Текст книги "Гражданский арест. Статьи, не попавшие в Сеть (сборник)"

Интеллигенция… но разве есть сегодня (или имелись когда-либо) у интеллигенции интересы, противоположные интересам остального общества? И разве не решимость и умение пренебречь собственными интересами (личными и групповыми) представляют собой родовую черту и опознавательный признак интеллигенции? Разве не называл себя «уродом» Борис Пастернак, когда, в минуту слабости, «пустое счастье ста» начинало казаться ему важнее «счастья сотен тысяч»? И если уж и впрямь, как нам постоянно внушают, свобода противоположна справедливости, то разве вправе мы делать выбор в пользу несправедливости? Да и какая может быть в условиях несправедливости свобода?

В исторической предвыборной суете 1996 года член Президентского совета предприниматель Марк Масарский заявил на страницах «Московских новостей» следующее:

«Но для меня демократия не абсолютная ценность, а инструмент. Абсолютная ценность – это свобода. Врагом свободы демократия становилась даже чаще, чем врагом авторитаризма. <…> Не надо рисовать страшные картины, а надо понимать, что нельзя позволить тоталитарной партии опять прийти к власти. Это можно сделать, пока система управляется из центра. Центр – это Ельцин, силовые структуры, которые подчиняются непосредственно ему. Никто не сорганизуется, никто не сможет противостоять власти, пока есть центр, который контролирует ситуацию, есть преданные войска, одержимые не клановыми, не корпоративными, а государственными интересами. Я не спасую перед демократией [курсив мой. – В. Т.]. На улицы выйдут не избиратели, а толпа. Виновным в крахе России будет тот, кто в такой ситуации сумеет убедить Ельцина, что воля народа – высший закон. И вследствие этого он не будет действовать решительно».

Обсуждать эту рекомендацию члена Президентского совета президенту не имеет смысла. Не понадобилось в 1996-м, может пригодиться в 1997-м. Не стоит и иронизировать над выражением «есть преданные войска» – если таких войск (готовых стрелять в народ по всей стране) и нет, то их можно откуда-нибудь выписать… Важен даже не смысл, а тон рекомендации: тон человека, убежденного в собственной правоте. «Я не спасую перед демократией» – каково? Чикатило перед ней тоже не спасовал – делал свое дело, пока его не схватили за руку. Для него абсолютной ценностью тоже была свобода. Но про Чикатило нам все понятно, а Марк Масарский – либерал, спонсор журнала «Знамя», и его людоедские суждения не вызывают столь же мгновенного, столь же однозначного отторжения, как истерические выклики в зале суда «санитара общества» Чикатило. И на той же странице «МН» далеко не столь кровожадный Олег Попцов возражает на вышеприведенную тираду лишь так: «Я даже не спорю, я только говорю: не дай Бог такого варианта».

Ну, а если Бог даст?

Как отнесется к этому, скажем, тот же Попцов? Слово «бог» научились писать и даже произносить с заглавной буквы, а научились ли – или, вернее, когда научимся – соразмерять свои поступки и помыслы хотя бы с собственной вялой религиозностью?

И вот еще один газетный сюжет «предвыборной весны», на первый взгляд, никак не связанный с предыдущим. Разве что – через вышеупомянутый журнал «Знамя». И Президентский совет, конечно.

Популярный в недавнем прошлом публицист, член Президентского совета Юрий Карякин поведал читателю о том, как струхнул несколько лет назад тогдашний главный редактор «Знамени» Григорий Бакланов, печатая его, карякинскую, архисмелую статью. И о том, как удалось самому публицисту – с помощью нескольких бутылок водки, магнитозаписи песен Высоцкого и пролетарской смелости наборщиков из типографии «Правда» – трусливого Бакланова перехитрить и все-таки напечатать свою статью в неурезанном виде. Бакланов возмущенно отверг карякинские инсинуации – от первого пункта до последнего, – добавив, что он, Бакланов, данному члену Президентского совета руки ни при каких обстоятельствах впредь не подаст… По забавному стечению обстоятельств, сей «спор славян» разыгрался на страницах «Общей газеты».

