Текст книги "Дьявольский рай. Почти невинна"

Tag Einunvierzig (день сорок первый)

Проснулась со странным привкусом во рту. Ну и пакостей же я вчера наговорила Анне! Короче говоря, Адору понесло… А если она расскажет еще кому-то? Той же Вере?

Голова была тяжелой, и что-то мрачное сформировалось в груди.

Обида на папашу была все еще в силе, и, когда мы спустились на пляж, я в насупленном молчании двинулась на свою ритуальную прогулку. Макс утомляет. И ведь нет, не могут его здоровое мускулистое тело, его загоревшее пухлогубое лицо с золотыми кудрями, его юность и задор вытеснить из меня боль ежеутреннего ожидания. Все, о чем думается, когда я с ним, это «пришел или нет?». Он мне сегодня рассказывал про то, как сдавал на права в раздолбанном «москвиче» и как там отвалилась педаль…

– И что, папа тебя даже днем, даже просто в кафе не отпустит?

– Да боже упаси… какое кафе…

И тут, по дороге обратно, меня вдруг обуяла такая тоска, такая щемящая жалость к себе, пленнице, что, махнув удаляющемуся в сортир отцу, я пошла на посадку прямехонько под оживший тент. Вера варила кофе, Саша вынимал из рюкзака красное полотенце, а Танька выколупывала из-под лежака рассыпавшиеся фломастеры.

– Привет, народ!

– О, Адриана, привет, – своим интеллигентным питерским голосом нежно прокартавил мой мучитель. – Ну, как дела, как настроение? (Боже, какой же ты ласковый!)

– Устала я от всего. Нет, правда, у меня, наверное, сейчас припадок какой-нибудь случится. Ведь нельзя же меня так пасти! Не будь этого контроля, я, может быть, даже не посмотрела бы на тебя.

– То есть, я у тебя – своеобразная форма протеста?

Я бы… эх… как бы я хотела рассказать ему, кто он для меня на самом деле. Звездный мой, сказочный мой Гепард.

Вера мягко улыбнулась и, держа в руках пустую чашку, вопросительно глянула на меня. Я с напускной небрежностью утвердительно кивнула (вот-вот из-за поворота должен появиться папаша).

– И как вам Анна? – спросила я, пробуя кофе. – Я вчера беседовала с ней. Мне кажется, что она просто фантастическая женщина.

Гепард скептически сложил губы и помотал головой, глянув на меня так, что сзади, на шее, успевшие подсохнуть волоски встали дыбом.

– Не думаю… нет в ней ничего фантастического.

– Как нет?

– Она, на самом деле, противная, злобная, трусливая баба. Эта вся ее красота скоро перегорит. Она боится переступить через себя, боится открыться, и эта ее неудовлетворенность перерастает в злобу, в зависть и гниет там внутри.

– Ай, брось. – (Папаша уже давно вышел и, ускоряя шаг, двигался прямо на нас.)

– Что брось? Посмотри на нее. С ее внешностью и мозгами она сидит тут, в поселке городского типа, она заживо похоронила себя с мужем, который ее давно не трахает.

– Так в чем же ее вина?

– У нее был шанс, и не один. Она хочет, но боится. Я говорил с ней, предлагал научить кое-чему, показать – как выбраться из этой ловушки, но…

Отец подошел к тенту и, сделав совсем суровое лицо, резко махнул мне, чтоб бросала все и немедленно убиралась оттуда.

– Надеюсь, у тебя хватило мозгов не болтать ей лишнего?

Я кивнула и, бросив недопитый кофе, поплелась к родителю.

Что последовало после, можно описать как грандиозный скандал. Да… правда, я сама такого от себя не ожидала. Мне не то слово запретили приближаться к ним – даже смотреть в ту сторону, даже здороваться с Таней.

– А она-то тут при чем?! – скулила я сквозь слезы.

