Текст книги "Хазарская охота"

Глава 14
Полынья

На медведя идешь – ружье готовь, на кабана идешь – готовь гроб.

Охотничья пословица

На рассвете охотников разбудил встревоженный тенорок Мамоныча.

– Беда, товарищи, вставайте, беда!

– Тамбовский волк тебе товарищ. Что случилось-то? – приподнялся с лежанки Блатарь.

– Серега под воду ушел, вместе с машиной, – причитал егерь.

– Какой такой Серега? – лениво потянулся Толстяк.

– Да водитель ваш провалился!

– Как провалился, куда? – с заботой вопрошал Очкарик.

– Озеро здесь неподалеку. Я еще затемно вышел лежки проверить, с горы, стало быть, его увидел. Впотьмах фары под водой светили. Он еще вечером под воду ушел, в темноте брод перепутал. Огроменная в том месте глубина.

За ночь подсыпало еще снегу. По верху едва угадывалась ночная колея и след от бахил Мамоныча. Минут за сорок охотники добежали до озера. След протектора обрывался у самого берега. Вдоль берега успел нарасти перистый лед. Единственная фара еще светила со дна.

– Царствие небесное его душе, – с чувством пожелал Мамоныч и пальнул из карабина.

Охотники растерянно слонялись вдоль берега.

– Вот тебе и поохотились, – поминутно повторял спонсор. – Зарекался я молдаван на работу брать…

– Тише, – поднял руку Глеб.

Нет, ему не померещилось: в ущелье и в самом деле рокотал мощный двигатель.

– Это еще кто? – испугался Толстяк. – Военные?

– Да нет, не похоже, – утер слезы Мамоныч, – хотя нам уже все равно… Парня-то угробили…

Из леса выполз черный внедорожник, вдвое мощнее утонувшего джипа. За тонированными стеклами пассажиров не разглядеть. Боковое стекло поползло вниз, и в проем выглянул водитель.

– Стреляли? – мрачно спросил он.

– Последний салют, – Мамоныч молча указал на блеклую медузу горящей на дне фары. – Пособите, братушки! – внезапно оживился он.

Водитель вышел из кабины, и протянул трос. Глеб разделся и вошел в ледяную воду. Нырнув, он сумел зацепить коуш троса за крюк под бампером.

– Ты бы свой «мотор» разгрузил, все полегче будет, – крикнул Мамоныч водителю.

Но тот только зыркнул – мол, не лезь не в свое дело… Глеб тоже почуял, что внутри джипа сидят люди. Лебедку запустили, трос вытянулся в струнку, и по напряженной дрожи было видно: «утопленник», медленно пятясь, ползет наверх. Чавкая и хрипя, руша низкий хлябистый берег, над водой показалась кабина, из распахнутой двери хлестала вода. Место водителя было пусто.

– Может, он там, на дне? – предположил Мамоныч.

Глеб заглянул во взбаламученную воду.

– Ничего не видать, унесло водилу. Где-нибудь на дне раков кормит, – положил конец дискуссии Блатарь.

И словно подтверждая мрачный прогноз, погасла последняя фара. Водитель внедорожника молча отцепил трос, хлопнул дверью, завел машину и рванул с места в карьер.

Команда Мамоныча опомнилась не сразу:

– Эй, задержите их! – крикнул Толстяк. – У меня мобила села, пусть хоть они позвонят.

– Тебе надо, ты и задерживай, дебил с мобилой, – огрызнулся Блатарь.

– Может быть, у вас работает? – робко осведомился Толстяк у Виктории.

Вместо ответа Виктория показала ему темную панель индикатора спутникового телефона.

– Вот черт, и у меня разрядился… – Мамоныч зачем-то тряс погасший мобильник. – Это, братцы, неспроста, это когда охота не по правилам…

Все охотники по очереди достали мобильники. Убеждаясь, что все аппараты разом «сдохли».

– А вы чего хотели? Зона же…

– Зона? Нет, кодляк, это не зона. В мою мобилу кто-то лазил. – Блатарь показал отметины на корпусе.