Кто здесь «свой», кто «чужой»? Оба вроде «свои», да и газета «Общая». И к какому полюсу – еще демократии или уже свободы – он тяготеет? И стоит ли вводить «преданные государственной идее» войска на защиту таких ценностей? И если да, то каких? Карякинских или баклановских? Или, так сказать, масарских?

Но ценности-то у них, что характерно, общие.

Прискорбный итог 1996 года заключается в том, что политический класс (как совокупность карьерных и выборных политиков, завязанных на структуры госуправления промышленных и финансовых воротил, обслуживающих всю олигархию, и во многом слившихся с нею, прежде всего, электронных СМИ) предал и обманул свой народ. Предали и обманули (пусть и не в равной мере) и «партия власти», и «системная оппозиция»: первая – заведомой несбыточностью обещаний и посулов, вторая – имитацией предвыборной борьбы, коренящейся в том, что мнимую системность (то есть вовлеченность во власть) лидеры КПРФ предпочли подлинной оппозиционности. В результате предательства и обмана люди проголосовали за действующего президента, легитимизировав тем самым как все его дальнейшие действия, так и – добровольное или вынужденное – бездействие. И только болезнь президента (главный, как выяснилось, и тоже искусственно замолчанный фактор) не то чтобы спутала все карты, но вот-вот заставит сдать их заново. Готовы ли оборотни к такому повороту событий? Еще не готовы, но – не забывая на ходу прихватывать еще не прихваченное – изо всех сил готовятся.

Честные президентские выборы они проиграют. И не совсем честные проиграют тоже. И проиграют даже заведомо нечестные. А времени на упразднение или функциональную минимизацию поста президента, чтобы закрепить власть олигархии, уже нет. Да и народные массы – при всей своей, как выразился Евтушенко, «притерпелости» – едва ли останутся безучастными к чересчур наглому обману.

Таким образом, политическому классу остается выбрать и навязать обществу «боярского царя». Правда, выбрать его будет трудно, а навязать обществу – еще труднее. Потребуется финансовая и моральная (не исключено, и военная) помощь Запада. За которую расплатиться придется уже не пакетами акций, а территориями. Начиная, допустим, с Курил и Калининградской области. Готов ли политический класс – исключительно в целях самосохранения – и на такое предательство? Кто готов, а кто нет… Здесь он, пожалуй, колеблется. Здесь и пройдет подлинный водораздел – не между честными и нечестными (все они нечестны), а между патриотами и предателями. Между людьми и оборотнями.

Всем нам хотелось и хочется свободы слова, печати, собраний и прочих достижений современного западного общества. Всем хочется свободы (для себя) и демократии как механизма ее реализации. И мы – всем миром – уже доказали свою готовность идти ради этого на колоссальные, может быть, и непосильные жертвы. Но сегодня мы очутились в качественно иной ситуации. Ценности общенационального выживания – в осажденной и разрушаемой изнутри крепости – вышли на первый план; шанс на демократию погубили, сведя лишь себе самим на пользу, оборотни; диктаторского правления у нас не ввели, не вводят, вводить не собираются – нас загонят туда, где только диктаторское правление и оставляет надежду на спасение. На диктатора – и на диктатуру – нас заставляют надеяться. Если, конечно (а в Латинской Америке такое случалось не раз), и диктатора нам не пришлют откуда-нибудь из Вест-Пойнта.

Исторический переход – из социализма неизвестно во что – свершился. Выиграли от этого оборотни – и, может быть, только оборотни. Но обратной дороги вроде бы нет. А дороги вперед – тем более. Остается упереться на месте. Как говаривал кто-то из вождей – всерьез и надолго.

А как обойтись с оборотнями – это уж дело десятое. Главное, чтобы они – в очередной раз – как-нибудь (как им заблагорассудится) не обошлись с нами.

