Текст книги "Интеллектуалы и модернизация"

Индустрия коммуникаций

Новый интеллектуальный класс – не столько класс-модернизатор, сколько класс, осуществляющий модернизацию модернизаторов. Интеллектуальный класс – единственная социальная группа, деятельность которой целиком связана с классификацией. Это классифицирующий класс. Он не просто тематизирует коммуникацию, создавая для нее новые поводы.

Интеллектуальный класс превращает коммуникацию в производственную структуру, продуктом которой является не абстрактная солидарность, а ячейки – новые социальные связи, возникающие вокруг каждого сообщения. Новый интеллектуальный класс – носитель медиавласти, основанной на возможности превращать сообщение в микросоциальное отношение.

Сегодня перед интеллектуальным классом обозначен выбор: стать обслугой циклопических медиаинститутов, превратив свою деятельность в безличный конвейер по производству информационных шумов, или индивидуализировать коммуникативное производство, выступив в роли персон, которые сами себе средства массовой информации. Очевидно, что в России сегодня борются обе тенденции, причем от результатов этой борьбы самым непосредственным образом зависит ее будущее.

Уход от этого выбора сам по себе равносилен поражению, которое воплощает поколение хипстеров, путающих потребление унифицированных инфопродуктов (музыка, видеофайлы, картинки, предметы одежды) с индивидуальным творчеством. Простая компоновка готовых медиаобъектов сводит идентичность к сумме прослушиваемых или просматриваемых плей-листов. Такое сведение только на первый взгляд носит безобидный характер. В действительности его результатом служит исчезновение творчества как средоточия человеческой деятельности.

Суть творчества состоит в возможности давать чему-то начало, создавать нечто новое и с нуля. Самое сложное в процессе творчества – действовать без оглядки на давление объективированных результатов предшествующих усилий, которые играют для нас роль системы координат, вне которой наше существование кажется немыслимым. Интеллектуальный класс трансформирует эти системы координат, меняя наиболее фундаментальные структуры отношений и жизнедеятельности. Интеллектуальный класс наследует пророческую модель политики, построенную, во-первых, на учреждении того, что никогда ранее не существовало, а во-вторых, на восприятии создаваемого в перспективе общезначимого свершения.

Одновременно

интеллектуальный класс характеризуется инженерным отношением к мироустроению.

Исходя из этого отношения культура рассматривается не как склеп или музей, а как мастерская. Из окон этой мастерской все существующее предстает не в качестве сакрального предмета (рискующего обернуться драгоценной безделушкой), а в качестве воплощения исследовательского опыта и технической дерзости.

Отсюда вовсе не следует вывод о том, что интеллектуальный класс представляет собой новую технократию, с точки зрения которой любая проблема в мире разрешается путем инструментальных манипуляций. Напротив,

Мощь нового интеллектуального класса состоит, с одной стороны, в умении поставить под вопрос инструментализм сильных мира сего, а с другой – в умении соединять науку с мифом, в поиске объектов, которые свидетельствуют о существовании общего континуума природы и общества.

Исследование этих объектов начинается с простейшего наблюдения за современными медиаинститутами, производящими информацию, общение и идентичности в промышленных масштабах. Неощутимая зависимость от процесса этого производства для интеллектуального класса – естественное условие и среда обитания, внутри которой он не раб и не демиург, а познающий и одновременно познаваемый субъект.

Важнейшей проблемой, с которой сталкивается сегодня интеллектуальный класс, выступает формирование моделей познания, автономных от рефлексии, самопознания и создания системы общественных классификаций. Эта проблема обозначается идеалом так называемого нейтрального знания, созданного в естественных науках XVIII века, перекочевавшего в социогуманитарные науки в XIX веке и переживающего второе рождение сегодня – в эпоху превращения гуманитаристики в мертвый канон культуртрегерства и комментирования.

Основным допущением сторонников «нейтрального знания» помимо радикальной позитивистской веры в науку является дополняющее эту веру представление о том, что «науки в России нет» (что оборачивается худшей из форм колониализма – добровольной колонизацией познавательной способности исследователей).

