание представляется сугубо ошибочным. Самиздат – это не результат, а процесс, – и историю процесса надо писать, а не антологию результатов составлять. Результат смехотворен и оказался бы смехотворен в любом случае – в книге «Самиздат века» лукавство, недомыслие и элементарная неуклюжесть составителей только облегчили процесс превращения тайного в скучное, и за это их в некотором смысле можно поблагодарить.

Но самиздат как процесс остается таинственным (а ведь в таинстве всегда сочетаются прозрение и безумие, таинственны и пропорции этого соотношения), – и, как всегда, мы сначала напишем историю, а уж потом возьмемся разгадывать ее тайны. И – тоже как всегда – когда разгадаем, историю придется переписывать заново.