Нью-римляне эпохи Апостата

[38]38
  Неизвестная газета, возможно, «Культура». 28.12. 1996.


[Закрыть]

У Фридриха Дюрренматта есть пьеса «Франк Пятый, или Опера частного банка», не изданная у нас и ни разу не поставленная, уж больно она казалась неактуальной. Судите сами: в благополучнейшей Швейцарии бандиты учреждают респектабельный, как и все здесь, банк и принимают вклады «у населения». Принимают – но ни в коем случае не выдают; заикнувшегося о судьбе своих денег клиента в лучшем случае обманывают очередными посулами, а в стандартном – ликвидируют «как физическое лицо». Крестный отец и «кровавая мама» (именно она и совершает в пьесе все убийства) отправляют дочь в католический приют, а сына в британский университет, но увы… Те, воссоединившись, убивают отца с матерью, берут банк в свои руки и переводят на качественно новый уровень. В финале пьесы Франк Пятый (так теперь зовут нового главу частного банка) собирается даже перейти на работу в правительство… Сатира как сатира: специфически швейцарский угол зрения (сверхнадежные банки), но в основе, конечно, Брехт: ограбление банка ничто по сравнению с учреждением банка. Дюрренматт со своими левацкими антибуржуазными закидонами подзабыт, а вот «Трехгрошовая опера» последовательного марксиста Бертольда Брехта стала у нас хитом сезона. Симптоматично? Симптоматично это было бы, играйся пьеса и звучи зонги на каких-нибудь нищенских подмостках перед заведенной дешевым пивом публикой, которая, наливаясь социальной ненавистью, «училась бы не смотреть, а видеть» и решала, куда ей – в коммунисты или в фашисты – податься. Но у нас «Оперу нищих» (так это называлось изначально) ставят для богатых, и симптоматика здесь если и имеется, то явно не «веймарского» свойства. Новые песни Мэкки Ножа (не в спектакле, а «по жизни») сочиняет какой-нибудь Евгений Кемеровский, и свой лазерный диск он посвящает не братве, а «памяти жертв ГУЛАГа», и рекламу диска с таким посвящением показывает НТВ. А братва дарит колокола церквам и хоронит одного из главарей в монастырской лавре. А по 1-му каналу демонстрируют изящный фильм Ивана Дыховичного «Музыка для декабря», вопреки своему эстетству превосходно укладывающийся в мексиканскую парадигму «Богатые тоже плачут». А Мексика, между прочим, знаменита не только «мыльными операми», но и не затихающей и по сей день гражданской войной.

Богатые плачут всегда. Плачут и платят. А кто платит, тот и заказывает музыку. И если богатые заказывают блатные песни, значит, у нас такие богатые. Но искусству хочется облагородить богатых – и вместо блатных песен оно подсовывает им «Трехгрошовую оперу». С кровью, со слезой, за крутые бабки – а по делу!

«Дело» – слово ключевое. Дело воспевал (со всеми издержками и обидами) Максим Горький, дело описывал (и разоблачал) Теодор Драйзер, дело (от «деланья») запечатлел в киноновелле «Колокол» из фильма «Андрей Рублев» Андрей Тарковский. В отсутствие дела (или когда оно настолько неблаговидно, что не поддается даже разоблачению) только и остается писать о том, что богатые тоже плачут. Самый новорусский из «толстых» журналов учредил премию за показ и воспевание дела – результаты могут стать предметом лишь фельетонного рассмотрения. Писатель Илья Штемлер – отечественный Артур Хейли – написал и издал роман «Коммерсанты», предварительно, по своему обыкновению, постажировавшись в одной из нынешних «контор». Мне случилось потолковать с владельцем именно этой конторы. О писателе и о его романе тот отозвался с симпатией, но без особого уважения: сечет, но не врубается… Коммерсанты у работяги Штемлера получились глубоко несчастными – точь-в-точь как у эстета Дыховичного.