– «Ети»… – обронил Мамоныч.

– Какие такие «эти»? Я тебя придушу когда-нибудь! – рассвирепел Блатарь.

– Это шаманит Йэти. Пока мы в бане парились, он значит, наши мобильники на зуб попробовал, – пролепетал Мамоныч. – Ходит по горам большеногий, вот те крест на пузе, сам видел.

– Кое-кто слишком часто на снег из парной выбегал, может быть, он этого Йэти в лицо видел? – спросил Глеб.

Блатарь исподлобья зыркнул глазами и молча убрал свою вороненую «рацию».

– Так что ж теперь? Как выбираться-то? – спросил Толстяк у молодого.

Тот молчал, по-женски грея руки между коленями. Мамоныч распахнул багажник: весь запас – хлеб и крупа – были испорчены.

– Хоть бы харчи вчера выгрузили, было бы, чем помянуть! – горевал егерь.

– Хватит причитать, – подала голос Виктория. – Эти фраера пусть сидят в избе, – она кивнула на Толстяка, его референта. – Остальные – в загон!

– Нет, – запротестовал егерь, – выбираться надо, пока снег не лег, какая теперь охота? Как-нибудь выйдем, пока колею не занесло.

– Ну, кто со мной? – позвала Виктория. Блатной сплюнул в снег и красноречиво отвернулся. Посеревший Толстяк отступил под ее взглядом. Референт ежился, переступая с ноги на ногу. Мамоныч изучал верхушки елей. Глеб демонстративно закинул карабин за плечо:

– Сбавь обороты, девушка. Заносит тебя, – предупредил он Викторию.

Виктория окинула его сквозь прищуренные ресницы, словно кожу ободрала.

– Добудем мяса, а потом ты отведешь меня к Богуре, – вновь приступила она к егерю.

– Ошалела ты, что ли, какая теперь Богура? Хана всем! Сворачиваем экспедицию!

– Три цены! – пообещала Виктория.

– Осади, красавица!

– Пять! – небрежно бросила она.

– Если такое толковище пошло, пиши пропало, – заметил Мамоныч, и сплюнул в снег. – Зарекался я баб на охоту брать. Одна канитель и крушение духа.

– Заплачу, сколько скажешь, – с легкой угрозой в голосе нажала Виктория.

– В десять крат потянешь?

Виктория кивнула.

– Ну и лады! – чиркнул ладонью об ладонь Мамоныч. – Мясца надо добыть, без расхарчовки хана, – заискивающе объяснил он спонсору.

– Толстяку лучше остаться в избушке, – приказала Виктория. – По дыму его быстрее найдут.

– Я тут зимовать не собираюсь, – запротестовал Толстяк.

– А мы вам кабанчика добудем! – пообещал Мамоныч. – Какого-нибудь «матросика», полосатые они, как арбузы. Вот мы вам такого и прикатим, а вы грейтесь в избушечке. А там, глядишь, хватятся нас, разыщут. Зверь нам теперь больше прежнего нужен. Мы теперь вроде окруженцев!

Бледный Толстяк и его румяный как яблочко референт покорно заковыляли к избушке.

Звона закрутилась по снегу, все угадав со слов хозяина. Она подкатилась под ноги Мамонычу и, умильно заглянув в лицо Виктории, села у ее ног.

– Живо, егерь! – поторопила Виктория. Очкарик шаркнул ножкой и неожиданно произнес:

– Можно и я с вами… На Богуру?

– Мадемуазель, помощники нужны? – через силу улыбнулся Глеб.

Если эта бешеная и Очкарик пойдут на Богуру, то волей-неволей он вынужден присоединиться к ним.

Свиток двенадцатый
Пустая колыбель

Над колыбелью ржавые евреи

Своих бород скрестили лезвие.