Последнее утверждение рассматривается как главнейшая тайна научного объективизма и работает как сильнейшее орудие, позволяющее институализировать теоретическое знание в рамках консенсусного признания его принципиальной недостаточности и неполноценности. Проще говоря, парадоксальным условием организации научных сообществ (в особенности гуманитарных) является признание того, что наука невозможна. Обратной стороной этого подхода выступает академическое самодовольство, характерное для топ-менеджмента («университетских мандаринов») ведущих вузов, по-прежнему полагающих, что наше образование «лучшее в мире». Представляется очевидным, что в современных обществах наука после научно-технической революции середины XX века превратилась в ведущую производительную силу.

У нас разговоры о «спасении науки» (или ее «отсутствии») дополняются принципиальным отказом воспринимать ее как самостоятельную производительную силу и склонностью приравнивать научную деятельность к дидактической. В итоге наука понимается лишь как воспроизводственный механизм, что открывает перспективу для отбора лишь тех форм знания, которые с наибольшей легкостью укладываются в рамки дидактики (что очевидным образом идет вразрез с экспериментальными и исследовательскими целями научного познания).

Главнейшая задача модернизациив России – превращение науки в производительную силу.

К сожалению, пока этого не происходит: производительной силой выступает не наука, а массмедиа. Образ времени создается, как известно, в соответствии с предельной формой приложения усилий. Поэтому описанный перекос служит свидетельством той логики управления будущим, которая закладывается как основная модернизационная стратегия. Массмедиа сводят время к потоку фабрикуемых событий-однодневок. Наука апеллирует к времени как организованной длительности, процессу со своими закономерностями. При этом наука обращается с временем как с системой «фактов», которые придают плотность нашим представлениям, или вечностью, которую они не могут вместить.

Приведенные и многие другие интерпретации времени уступают место одному-единственному подходу: время как новостная лента. При таком раскладе модернизация с легкостью может превратиться в проект сращения госбюрократии с медиаэлитой (что в определенном смысле даже больше соответствует идее регулярного государства, чем те модели, которые наполняют страхом борцов с тоталитаризмом).

Интернет – совсем не безобидная информационная технология, единственная функция которой в том, чтобы «объединять», «знакомить» и «развлекать». Интернет – это глобальный архив, в котором протоколируются малейшие следы информационной активности миллионов людей (более детально, чем в какой-нибудь тоталитарной библиотеке). И здесь вновь намечается развилка на пути интеллектуального класса:

быть сетевой прослойкой между госбюрократией и медиаэлитой или играть самостоятельную роль.

Это не только вопрос самоопределения интеллектуального класса. И даже не вопрос об определении направления модернизации. Как и было сказано, речь идет о том, чтобы наука превратилась в производительную силу. Речь также о том, чтобы напророченное Марксом «производство самой формы общения» (и получившееся совсем не таким, как думал Маркс), не стало той формой производства, которая в конвейере массовой фабрикации символических форм исключала бы полностью автономию творчества. Именно поэтому интеллигенция в России имеет будущее только в том случае, если возьмет на себя роль партии воображения.

Партия Воображения – вот чего не хватает сегодня нашему обществу, где воцарился цинический разум, держащийся на сочетании железобетонной проектной директивности с непробиваемой иронией по отношению к большим надеждам и целям.

Республиканизм

Ключевая задача российской модернизации в ее политическом аспекте – развитие республиканских форм государственной жизни. Точнее сказать, достройка России как пространства, где существует не одна республика (национальное государство), а реализуется республиканский принцип во всем многообразии его проявлений.

Республиканизм – главнейший тип политической организации, связывающий политику с принципом «общего дела» и демократией участия. Республиканизм едва ли не единственный политический механизм, компенсирующий экономическое разделение труда и порождаемое им социальное неравенство.

Ошибочно отождествлять республиканский принцип с тотальной политизацией населения, с которой связан опыт так называемых тоталитарных обществ (и к которой сегодня подталкивают «несогласные»). Не менее ошибочно подталкивать граждан к имитационным формам политической активности («спортивная демократия») или сублимировать эту активность в практиках неограниченного потребления, якобы реализующего подлинную свободу выбора («демократия супермаркета»). Республиканизм основан не на интересах или ценностях, а на практическом соучастии граждан, которые в решении определенных вопросов не могут обойтись друг без друга.