То, что искусство по сути своей антибуржуазно, мы знали и до знакомства с произведениями, буржуазию воспевающими. С антикриминальностью искусства дело обстоит несколько сложнее. Поэзия и поэтика преступления (и шире – поэзия и поэтика зла) дают о себе знать в эпохи не столько обновления и перелома, сколько вырождения и ущерба. Иначе говоря, деградации и декаданса. Вопрос только в том, какую именно эпоху мы переживаем.

Великую криминальную революцию, по подсказке Станислава Говорухина? Тогда, конечно, многое сходится. Криминализация поведения, криминализация сознания, криминализация самого языка. Но если это революция, где, черт возьми, ее вожди? Где ее герои? Где ее провозглашенные цели? Куда ни кинь, всюду сплошные жертвы. Банкиров жалко, рэкетиров жалко, дезертиров жалко. Богатые тоже плачут, а бедные скрежещут зубами. (И кстати, почему не скрежещут вслух? Потому ли, что зубы у них железные?) Показали по «ящику» счастливого человека по фамилии Брынцалов, так и он в президенты не прошел, его тоже жалко. А как не пожалеть его победоносного конкурента, особенно в нынешнем состоянии?.. Но хватит о грустном! Поговорим о поэзии. Поговорим о поэтическом переводе!

Одну и ту же строку из стихотворения Поля Верлена Борис Пастернак и Иннокентий Анненский перевели принципиально по-разному: «Я – римский мир периода упадка», – значится (в 1940 году) у Пастернака; «Я – бледный римлянин эпохи Апостата», – в 1904-м у Анненского. К оригиналу ближе, как ни странно, у Пастернака: в подлиннике речь идет об Империи, а не об отдельном гражданине Рима, да и Апостата (то есть императора Юлиана Отступника) Анненский вставил явно для рифмы. Тем не менее, как это порой бывает с великими переводами великих стихотворений, истина открывается лишь во взаимоналожении. Упадок, вырождение (в оригинале ключевое слово «декаданс»), с одной стороны, и – гениальная придумка Анненского – власть Отступника как и симптом, и причина одновременно. Стихотворение двоится и дальше: Пастернак страшится вторжения варварских орд, Анненский – бунтов черни и расправ власти (стихотворение переведено в канун войны и, соответственно, революции); заканчивается же оно «грустью без объяснения и предела» у Пастернака и «скукой желтою с усмешкой инфернальной» у Анненского. Все это – отступничество, страх, тоска – проступает в сегодняшней жизни куда отчетливее, чем гримасы «периода первоначального накопления» или приметы криминальной революции. Отступничество и упадок.

Пир у Трималхиона, описанный и осмеянный Петронием, возобновился – во всем своем безобразии – в наши дни. С той только разницей, что музыку сегодня заказывает сам Трималхион. Чтобы не только поесть, срыгнуть и опять поесть, но и поплакать. Впрочем, заказывал какую-то музыку у себя на пиру и сам Трималхион, только она до нас не дошла. Дошел Петроний. А музыка, заказанная Трималхионом, могла быть и не ничтожной, но не могла не оказаться небессмертной.

Весной 1992 года я спросил у крупного западного коммерсанта, имевшего тогда дела в России на правительственном уровне: «А что, “чикагские мальчики” уже научились брать взятки?» Мой собеседник от души рассмеялся. «Гайдар еще не научился», – пояснил он с нажимом на первое слово.

А приятельница моя придумала как раз в то время «осетровое сафари». Возить богатых иностранцев в рыбосовхоз под Астрахань (с директором она договорилась), чтобы икру они ели ложками – собственноручно добытую. Что-то там у нее в последний момент сорвалось (кому-то недоплатила), зато теперь чартерными рейсами на сафари летают не сюда, а отсюда. Это наше главное, если не единственное завоевание.