Э. Багрицкий

Крепко, как клещ в распущенной гриве, сидит Итиль в дельте Рас-реки. Исток ее вод теряется в северных лесах, откуда грозит Хазарии дикое, разбойничье племя русов. Прежде стояли их крепости на Сурожи и в горах Кавказа, и вновь ржание русских коней колеблет стены Итиля, и зимовка русского войска отмечена алым заревом в ночном небе.

В страстную субботу Радим и Олисей высадились на пристани в Хамлидже. Иудейская часть города была охвачена субботним покоем, в христианских церквах шли пасхальные службы, поэтому на человечьем рынке торговали только магометане и черные хазары-язычники.

От них Радим и Олисей узнали, что некая рабыня, по приметам схожая с Пребраной, была продана самому Прозорливцу. Черные хазары с боязливым трепетом говорили о нем и отказывались проводить к его дому. Поздним вечером побратимы зашли на постоялый двор. Радим заказал вина и мяса, но ел и пил в одиночестве. Олисей охранял друга. Исполняя правила поведения воинов на чужбине, Радим и Олисей даже на воздух выходили вместе, и пока один оправлялся, другой стоял на страже с обнаженным мечом.

На Западной стороне мерно звонили колокола, созывая христиан на всенощную службу. Олисей до утра простился с побратимом, и ушел в христианскую церковь на западной стороне Итиля. Радим остался за столом один. Белая одноухая собачонка подковыляла к нему и умильно заглянула в глаза. Радим бросил собаке кусок мяса. Съев угощение, собачонка улеглась под столом.

За кипарисами встала большая ржавая луна, чуть на ущербе, и, глядя на ее печальный, болезненный лик, Радим задремал, положив голову на руки. Резкий гортанный крик разбил хрустальную тишину. Раздался истошный визг. Рука Радима привычно нащупала крыж меча и, выхватив его из ножен, рус выскочил во двор. Два араба, должно быть, обкурились в курильне ядовитого желтого тумана и едва держались на ногах. Плечистый богатырь в белом тюрбане поймал арканом белую собачонку и душил, бормоча проклятия. Радим с ходу перерубил аркан. Хрипя и поскуливая, собачонка уползла под крыльцо. Рассвирепевший гигант выхватил саблю, второй замахнулся на руса кривым ятаганом. Радим высоко занес меч и, словно танцуя, пошел на двоих. Запели лезвия, рассекая синий ночной воздух, и богатырь в белом тюрбане завалился набок, как упавший сноп. Другой с неожиданной резвостью метнулся через двор и нырнул под ковер, прикрывающий дверь хижины. На ковре была вышита большая белая ладонь, а под ладонью Пророка любой магометанин чувствовал себя в безопасности.

Тяжело похмелье в чужом пиру. После трех выпитых чар Радим пропустил удар кривой сабли, из правого плеча брызнула кровь. Зажимая рану ладонью левой руки, он пошел к дамбе, на западную сторону. Топот и вопли догнали его на пустой торговой площади. Одиноко бредущего руса взяли в кольцо гвардейцы-мусульмане. Княжий сотник левой рукой выхватил меч, и он дорого продал бы свою жизнь, если бы не плечо. После короткой битвы раненого руса бросили в зиндан.

На заре в вишневом саду запели птахи и разбудили Пребрану. Едва проснувшись, она надела широкое хазарское платье с застежками спереди и побежала кормить сына, но в это утро золоченая колыбель под шелковым пологом оказалась пуста. Служанки-хазаринки знаками объяснили ей, что ночью ее ребенок умер. Как белая чайка билась и стенала солнцеволосая, зычно кричала, чтобы принесли ей хоть мертвого сына.

На голос Пребраны вышел Тоху-Боху и объявил, что отныне она свободна. Пусть берет все, что сможет унести из его дома. Евнухи вынесли во двор сундуки с жемчугами, цветными каменьями и платьями из тонкого шелка, таким был выкуп за дивного ребенка.

Без памяти выбежала Пребрана за ворота. Мимо нее проскакал отряд арабских наемников с кривыми саблями наголо.