Политика не имеет субстанциального определения, ее предметом становится то, что предполагает как наиболее интенсивные формы солидарности, так и наиболее интенсивные формы размежевания. Воплощенный в длительной исторической традиции, республиканизм представляет собой искусство превращения ситуативного практического соучастия граждан в стабильную практику такого соучастия на основе культивации исторического воображения. В этом смысле республиканизм в отличие от других форм политической организации процессивен, а не статичен. Более того, в отличие от монархизма или федерализма республиканизм увязывает возможность политического сообщества не с авторитарной волей или коллективным договором, а со становлением во времени.

Республиканизм – это светский и в буквальном смысле практический провиденциализм, с точки зрения которого принадлежность к коллективному «мы» определяется соучастием в определении контуров нового будущего.

Эти контуры никогда не существуют в готовом виде (как, к примеру, существуют территориальные границы). Однако они даже более четкие, поскольку связаны не с эффектом соседства (которое всегда до какой-то степени случайно), а с принадлежностью к общей исторической судьбе.

Понятие общей судьбы отдает историософским мистицизмом, однако в данном случае оно должно пониматься достаточно просто: как драма свершения, соотнесение с которым дарует идентичность. Принцип «ты то, что ты делаешь» при замене «ты» на «мы» приобретает уже не социологический, а онтологический смысл. Общая судьба и есть изобретение существования вопреки бесконечной инерции небытия.

Республиканизм означает не просто превращение политики в способ сопротивления небытию, но вершение «общих дел» таким образом, чтобы политика превратилась в практику мироустроения. Республиканская модель гарантирует не трансцендентное, а прижизненное спасение: в форме соотнесения индивидуального усилия с коллективным, отдельного человека – с человечеством, настоящего – с будущим.

Республика позволяет каждому человеку жить так, будто он с самого начала является бессмертным (любая автократия предоставляет такую возможность только суверену).

Республиканизму в современной России противостоит изоляционизм, выступающий ее своеобразным родимым пятном. Это не метафора: Российская Федерация начиналась как изоляционистский замысел, предполагавший суверенитет ценой избавления от имперской инфраструктуры с союзными республиками и хороводом «братских народов». Однако изоляционизм с самого начала обернулся не уходом от имперства, а крахом советской цивилизации.

Нелишним будет напомнить, что этот крах выразился и в деградации интеллектуального класса, только сегодня заявляющего о своих планах вновь стать организованной социальной силой.

Изоляционистская логика проглядывает и в бесконечной подозрительности по отношению к меняющим свой состав эшелонам госбюрократии и кремлевскому руководству, которое при любой его оплошности с готовностью интерпретируют как «чуждое» или даже «оккупационное». По сути изоляционизм означает политическое воплощение безответственности, когда принцип «моя хата с краю» разрастается до размеров цивилизационной и геополитической программы.

В своем политическом воплощении изоляционизм означает намного более серьезную вещь, нежели проповедь «новой закрытости». Изоляционизм – это не внешнеполитическая, а внутриполитическая методология, предполагающая герметизацию политики, которая из «общего дела» становится вотчиной и одновременно привилегией избранных групп. Изоляционизм сводит политику к игре на противоречиях, которая с легкостью оборачивается возгонкой неравенства и спекуляцией на разнице интересов.

Республиканизм, напротив, дифференцирует социетальную практику, с тем чтобы она допускала больше возможностей для соучастия.

Роль нового интеллектуального класса в дифференциации социетальной практики – ключевая, ибо аккумулирование возможностей практического соучастия требует особой предприимчивости и изобретательности. И эта роль сугубо политическая, поскольку открытие возможностей практического соучастия и есть то самое «искусство возможного», с осуществлением которого связано известное определение политики. В случае с республиканизмом это искусство правильнее было бы обозначить как искусство становления, или искусство «общей судьбы».

Новый интеллектуальный класс – агент иной судьбы России, в изменении которой состоит историософское назначение модернизации.