Оказывается, Анна ему все вчера рассказала. И если я такая идиотка, если не понимаю (и тут, готовьтесь, шок), то я уже выросла, я привлекательная молодая особа, я идеально попадаю в его целевую аудиторию. Я дура, и не соображаю ничего, но они, скорее всего, специально подговорили Таньку, чтоб та играла со мной в карты, я не врубаюсь, что они – банда растлителей-педофилов, что они только и ждут, чтоб я попалась в их грязные лапы. А Вера – та еще стерва, сама зазывает девок к моему любимому мужчине, что я… что она… что Танька в свои десять лет… Я заткнула уши «Энигмой» и шла, сильно отставая, шаркая по парковым дорожкам, лихорадочно соображая, каким образом можно будет вырваться сегодня к первому корпусу.

Nach Mittag

В сиесту, посаженная под домашний арест, я смотрела «Маленький гигант большого секса» с Хазановым. А после обеда все было уныло и серо. Его на пляже почему-то не оказалось. Генка, что ли, приехал со своей машиной?

Зато вот моя чернобровая Полина, будто поддавшись всеобщей гепардомании, стала рассказывать, как он «приставал» к ней. Вот тут-то, при этом слове, ваш неуклюжий автор чуть не свалился с красных пляжных перил, на которых сидел, напряженно глядя на выход из лифта. Как приставал? Он, подкараулив ее у переодевательной кабинки, говорил ей всякое… про ее внешность, что она уже как женщина… Меня распирало такое веселье, такой неудержимый безумный смех, что наши с ней родители снова в недоумении таращились на нас. Потом, под их ненавязчивым конвоем, мы ходили с ней гулять по пляжам и несколько часов проговорили о нем. С изумлением, ужасом и ликованием одновременно я поняла, что, появись только перед ней самая узкая и невзрачная щель в заборе родительской опеки – она бы, обезумев, помчалась туда, стала бы с остервенением пропихивать свое грациозное тело – лишь бы прикоснуться к гнусному пороку. Да, все они – эти едва проснувшиеся юные красавицы, посещающие музыкальную школу и учащиеся на «пять», все они одержимы жаждой познания, жаждой нового, неизведанного и запретного.

Под вечер он заявился с какой-то новой белобрысой. А мы уже уходили. Поленька, содрогнувшись от восторга и цепенея от ужаса, цепляясь за мой локоть, сказала: «Ой».

Tag Zweiundvierzig (день сорок второй)

Утренние муки были тяжелыми. Он не появлялся аж до одиннадцати. По всем прогнозам, нам ничто не мешало встретиться сегодня…

Он явился, когда мы уже готовились уходить.

Я стояла на бетонной площадке перед лифтом, в своем белом сарафане, прижимая к груди порванный кулек с надувным матрасом.

Приехал Генка. О Генке я была здорово наслышана (тот самый, на машине), врач-гинеколог, понимаете ли, Сашин лучший друг (о… представляю, как солидарны вы во многих женских вопросах!). Я, откровенно говоря, даже с некоторым трепетом ожидала Генкиного приезда, рисуя в воображении заманчивые картины обращения его внимания на меня. Но действительность, как всегда, совершенно не оправдала ожиданий.

Развратником Геннадием оказался щупленький, тонконогий, темноволосый, кучерявый тип с болезненно белой кожей и абсолютно неинтересным лицом. Было в нем даже что-то трепетно-педерастическое, манерно-брезгливое, что сильно озадачило и раздосадовало меня, когда они оба, даже не глянув на меня, прошли мимо, чуть ли не за ручки держась.

Наверху выяснилось, что отец идет в «Ласточкин дом» за продуктами. А я на Маяк. Дождавшись, когда он скроется из виду, я юркнула обратно в лифт и через мгновение снова вдыхала раскаленный пляжный воздух.

Геннадий старательно обмазывался кремом для загара, а Гепард смотрел на меня с блуждающей улыбкой.

– Как насчет после обеда? – сухо спросила я.

– Если честно, то я не знаю. Нет… правда, попозже поговорим…

– Когда?