– Вот он, кафир, что убил племянника визиря. Пусть ответит! – вопил меднолицый араб.

На веревке тащили спотыкающегося пленника. В раненом, смертельно бледном русиче Пребрана узнала Радима, и вместе с толпою побежала за ним. Пленного приволокли к дому багдадского визиря. В Итиле было трое судей, вершащих суд над хазарами, магометанами и христианами, но для язычника-руса избрали самую строгую меру и отдали его на суд пострадавшим.

У дверей судилища Пребрана увидела Олисея и с плачем упала ему на грудь. В тот же день они узнали приговор: за убийство знатного араба, Радима бросили в глинобитную башню-зиндан. Осужденному язычнику не давали ни воды, ни пищи, ожидая пока Аллах заберет его душу. В отсутствии пищи русы могли получать силы от солнца, но брошенный в темницу русич умирал в несколько дней.

Пребрана отдала золотую гривну судье и выкупила меч Радима. По закону ей можно было попрощаться с мужем, но стражникам велено было обыскать русинку, чтобы не пронесла она в складках одежды оружия или кувшин с водой.

Горькой оказалась радость свиданья. Без солнца и воды ослаб Радим, и не было у него сил даже встать навстречу жене.

– Сын у нас, Радимушка! – прошептала Пребрана.

Едва качнул головой Кречет, точно не верил, что у него есть сын, и закрыл изможденные веки. Масляная лампа, которую принесла Пребрана, почти погасла, и тени сливались с чернотою стен. И видела Берегиня, что до утра не дотянет Радим, низко склонилась она над умирающим и развязала широкое платье. В темном зиндане стало светло от нагого жемчужного тела. Груди тугие, полные силы стали для витязя чашей спасенья и влагой бессмертья. Млеком святым прежде питали волшебницы Вилы царей и героев, и возвращали к жизни любимых. Эта небесная влага жизнь разбудила в Радиме и воскресила уснувшую волю.

Поздно ночью Пребрана покинула мужа. В переулке рядом с тюрьмою уже ожидали беглецов оседланные лошади.

Через узкое отверстие в крыше зиндана Олисей сбросил веревку и помог взобраться Радиму. Зная, что с часу на час рус умрет, стражники вполглаза охраняли зиндан. На рассвете все трое были на пристани Итиля, где их поджидал верный человек из сурожских русов, владелец торговой ладьи-сафиры. В последний раз оглянулась Пребрана на глиняный город и поклялась вернуться. Материнское сердце знало: ее первенец жив!

Глава 15
Гон

О привет, тебе, зверь мой любимый!

Ты недаром даешься ножу!

С. Есенин

На чердаке охотничьего становища нашлась пара камусовых лыж. Быстро обежав угодья, Мамоныч нашел несколько свежих кабаньих лежек. Звону он оставил в избушке, чтобы загодя не подняла зверя. Обиженная собака тоскливо подвывала и скреблась лапами в дощатую дверь.

– Стадо в урочище жирует, – обрадовано сообщил Мамоныч. – Дернину на полметра взрыли. Должно быть, секач явился и всю демократию, будь она неладна, отменил. Всех тороватых свинок под себя подмял, а молодых ухарей – пинком под зад. Пока всех не покроет – не уйдет, будет гарем свой охранять.

Промысловая бригада из Виктории, Глеба и Очкарика снарядилась на удивление быстро.

Звона, что есть силы, тянула поводок. По словам Мамоныча, собака горела изнутри, как головня в костре.

– Вот только как ей объяснить, чтобы секача не трогала. – умилялся егерь. – Свинку бы нам от стада отбить и добре, а если на секача напоремся – худо. Во время гона этого героя пуля не берет.

По краям небольшой рощи Мамоныч расставил номера. Глеба и Викторию – ближе к центру, сам встал с левого фланга, откуда ожидался выход зверя, Очкарика задвинул в безопасный угол. Звону спустили с поводка. Судорожный лай затих где-то в сердце заснеженного леса, потом ожил вновь, и остервенело закружился на одном месте. Справа за елями раздался выстрел – Очкарик стрельнул из своего супер-карабина.