Не завет, традиция или революция выступают отныне инстанциями, предопределяющими эту судьбу. Эта судьба связана сегодня с возрастающей решимостью действовать, организуя прежде невиданные констелляции из сообществ, идей и вещей (причем действовать, не полагаясь на священный текст, культурно-религиозный канон или когда-то случившийся прецедент). Подобный подход с исторической точки зрения намного ближе опыту русской культуры, представляющей собой не столько упорядоченный архив или музей с правильно подобранными экспонатами, сколько полигон для гибридных форм жизни.

Только республиканизм и новая гибридность могут способствовать решению проблемы внутренних и внешних мигрантов, распространившихся по территории России. Однако местная внутренняя политика далека от республиканских идеалов; как правило, она находится на перепутье между изоляционизмом и борьбой с ним (под знаком постсоветской мульти-культуральности, заменившей советскую «дружбу народов»).

В символическом плане современные политические стратегии предполагают одержимость ретроманией. Как и 20 лет назад, политические ретроманы обращены к образу «России, которую мы потеряли». При этом они мыслят обретение утраченного в логике проектного отношения к миру как строительной площадке и объекту преобразований, доставшейся от советских времен. В целом, как и в XX веке, стратегические цели и идеалы политики откапываются в XIX веке. Разница лишь в том, что

сталинский политический ампир в XX веке обозначал политическую программу большого пространства, уничтожающего капиталистические формы неравенства, а сегодня Россия, несмотря на сохранившуюся территорию, организуется как малое пространство, в котором капиталистическое неравенство приобрело этический, эстетический и почти религиозный смысл.

В первом случае речь идет о представлении, увязывающем достаток и достоинство, во втором – о гламуре, наконец в третьем – о чудодейственных функциях денег как «лекарства от всего».

Сталинский политический ампир основывался на предположении о том, что уничтожение капиталистических форм неравенства (механизма эксплуатации) гарантирует социальную справедливость. Сегодняшний ультрабуржуазный стиль в политике предполагает нечто другое: воссоздание и усовершенствование системы эксплуататорского труда принимается за гарантию свободы для всех и каждого. При этом современная ультрабуржуазная политика сталкивается с той же, по сути, ошибкой, что и сталинский политический ампир:

уничтожение эксплуатации не ведет к справедливости, ее совершенствование не оборачивается свободой.

Новый интеллектуальный класс занимает в системе производства нишу, сопряженную с созданием инновационных продуктов, которые наделены особым статусом: они служат не столько воплощением, сколько продолжением оригинальных идей (идеи больше не усовершенствуют предметы, наоборот – предметы позволяют идеям приобрести оптимальную эргономику).

Интеллектуальный класс – пролетариат интеллекта, когнитариат.

Деловая активность интеллектуального класса строится прежде всего на капитализации знания и признания. Все это делает интеллектуальный класс наиболее чувствительным к свободным условиям существования и наиболее уязвимым к эксплуатации (не только в качестве ее объекта, но и в качестве субъекта).

Прибавочным продуктом в процессе эксплуатации когнитариата выступают идеи. Эксплуатация интеллектуального класса оборачивается невиданным концептуальным усовершенствованием всей системы эксплуатации, благодаря чему она превращается в максимально незаметный инструмент экономической власти, организованной по принципу всеобщей круговой поруки. Одновременно эксплуатация когнитариата оборачивается присвоением квинтэссенции продукта – его «идеи» (цифровой «постмодернистский» капитализм допускает только один способ существования идей – когда они адаптированы к любому «носителю» и свободны от принципа авторства).

Социально-экономическая роль когнитариата достаточно драматична: с одной стороны, он в наибольшей степени страдает от развития эксплуатационных техник власти, с другой – его деятельность неотделима от их развития. В каком-то смысле эксплуатация, построенная на присвоении идей, становится злокачественным перерождением того «общего дела», которым выступают творчество и свободное мышление, инициируемые интеллектуальным классом. В этом контексте

республиканизм приобретает не только политическое, но прежде всего социально-экономическое значение: как инструмент противопоставления практик свободы и «креативной» эксплуатации, которые в обществе потребления почти невозможно различить.