– Ну… потом.

– Я сейчас ухожу!

– Правда?.. Но я не могу сейчас сказать точно…

Стиснув кулаки, я потопала домой.

В сиесту решила было смотаться на пляж, но еще с ближайшей смотровой площадки увидела эту парочку – белое и черное, две спины и оживленная беседа. Я там явно буду лишней. Матюгнувшись, пошла искать Зинку.

После обеда в кабинке обнаружились месячные. Папаша даже не отпустил одну смотаться на Маяк за тампаксом. Пришлось собираться и валить с пляжа на полтора часа раньше обычного.

Tag Dreiundvierzig (день сорок третий)

Спасительная сила свыше послала нам этим утром веселую и по-прежнему ослепительно красивую Анну. Она вышла из лифта вместе с разноцветной пляжной толпой – с рыжей Танькой в полосатой майке, с бледно-розовым Геннадием в расстегнутой до пупа белой рубашке, с медово-золотистой Верой в светлых шортах, с черно-оливковым Гепардом и с томной юной прелестницей в широкополой шляпе в обнимку с надувным матрасом. Анна с распростертыми объятиями бросилась сразу к нам с отцом, и он, отвратительно манерно отослав меня «погулять-поплавать», отправился с ней на гальку, обсуждать философско-исторические вопросы. А я, смакуя каждое мгновение этой короткометражной свободы, вальяжно приосанившись, пошла в Гепардовое.

– Стой! – Я схватила его за руку, в узком промежутке между кабинкой и скалой.

– Привет, для начала.

– Здрасьте.

– Слушай, у нас тут все нет возможности поговорить нормально.

– Ну?

– Сегодня, да? В половину, как обычно.

– Запросто. Только мы не будем… ну… у меня…

– Я понял. Но поболтать все равно можно.

– Договорились.

– Твой конвой пока на отдыхе?

– Ага, философствует.

И мы сидели эти невозможные сорок пять минут, болтали и смеялись, и моя рука то и дело оказывалась накрытой его рукой, и его плечо частенько терлось о мою мурашками покрывшуюся лопатку. Они налили мне стакан вина, и я вмиг окосела (пили сначала за мое здоровье, потом за его). Когда верная Танюшка повернула к нам свое конопатое личико и махнула рукой, выяснилось, что моя связь с реальностью происходит теперь через густую субстанцию некой пьяной залихватской приторможенности.

Зажав рот локтевым сгибом, я с блуждающей улыбочкой бубнила папаше что-то про головную боль, потом устроилась в углу пляжа в узкой полоске тени под пирсом. Уже перед самой лестницей мы встретили Поленьку. Я схватила ее за смуглый локоть и, пока наши родители терпеливо ждали, увлекла немного в сторонку. Прижимая к груди порванный кулек с матрасом, прошептала ей на ухо:

– Представляешь, мне Аладдин свидание назначил!

– Да ты что! И что ты? Пойдешь?

– Я что, с ума сошла?!

Siesta

Возле лифта (там, где мощенная плитами дорожка пересекает широкую асфальтированную трассу «лифт-столовая») меня встретила Анна. Она была как грациозная, полная азарта хищница – выпрыгнула на меня из юкк и олеандров, вцепилась в руку и, сверкая глазами, спросила:

– А что ты тут делаешь?

Наверное, безумно-мечтательное выражение на моем лице говорило само за себя.

Домой она явно не спешила и довольно настойчиво предлагала пойти погулять вместе. Пришлось делать большой крюк и расставаться с ней возле самой проходной.

Гепард сидел на скамейке и что-то читал.

– О, наконец-то!

– Меня папаша отпустил ровно в час, но по дороге я встретила Анну.

– Да? И какого она от тебя хотела?

– В принципе ничего.

Он стал целовать меня.

– Так, как я понял, у тебя сейчас регулы?

– Ага…

– Обидно, но ничего. Ты знаешь, я тебе на день рождения подарочек подарю.