– Туда! – успел крикнуть Мамоныч.

На поляне с ревом и визгом крутился огромный кабан, метра полтора в холке. Сзади, почти под хвостом у него висела на сомкнутых челюстях Звона. Кабан яростно подбросил круп и, лягнув собаку задними ногами, оторвал ее, отбросил в снежный намет и, резко поддев клыками, шуранул в живот. Коротко взвизгнув, Звона плашмя упала в снег. В азарте битвы, она еще пыталась ползти вдоль взрытой борозды, волоча вырванные внутренности. Вздымая облака снега, кабан бросился в чащу. Мамоныч прицелился в середину снежного вихря.

– Стой! Не стрелять! – успел крикнуть Глеб.

Между елей, точно по линии прицела показался Костя, он скользил на лыжах, неловко взмахивая карабином. Зверь несся прямо на него. Костя бросил карабин, подпрыгнул, и по-обезьяньи вцепился в ветку. Кабан проскочил между его раскоряченными лыжами.

Глеб рванулся за зверем, насквозь прошил ельник, на бегу вывел прицельную планку и нажал спусковой крючок. Не разобравшись, откуда бьют, кабан резко развернулся и погнал на стрелка. Глеб успел выбрать убойное место – точку размером с небольшую монету между глазом и ухом. Еще секунда, и огромная голова секача расплылась в прицеле. Справа от Глеба на поляну выскочила Виктория, вскинула карабин и взяла на мушку бегущего кабана. Глеб ослабил хватку и «смазал» прицел. Грохнул карабин Виктории. Раненый вепрь крутанулся на снегу, упал на колени и, мотнув рылом, понесся напролом в чащу. Виктория проводила его взглядом.

– Где так стрелять научилась, красавица? – недобро улыбаясь, спросил Глеб.

– Там же, где и ты, – ответила Виктория. Было слышно, как на поляне причитал Мамоныч:

– Звона… Звонушка… Как же так?

Крови на снегу было немного, и собака еще дышала, не закрывая глаз. К Мамонычу подковылял Очкарик, упал на колени и зарыдал, утирая глаза шапкой.

– Пойдем, Виктория, зверя доследим. Твоя пуля… – напомнил Глеб.

Они прошли по заснеженному лесу. Кровавый порох мелькал поверх кабаньего следа, но с каждым шагом матерого кропил все чаще, гуще. След оборвался у корявой сушины, в месиве веток. Кабан забился под валежник, и затих, уткнув рыло в снег.

– Стой здесь! – сказал Глеб. – Если рванет – стреляй!

Он потрогал кабана дулом карабина. Зверь был мертв. Глеб раскидал ветки, освобождая тушу, и осмотрел. Пуля попала в межреберье, рядом с низко висящим у земли сердцем. Виктория подошла ближе, с жадным интересом разглядывая секача. От запаха теплой крови ее глаза заволокло легкой дымкой.

Она обмакнула в кровь кончик розового пальца и облизала его. Заметив взгляд Глеба, недобро усмехнулась и посмотрела в его зрачки, но Глеб до конца выдержал ее странный, притягивающий взгляд.

– Спасибо за пулю, – сказала она неожиданно мягко, точно пропела.

Она сумела оценить его выдержку, и Глеб впервые за эти месяцы улыбнулся с острой саднящей болью в скулах.

По их следам подковылял Мамоныч.

– Кончилась Звонушка, – пряча глаза, пробормотал он.

Еще засветло Мамоныч и Глеб сняли с секача шкуру и разделали тушу. Из лыж соорудили сани и доволокли мясной склад до кордона. На чердаке устроили лабаз.

Всю ночь Толстяк надсадно кашлял, видно перепил ледяной воды из кадки в сенях.

– Умираю, – стонал он, – Вызовите скорую…

– До утра потерпи, – ворчал Блатной, – завтра дотопаю до поста, и конец этому балагану.