О римских нравах, забавах и расправах известно достаточно. И цезари «наезжали» на богачей, чтобы пополнить казну и утихомирить чернь, и сенаторы плели интриги и устраивали заговоры, и наместники, они же прокураторы, становились и ворюгами, и кровопийцами одновременно. Деньги не пахнут; сытые мухи пьют кровь не так жадно, как голодные; после моего ухода в этой провинции золотыми останутся лишь солнечные лучи – всё это оттуда. Но ключевой фигурой в Риме, начиная с какого-то момента, становится вольноотпущенник, становится вчерашний – внезапно и позорно разбогатевший – раб, становится Трималхион. Становится «новый римлянин». И тогда – после всех казней и прочих ужасов как Республики, так и Империи (а ведь были когда-то в Риме и цари) – начинается упадок. А потом по Вечному городу принимаются расхаживать люди с оружием, потом вводят лошадь в Сенат, потом кое-как отражают набеги варваров, а потом надоедает и это – и Аларих берет Рим, не встречая ни малейшего сопротивления. И последний римский император выращивает капусту, а о нем ироническую пьесу «Ромул Великий» написал все тот же Дюрренматт.

В Питере застрелили мецената – и тут же, как бы в память о нем, отменили фестиваль сатиры и юмора «Золотой Остап». Но застопорились и невзрачные поэтические брошюры, выходившие на деньги того же мецената, остановились и другие, как теперь принято выражаться, проекты. Исторический Меценат был все же патрицием, и убить его могли лишь по приказу императора. Но и меценаты у нас теперь (не говоря уж о спонсорах) из тех же вольноотпущенников, а в этой среде церемониться как-то не принято. Ведь и спонсора, на деньги которого снята «Музыка для декабря», тоже убили. Да и на учредителя премии «Триумф», помнится, покушались.

Давно – лет двадцать назад – некая критикесса написала об одном поэте: подобная душа не нуждается в лирическом самовыражении. Критикесса была скверная, поэт дурной, а фраза запомнилась… Хотя что значит «не нуждается», если самовыражение так или иначе происходит? А самовыражаются люди по-разному: одни пишут, другие… да нет, не пашут. В том-то и дело, что не пашут, – никто не пашет. Одни пишут, другие поют, третьи пляшут, четвертые снимают кино и рассказывают скабрезные байки, пятые все это спонсируют. Новые римляне? Вольноотпущенники?

Рим на какое-то время спасло христианство (поэтому Анненский и вписал в сонет Верлена Отступника) – спасло идеальным порывом, заставившим встряхнуться и знать, и вольноотпущенников, и паразитирующую клиентуру, выдававшую себя за художников и музыкантов… Что спасет нас? Да и спасет ли? Да и если спасет, то все равно на время… Но пир у Трималхиона подзатянулся; похоже, Петрония на сей раз не забыли позвать – он, сразу же помягчев, сочиняет панегирик.

А цена панегирикам – на пятачок пучок, к сумме гонорара это, понятно, отношения не имеет.

Билеты на «Трехгрошовую оперу» в постановке Машкова стоили на питерских гастролях на порядок меньше, чем в Москве, – не уважают в столице вольноотпущенников из Северной Пальмиры.

В 1968 году советские войска вошли в Прагу, а в Ленинград на гастроли приехал «Берлинер ансамбль». И Елена Вайгель, вдова поэта, читала студентам Театрального института его стихи и играла мать в брехтовской обработке «Кориолана». Кориолан – второй по значению – после Юлиана – отступник в римской истории.

Да и исполнитель роли Кориолана – великий актер Петер Шалль – вскоре после советских гастролей сбежал в ФРГ.

А потом две Германии объединились, и о Брехте начали писать, будто он был не только коммунистом, но и бездарью: все, дескать, за него сочинили его женщины.

Но это уж, как говорится, из другой оперы. А у нас «Трехгрошовая». Силами нью-римлян для нью-римлян в эпоху Апостата поставленная и сыгранная.

Хромые сравнения

[39]39
  Независимая газета. 10.12.1996.