Культурная политика

Классический тренд культурной политики на протяжении последних 20 лет предполагал ровно одно: попытку утилизации советского наследия под знаком возвращения к истинным ценностям. Советское маркировалось как преходящее, несоветское или антисоветское – как вечное и незыблемое. Развитие поп-культуры предполагало реализацию более интересного тренда: советская культура в том ее варианте, который был скроен в послевоенном сталинском СССР, была приравнена к эстрадному и околоэстрадному искусству.

Позднесталинский стиль можно идеологически и эстетически обозначить как левый консерватизм. Эмблемой его служат финальные кадры фильма Григория Александрова «Русский сувенир», в которых героиня Л. Орловой, работающая настройщицей кремлевских курантов, объясняет иностранному олигарху преимущества советского строя не на фоне кумачовых полотен, а на фоне многофигурных святоликих фресок Успенского собора Московского Кремля. Культурно-идеологический гибрид свидетельствовал о преемственности старой и новой истории России, обеспечиваемой советской моделью исторической сборки на основе методологии формационной марксистской историографии. Однако деградация описанной системы образов привела к возникновению эффекта «эстрадного патриотизма», обеспечившего зомбиподобную живучесть советской культуры после конца советской власти.

Советский проект не просто олицетворял будущее, без которого прошлое превращается в мертвый груз, но обеспечивал неотвратимость его наступления, которая совмещала в себе экономический детерминизм и религиозный провиденциализм. Соединение двух последних факторов обеспечивало фирменный эффект «уверенности в завтрашнем дне».

Модернизация 1990-х осуществлялась по логике вестернизации и «догоняющего развития». С точки зрения этой логики прежняя «уверенность в завтрашнем дне» и весь советский проект в целом должны были стать формами ложного завета, который следует предать забвению. Характерно, что этому предшествовало сведение советских практик «строительства коммунизма» к набору ценностей. Даже констатация того, что этими ценностями «нельзя поступиться», означала присвоение им плавающих котировок (особенно ощутимых на фоне позиционирования горбачевского криптоуниверсализма). Распад Советского Союза стал не столько геополитической катастрофой, сколько катастрофой ценностного сознания, превратившего в предмет капитализации прежде дармовые и заповедные тайники душ.

Не последнюю роль в этой путанице сыграла интеллигенция, которая обманулась сразу по двум пунктам: во-первых, не учтя, что универсализм сам всегда есть изнанка местных отношений и условий, во-вторых, недооценив, насколько эластична любая универсалистская идеология, взращенная в тепличных условиях (рыночное доктринерство вместило в себя будущую олигархию, а олигархия не оставила интеллигенции ни малейшего шанса на выживание).

Модернизация, последовавшая за распадом СССР, обозначила не столько смену ценностных систем, сколько подмену ценностей интересами, обозначившими рыночный фундаментализм как полновластие идеологии выгоды.

Путинская модернизация «нулевых» обозначила возвращение к советскому завету в форме технократического культа проектного мышления, преемственного практике косыгинско-андроповского «инженерно-технического» реформизма. Однако этот культ воздвигался по модели «проект ради проекта» (аналогичной принципам искусства ради искусства), то есть по модели принципиальной антисубстанциальности конструирующего усилия, обходящегося без субъекта (предмета) своего применения (единственным исключением, связанным с попыткой указать на субстанцию путинизма, стала концепция «суверенной демократии»).

Все это привело к гипертрофии бюрократической власти, обеспечившей себе с момента образования партии «Единая Россия» гражданско-политическое измерение существования (которое фактически отсутствовало в Советском Союзе). Процесс консолидации бюрократии и превращения ее в общенациональную партию несколько лет назад я уже описывал как попытку «породить нацию из духа администрации». Сегодня следует добавить, что всевластие бюрократии, раздувшейся до размеров «нации внутри нации», блокировало становление как национально-государственных, так и гражданско-политических форм идентичности. Результатом бюрократического отекания национального тела явилась деградация не только чиновничества, но и оппозиции, статус которой приобрели контркультурные группировки и вожди, лишенные сколько-нибудь оригинального представления о политическом будущем.