На рассвете Глеб, Виктория и Костя во главе с Мамонычем вышли в поход. За одну дневку им предстояло пересечь Высокое урочище, то самое, где Глеб был весной, когда возвращался с перевала Хозар. В сумерках под скалой, на запорошенной снегом площадке разложили костер. Для Виктории егерь устроил настил из лапника и небольшой навес, вроде палатки. С небес сыпал медленный дремотный снег. Глеб прилег у тлеющих бревен, рядом с Мамонычем. Костя, по-воробьиному сидя на корточках, задумчиво смотрел на огонь. Мамоныч достал из костра горящую головню, намериваясь прикурить.

– Брось головню, – внезапно сказал Костя, – Захочешь помереть, снова закуришь.

– Ты чего парень? – удивился Мамоныч.

– А то, что вся наша охота слишком похожа на один древний миф. Даже название у него подходящее – Калидонская охота.

– Что за миф, наука? – заинтересовался егерь.

– А вот послушай. Все началось с весьма радостного события. У царицы Калидона родился чудный младенец. По традициям того времени, она сейчас же послала за Мойрами, богинями судьбы, чтобы узнать, что ждет ее первенца в будущем. На дворе была сырая осень, и в очаге горел огонь. Вскоре явились Мойры, и в свете догорающего пламени осмотрели младенца. Первая Мойра сказала, что младенец станет самым прекрасным юношей во всей Греции, вторая добавила, что он будет самым славным охотником и воином, а третья сказала:

– Действительно, все это могло бы так случиться, но, к сожалению, он умрет, как только сгорит это полено в твоем очаге.

Обжигая руки, царица выхватила полено из пламени, спрятала его в сундук и заперла на ключ. Ребенка назвали Мелеагром. На радостях родители закатили пир и щедро отблагодарили Богов. Но позабыли мстительную Артемиду, зная, что ей по вкусу лишь кровь, добытая на охоте. Артемида жестоко обиделась, но решила не спешить с местью. Она дождалась времени, когда Мелеагр возмужал и стал первым среди охотников, и лишь тогда она наслала на Калидон свирепого вепря, такого огромного, что его клыки-бивни были почти метровой длины! Это чудище в клочья разрывало людей и скот, вытаптывало посевы и рушило мосты. Калидону грозило полное опустошение. Тогда царь созвал на охоту знаменитых героев. За победу над зверем им были обещаны его клыки и шкура. На зов собралось полсотни удальцов, среди них было два кентавра, и даже одна женщина – амазонка Аталанта. У нее было еще и тайное имя – Вскормленная Медведицей, должно быть, греческие сказители имели в виду Ковш Большой Медведицы. Охотники стали роптать, не желая соревноваться с женщиной, но царевич Мелеагр уже влюбился в прекрасную амазонку и настоял на ее участии в охоте, тем более что никто не мог сравняться с ней в стрельбе из лука, в бросании дротика и особенно в беге. Своими чудесными дарами Аталанта был обязана тому, что хранила девственность и целиком посвятила себя Артемиде – сверхцеломудренной богине. Когда похотливые кентавры, увидев, что Аталанта оказалась вдали от других охотников, задумали изнасиловать ее, то Аталанта поразила их своими стрелами, и в охотничьем загоне стала рядом с Мелеагром. Первая атака только ранила зверя, и рассвирепевший вепрь разорвал в клочки с десяток охотников. Спасся лишь один: тот, что повис на ветке, точь-в-точь, как ваш покорный слуга, – Костя шутовски раскланялся, – Мелеагр и Аталанта одновременно бросили свои копья. Аталанта ранила зверя в голову, удар Мелеагра оказался смертельным, тем не менее, свой драгоценный трофей он преподнес Аталанте. Охотники – дядья Мелеагра были возмущены и поспешили отобрать у Аталанты подарок царевича.

– Почему они так поступили? – удивилась Виктория.