[Закрыть]

Уникальность переживаемого момента воспринимается нами болезненно, воспринимается как своего рода сиротство. В поисках аналогий мы вперяем взгляд в прошлое, перебираем страницы истории – новейшей и древней, отечественной и мировой, – не брезгуя при этом ни художественной литературой, ни мифологией (см., например, телепередачу «Куклы»). Уже десять лет «праздника со слезами на глазах» повторяем китайское проклятие: «Чтоб ты жил в эпоху перемен»… Мы сравниваем, каждый в меру своей испорченности, исторические периоды и царствования, ищем – и находим – предтеч нашим горе-политикам и горе-воякам, то и дело, кстати и некстати, поминаем Кутузова и Столыпина, Ивана Калиту и Наполеона Бонапарта, пугаем друг дружку Иваном Грозным и Берией, в каждом не пойманном за руку взяточнике нам мерещатся Ленин и Сталин в одном лице, а уж о войне всех против всех, перманентной схватке бульдогов под ковром, гладиаторских игрищах, крестовых походах и афинских ночах, незаметно перетекающих в Варфоломеевскую (а по телевизору как раз то «Гибель богов» Висконти, то «Королева Марго» в двух версиях сразу), и вспоминать не хочется. Сравнения наши хромают, но других (как других писателей у Сталина) у нас нет. У нас их нет только потому, что мы их еще не придумали.

Разброс сравнений комплиментарно широк. Без лести преданный Анатолий Чубайс назвал Бориса Николаевича новым Петром Великим, уточнив, правда, что наш будет покруче. А в какой мере круче? Без лести преданный Марк Захаров сравнил президента страны с Владимиром Мономахом. О сравнениях с генералом де Голлем и упоминать неловко – их не провел только ленивый. Влил в ту же чашу несколько капель меда и я, сравнив Бориса Николаевича с Анной Иоанновной, но это как-то не привилось. И наконец, программа «Куклы» подвела черту: Ленин в Горках…

Михаила Сергеевича Горбачева сравнивали с Александром Вторым, но это, по-моему, чересчур кровожадно. И с Хрущевым (а Ельцина – с впавшим в полный покой Брежневым), но оба эти сравнения нехороши, потому что слишком уж лежат на поверхности. В генерале Лебеде как-то сразу увидели Пиночета (и того же де Голля), Черномырдина по некоей звуковой аналогии сопоставили с Горемыкиным, коллективный Распутин съежился до размеров одной руки, цепко ухватившей факсимиле, а покойного генерала Дудаева называли то имамом Шамилем, а то и вовсе Хаджи-Муратом. Столыпина и Витте по-прежнему ждем-с, зато в Егоре Гайдаре мгновенно опознали российского Эрхарда, самым обидным образом прочмокавшего экономическое чудо. Лившиц, вероятно, – Шафиров, Солженицын – Толстой, Заверюха, Шумейко и Батурин аналогов не имеют. Зато Иосифа Кобзона нельзя не сравнить с Фрэнком Синатрой.

Это на личностном уровне. Но сравнения имеют и куда более глобальный характер. Здесь лидируют 17-й год, Смутное время и Веймарская республика, хотя и Рим «эпохи Апостата» я бы со счетов сбрасывать не спешил: Апостат, а попросту Отступник, – известно где. О 17-м годе – не будем; Смутное время – оно и есть смутное (как Темные века в европейской истории непроглядно темны, а кое-кто из математиков подсчитал, что их не было вовсе); веймарская Германия – я уже в который раз пишу об этом – для нас не жупел, а труднодостижимый образец; запрограммированный успех «Трехгрошовой оперы» возвращает нас в Лондон начала восемнадцатого столетия (но нет колоний); мелодию «Прощания славянки» все назойливее перебивает «Турецкий марш», хотя, оглянувшись окрест себя, понимаешь, что Мамай здесь уже прошел. Двухподъемная зависть к Южной Корее и прочим «тиграм» кажется наименее реалистической.

Статья эта затеяна, однако, не для того, чтобы осмеять чужие сравнения, а для того, чтобы предложить собственное, может быть, столь же хромое, как остальные: многое из того, что происходит в стране сегодня, остро напоминает последние годы нэпа.