Вообще все, что за последние 20 лет имело в России оотношение к политике в области культуры, оказывалось на поверку эстетизацией политики: начиная от монументально-эпического стиля вертикали власти и заканчивая ироническим стилем романа «Околоноля» или фильма «День выборов»…

Медведевский период наметил курс на реконструкцию ценностного сознания. На практике это обозначило ностальгию по эстетике перестройки при относительно успешном избегании воспроизведения характерного для нее политического стиля (лавирование между поляризующимися силами на грани достижения предельного дисбаланса). Политический стиль Медведева в действительности противоположен горбачевскому: он связан не с поляризацией сил и культом «Другого» в политике (что рано или поздно оборачивается капитулянством), а с политико-эстетической стерилизацией оппонентов и оппозиций, приобретающих черты коллективного фрика.

Сегодняшние либерал-консерваторы – хранители ценностного сознания и базирующейся на нем рациональности (феномен «изряднопорядочности»). Однако именно ценностная, а не целевая рациональность стала у нас, вопреки Веберу, условием, позволяющим присягать на верность любой хунте и продавать себя на каждом углу. Подобная стратегия нередко маркируется как единственное проявление культурной политики, дополняющееся по вкусу китчевым политическим православием (Михалков, Глазунов и другие) или не менее китчевыми попытками превратить политправославие в объект поп-арта (черная икра в окладах, Ленин с головой Микки-Мауса и проч.).

Итог современной культурной политики: культурой может называться все что угодно или – в порыве обличения деградации – не называться ничего (а это то же самое, что делать культуру равновеликой миру), но не то, что может отсылать к какой-либо по-настоящему общенациональной форме мы-идентичности. Вопрос о мы-идентичности признается либо неуместным (подозрения в ложном солидаризме и фашизации дискурса), либо давно (или даже изначально) решенным в результате комплекса бюрократических «мероприятий», а следовательно, еще более неуместным.

Новый интеллектуальный класс – это социальная группа, исходящая из того, что культурная политика не является побочным продуктом политического процесса, а определяется как «внутренняя политика» общества, нуждающегося в культуре не только как в хранилище (или, наоборот, механизме утилизации прошлого), но и как в структуре, которая стимулирует творческую дерзость и вкус, организует коллективное восприятие и воображение. Способность к интерпретации своего существования в категориях прекрасного – критерий дееспособности культуры, способность описывать себя в категориях возвышенного – свидетельство того, что она приобрела провиденциальный смысл.

С развитием культуры связано также искусство драматизации политики.

Без такой драматизации политика превращается в бледную копию самой себя, не будучи в состоянии вместить в себя неопределенность и риск, с которыми связаны ее собственные ставки.

Попытки планирования современной культурной политики связаны сегодня со стремлением создать «важнейшее из искусств», столь же адекватное духу эпохи, как в советские времена – кино (соединявшее «социальную» роль с судьбой). Таковы, к примеру, попытки М. Гельмана, который обнаруживает такое «важнейшее из искусств» в деконструкции, сводящейся больше к политической, чем эстетической ревизии символических форм, служивших олицетворением советской власти (пример этого – переименование памятника Ленину в памятник актеру Щукину, сыгравшему Ленина).

Вместо этого следует изменить само содержание культурной политики, которая должна пониматься как светское выражение местных обрядов и культивация светской религии

(пример: акция «Вместе в строю» – потомки погибших на войне и ветеранов осуществляют шествие с их портретами). Дополнением к этому может служить метафизическое краеведение (исследование каждой территории как особой формы экзистенциальной предельности).

Эстрадный патриотизм как концентрированное выражение национального масскульта исчерпал себя и уже сегодня может уступить место культурным трендам импортозамещающей демократии. Такими трендами могут стать:

• во-первых, проекты национальных гаджетов,

• во-вторых, производство стилежизневой атрибутики – предметов интерьера и утвари («ИКЕА по-русски»).

Социализация в эпоху общества потребления происходит через вещи, потребительная стоимость которых неотделима сегодня от способности выступать в качестве медиа, то есть в качестве канала коммуникации для сообщества обладателей товарных объектов. Интеллектуальный класс, с одной стороны, главный создатель таких вещей-медиа, а с другой – их главный потребитель.

превращение России в один из центров проиводства вещей-медиа – не менее важная задача, чем создание у нас еще одного аналога кремниевой долины

(наряду с другими аналогами, которые представлены доставшимися в наследство от Советского Союза наукоградами).