Она с неожиданным вниманием слушала рассказ Очкарика.

– Влюбленный царевич нарушил законы рода и подарил драгоценный трофей совершенно чужой женщине, нарушив тем самым сложившиеся обычаи, – пояснил Костя. – Узнав об этом, Мелеагр рассвирепел и убил дядьев, братьев своей матери. Узнав о смерти своих родных братьев от руки сына, царица достала заветное полено и сожгла его. Мелеагр умер. Мстя за убитых родичей, герои взяли Калидон в осаду, началась межплеменная распря, и царство было разрушено.

– Сказки все это, – проворчал Мамоныч, – пятьдесят мужиков на одного, хотя и матерого кабана – точно сказки!

Тем не менее он бросил головню обратно в огонь и затушил сигарету.

– Вскормленная Медведицей, – задумчиво произнесла Виктория и умолкла.

По странному совпадению ее фамилия оказалась созвучной мифу. Она была Медведева, и это родовое имя не сулило ей удачи в Калидонской охоте.

Утром Костя пропал. Едва приметный, выглаженный ветром след уводил к перевалу, в сторону Богуры. Костя ушел в самый снегопад, еще до рассвета. После недолгого совещания было решено прочесать Высокое урочище. Для поисков группа разделились на три линии. Ближе к полудню Виктория подала знак – два одиночных выстрела. Глеб и Мамоныч ответили: «Мол, поняли, идем!»

Глеб издалека увидел Викторию. Она стояла на поляне, и в ее руках темнело что-то темное, мохнатое, смертное. Глебу показалось, что она держит в руках голову Кости. Он подбежал, до рези в глазах всматриваясь в странный предмет.

– Это я внизу нашла, похоже, сверху ветром сдуло. – Виктория протянула Глебу лисий малахай Кости, слипшийся в ледяную лепешку.

Подошел Мамоныч и, радуясь неожиданному свиданию с местностью, припомнил:

– Лет двадцать назад тут еще люди жили: лесничиха с дочерью, потом археологи копали, искали стоянки первобытных людей.

– Вот что, Мамоныч, ты тут под скалой костерок разложи, это если Костю размораживать придется. Без шапки он далеко не уйдет, – распорядился Глеб.

Обогнув скалу с пологой стороны, Глеб и Виктория забрались выше и, пройдя еще немного, наткнулись на свежий след Костиных бахил.

– Он там, скорее наверх!

И словно подтверждая догадку Виктории, с верхнего яруса грянул выстрел. На линии огня за Глеба всегда решало его молодое, жадное до жизни тело. Он резко дернул Викторию за руку и метнулся в сторону, увлекая за собою девушку. За крупным валуном он перевел дыхание. Из разбитой губы сочилась кровь.

– Очкарик пуделяет, – сказал Глеб. – Пригнись, чтобы не задел!

Виктория послушно уронила голову в снег.

– Вот так бы сразу, – похвалил ее Глеб. – Подержи его тут, стрельни пару раз из-за камня, я его с тыла возьму.

Глеб выскользнул из-за валуна, прячась за уступами, обогнул скалу и в несколько прыжков оказался на ярусе. Впереди, среди камней затаился горе-снайпер. Костя набросил на голову капюшон и не слышал крадущихся шагов Глеба.

– Стоять, сучонок. – Глеб наступил на ствол карабина. – По своим лупишь?

– Я думал… чеченцы…

– Какие, на хрен, чеченцы? – Глеб рассвирепел, глядя в слюнявое, размазанное лицо.

– Там, под елками – след.

– Врешь, паскуда, откуда тут чеченцам взяться, снайпер?

В заметенной снегом ложбине, среди высоких сторожевых елей, и вправду темнел рифленый след армейского ботинка; такие носили и чеченцы и федералы. Итак, Костя не врал, кто-то шел по следам их небольшого отряда, но этот узкий бегущий след не гарантировал, что Костя так же правдив во всем.