Здесь, правда, необходимо оговорить, что изучение нэпа всегда (а в последние десять лет в особенности) носило сугубо конъюнктурный характер с налетом общего идиотизма, что можно объяснить лишь известной ленинской фразой о мнимом «мозге нации». Так, скажем, в Ленинградском университете, который я закончил в 1969 году, профессора во главе с будущим членом политбюро Медведевым придерживались такой теории: нэп начался 26 октября 1917 года, был вынужденно прерван на период Гражданской войны, а затем, в полном соответствии с формулой об отступлении всерьез и надолго, продолжался аж до 1939 года, когда в стране был окончательно построен социализм.

В годы перестройки, начавшейся под лозунгом «Назад, к Ленину!», превозносили Бухарина, Чаянова и Сокольникова, раскатывали губу на «червонец», а отказ от нэпа считали даже не ошибкой, а злодеянием Сталина, причем одним из самых тяжких его злодеяний. Одновременно, впрочем, начали почитывать Троцкого, предсказавшего скорый и неизбежный крах нэпа. Но тут как раз оказался плох и Ленин; нэп, соответственно, превратился в «меньшее зло», и не более того; а потерянный рай начали искать в 1913 году (или еще раньше) – и до сих пор ищем. Хорош или плох был нэп – вопрос, выходящий за рамки данной статьи, здесь важно подчеркнуть лишь одно: «новая экономическая политика» зашла в тупик, и ее крах (с последующими коллективизацией и индустриализацией) оказался неизбежен. И сравнение с событиями наших дней уместно начать с поведения оппозиции – нынешней и тогдашней.

Сегодня оппозиция пребывает в растерянности. Ее лозунги оказались перехвачены президентом, провал реформ если и не декларируется в открытую, то подразумевается. При этом провалившая реформу – и тем самым утерявшая моральное право управлять страной – власть никуда не уходит и уходить не собирается, а главное, оказавшихся умниками и провидцами оппозиционеров к себе за стол не зовет.

Точно так же оказалась разоружена в конце двадцатых тогдашняя оппозиция – троцкистская, представители которой успели к этому времени или чисто внешне перекраситься, или, главным образом, отправиться в ссылку. Сталинско-бухаринский курс провалился, рассуждали они, наша правота доказана, сейчас чертов нэп свернут, а нам предложат вернуться во власть… Что стало с этими надеждами и с людьми, питавшими эти надежды, общеизвестно. Сталин свернул нэп и продолжил править страной, превратившись, по сути дела, в троцкиста.

Нэп был свернут по двум основным причинам: практически развалились и сельское хозяйство, и промышленность (из-за неэквивалентности товарообмена между городом и деревней), и в стране перестали платить налоги (в том числе и натуральный). За последние годы исписан ворох бумаги о голоде, наступившем после и вследствие коллективизации, но голод наступил бы и не будь коллективизация проведена, наступил бы вместо нее. Социальное расслоение, падение общественной морали, поголовная коррумпированность чиновничества – все это наличествовало в конце 1926-го в той же степени, что и в конце 1996-го. Сперва нэпманов, как тогда называли «новых русских», принялись «трясти». «Надо делиться», – воззвала к ним тогдашняя ВЧК. Помогло, но не слишком. Система продолжала пробуксовывать. Начали «трясти» зажиточных крестьян. Им, как это ни странно, не понравилось. И без того высокие налоги (которые, правда, никто не платил) увеличили; ввели то, что сегодня назвали бы спецналогами. А их не платили тоже. Хлеб у крестьян пришлось отбирать. Лавки и фабрички нэпманов – реквизировать. Предприятия покрупнее – превращать в казенные. И так далее. И это, понятно, тоже понравилось далеко не всем.