Подошла Виктория и играючи подхватила с земли Костин мешок, точно своим побегом Костя поставил себя вне закона, ее собственного закона.

– Не смей! – Костя дернулся к мешку.

– Тяжелый! – удивилась Виктория, взвесив рюкзак на вытянутой руке. – Банк грабанул, Очкарик? Ого, да тут не банк, а целый археологический музей!

Она вытряхнула на снег содержимое рюкзака и для верности вывернула его наизнанку.

– Не трогайте! – взмолился Костя.

Виктория уже подняла упакованный в плотную бумагу и тщательно обмотанный скотчем плоский сверток. Местами бумага прорвалась, и в прорехах светилась сталь. Вика сбросила перчатки и бережно развернула бумагу. В ее руках блеснул двойной топорик. Он был выкован в форме сокола. Изящно выгнутые края крыльев были остро заточены и зеркально блестели, изгиб этих линий хранил загадку. Как крыло птицы или любая линия живой природы, он был непостижимо совершенен и отточено красив. На лезвии был выгравирован трезубец Святослава – сокол пикирующий.

Глеб с восторгом осмотрел топорик: это без сомнения древнее оружие было сделано по недостижимым технологиям и намного превосходило современную «убойную силу».

– Музейная вещица, – зловеще заметила Виктория.

Она взвесила топорик в руке, поймала центр тяжести и, резко взмахнув, описала в воздухе сложный зигзаг. Неподалеку от них с шумом обрушилась заснеженная еловая ветка. Удивленный Глеб осмотрел гладкий срез на стволе, провел рукой по спилу ветки и недоверчиво покачал головой. Ветка была срезана точным ударом стального лезвия.

– Где ты взял топор? – приступила к Косте Виктория.

Костя молчал, до крови прикусив обмороженные губы.

– Так… изменим вопрос… Зачем нес с собою?

– Хотел в раскоп подбросить… Когда-то мы с Колодяжным вели раскопки на Богуре. Помните, он говорил про хазарские находки? Помните? – загорелся надеждой Костя.

– Помню. Что дальше?

– Двадцать лет тему на кафедре морозили, – продолжил Костя. – А теперь все предметы с Богуры объявлены фальшивыми, кроме этого! – Костя смотрел на лабрис, как безумный жрец на святыню. – Я докажу, что клад Богуры – подлинный. Рано или поздно раскопки возобновят, и я, именно я, найду его. Умоляю, отдайте мне лабрис, это честь нашей археологической школы…

– Этот топор был на экспертизе? – спросил Глеб.

– Не был! В том-то все дело! Он был спрятан надежнее, чем в могиле… Но такие реликвии не исчезают, они ждут своего часа, затаившись в лабиринтах времени. Они притворяются спящими, и разбудить их может лишь кровь!

– Поменьше лирики, – прикрикнула Виктория, и Очкарик замолчал, всхлипывая и дергая носом.

– Как славянский боевой топор попал в хазарский клад? – спросил Глеб.

Костя пожал плечами, беспомощно глядя на Глеба.

– И ты думаешь, что мы тебе поверили? Что скажешь, солдат?

Внезапным рывком Виктория вытряхнула Костю из куртки и отшвырнула ногой рыхлый ком.

– Где ты взял топор? – ледяным голосом повторила она.

– Нашел, нашел в запасниках, – простонал Костя. – Спасите, замерзаю…

Он съежился у ног Виктории сутулой креветкой.

– Пощадите… – Костя трясся в конвульсиях.

Глеб скинул куртку и набросил на его плечи, но Виктория концом карабина сдернула ее.

– Скажешь, где взял топор, получишь куртку!

– Хорошо… Я все расскажу… – зарыдал Костя. – В ту ночь, когда убили девушку, я был в музее!

Виктория едва заметно вздрогнула и впилась взглядом в Очкарика.

Костя лихорадочно возвращался в тот вечер, нащупывая среди множества дверей ту самую, в которую уже три месяца боялся заглядывать. Он один знал о том, что случилось в бронзовом зале.