Поэтому ужесточили внутрипартийную дисциплину, подморозили литературу и искусство, закрыли (сперва в одну сторону – отсюда) границу. Поэтому прибавилось работы у ВЧК – ГПУ. Поэтому (в условиях фактического поворота на сто восемьдесят градусов) главным критерием для выдвижения на любой пост стала не идейность и, ясное дело, не компетентность, а личная преданность «выдвигающему» начальнику. Поэтому мы получили то, что получили, и то, что – с известными поправками и оговорками – по-видимому, получим в ближайшее время вновь.

Отсутствие мало-мальски осмысленной инвестиционной политики, однозначная победа спекулятивного капитала над промышленным, массовая безработица, осложненная неумением и нежеланием (насильственно) манипулировать потоками рабочей силы, развал армии, вызванный как недофинансированием, так и (главным образом) утратой внешнеполитических ориентиров и забвением опасности, исходящей как с Запада, так и с юго-востока, борьба с басмачеством в Средней Азии и с абреками на Кавказе, разгул уличного бандитизма в крупных городах – о каком, собственно говоря, времени здесь идет речь? И это – не упоминая о таких «мелочах», как мнимые банкротства предприятий, растраты и хищения, незаконный вывоз капиталов за рубеж и прочее. И едва ли не главное – массовидная, как сказал бы все тот же Ленин, утрата не только коммунистических идеалов (хороши они или плохи), но каких бы то ни было нравственных вех и опор. Не столько разруха, наступающая, по слову Михаила Булгакова, в головах, сколько полный распад: процессы дезинтеграции, набирающие силу на всех уровнях сразу; системный коллапс.

Любопытно – и в плане проводимого нами сравнения с «новыми русскими» показательно – бесследное исчезновение нэпманов в ходе дальнейших десятилетий нашей истории. Нет, они не сгинули в лагерях в отличие от дворянства, духовенства, крепких крестьян, представителей старой интеллигенции, бесчисленных партийцев и энкавэдешников, наконец, когда пришел их черед, – нэпманы безвозвратно растворились в общечеловеческом море. Вынырнули на несколько лет из небытия – поворовали, покутили – и в небытие же сгинули. Их психология – «однова живем», «хоть день, зато наш» и тому подобное – была сиюминутна, они присосались, как пиявки, и – чутьем – понимали, что и постигнет их судьба пиявок. Становления нового класса, выражаясь наукообразно, не произошло – и, когда у них отняли наворованное, они и не вздумали возроптать. В частности, и поэтому перспектива отчаянного сопротивления контрреформе, буде такая начнется в наши дни, представляется смехотворной.

На справедливость проводимой здесь аналогии работает и – вопреки поверхностным представлениям – господствующее умонастроение идеологизированных слоев общества. Фракционная борьба в рамках ВКП(б), «комсомольская оппозиция», профсоюзное движение обеспечивали и на исходе двадцатых годов (уже после формального разгона и запрета) не меньший – и типологически хотя и не идейно сходный – плюрализм взглядов, чем сегодняшний, и наряду с этим осознание того, что «страна идет не туда», заставляло позавчерашних союзников и вчерашних врагов вновь раскрывать друг другу объятия (пусть и оказались впоследствии сталинские объятия удушающими). И тот же процесс наблюдается сегодня: позавчерашняя номенклатура, разбившись было на реформаторов и антиреформаторов, но осознав затем, что получилось уж чересчур «как всегда», все слаженнее взаимодействует поверх любых (не столько идеологических, сколько фразеологических) барьеров. Уже появились интегральные фигуры – Строев, Примаков, генерал Куликов, прокурор Скуратов, в какой-то мере и сам Черномырдин. Внимательный читатель, допустим, «Технологии власти» Авторханова наверняка найдет параллели и на несколько более низких уровнях: крупнотиражные газеты, выполнявшие в годы нэпа роль сегодняшнего телевидения, перегруппировка кадров (и взглядов) в Академии красной профессуры и так далее. Постоянная правота и запоздалые прозрения изгоняемых из высших эшелонов власти – это, конечно, имманентное свойство исторического процесса, но нельзя не отметить, что в наши дни (как и в последние годы нэпа) когорта отставников и «отставленников» особенно многочисленна и красноречива.