Я задергалась от восторга:

– Какой… нет, нет, не говори мне! Пусть это будет сюрпризом!

– Я тебя заинтриговал?

Его рука тихонько расправлялась с шортами.

– А когда твои красные дела закончатся?

– Через четыре дня. Я уже уеду тогда.

– Да… не повезло.

– Ну, ничего, мы что-нибудь придумаем.

– Я думаю, что да.

Он говорил, пока я сидела у него на коленях, что мне в жизни нужен сильный мужчина, старше меня, а таких, настоящих, очень мало. Иначе я буду очень несчастлива.

Потом было это спешное, с придыханием:

– Сними это все с себя!

И мои волосы, прилипшие к губам, а потом полотенце, матовая тень и «…самое главное – это чтобы мужчина видел твое лицо…»

– Мой малыш, львеночек, да, да, о Боже мой… да, мое сокровище, мой львенок… Опять мы все в репейнике. Давай я тебя почищу.

Я вытирала его спину и шею, а он размышлял над географией нашего финального свидания. В окне снова метнулась чья-то тень, и приходить сюда становилось небезопасно.

– Между прочим, Генка, он наш человек в этом плане, и, в принципе, весь этот час мы могли бы кататься в его машине, сзади. Она у него с кондиционером и со всеми делами.

– Да, жалко только, что я уезжаю.

В дневнике я написала про этот момент: «…с необычайной теплотой он говорил мне про ян-ци и про то, что он еще никому не говорил. Мне казалось, что такая близость бывает только у очень любящих людей. Он обнимал меня совершенно без похоти».

– Когда ты уедешь, мне будет тебя здорово не хватать. А вообще… наверное, тебя мне послали звезды за что-то сверхъестественное. Я, наверное, что-то такое сделал… раз заслужил тебя.

И потом, там же, на скамейке, несмотря на шорты:

– Кончай! Пока не кончишь, я тебя никуда не отпущу!

И:

– Как ты пахнешь… этот твой запах, он впитывается в мою кожу и держится там дня три… Нет, духи тут не при чем, не в них дело – это гормоны, у каждого человека есть свой индивидуальный сексуальный запах, у тебя он очень сильный, и если бы с мы тобой залегли на месяц, то все простыни, вся мебель пропитались бы тобой… Эх… если бы нам хотя бы дня три не вылезать из постели… я бы ласкал тебя всю.

– А кто сказал, что это невозможно? Я ведь всегда добиваюсь, чего хочу. Всегда. Я хитрая… я умею ждать… я умею притворяться.

– Нет, моя милая… Я думаю, что это даже хорошо, что над тобой сейчас такой контроль. Иначе, чувствую, мы бы сотворили с тобой какую-то большую глупость… Ой, подумать только, что бы мы проделывали… но хорошего – понемножку. Я тебе, кажется, и так много дал. Правда?

Nach Mittag

Вернулась с блуждающей улыбкой. На всякий случай сказала, что у Больших Качелей встретила Анну (а ведь она заложит, что видела меня – на 100%), приняла холодный душ и, подремав над «Deutsche Grammatic», двинулась на пляж заниматься Полинкой.

Сидя на моем разрушенном пирсе, мы, то и дело поглядывая в тихое Гепардовое (все они, довольные, спали), разработали дерзкий план.

Она с удовольствием принимает все его поползновения и, дабы возбудить еще больший интерес, ходит только в своем желтом бикини. Она должна отвечать на все его бредни заинтересованным блеском глаз. «Но только учти, подруга, он очень хитрый, очень опытный мерзавец, учти, это пока что самая серьезная игра в твоей жизни. И этот сладостный час расплаты – когда ты в самый ответственный момент отказываешь ему и говоришь все, что ты о нем думаешь». (О том, что момент проигрыша еще слаще, я решила не говорить.)

Она взволнованно блестела своими миндалевидными бархатными глазами, горячо кивала и, поправляя черную прядь, сладенько ёрзала, предвкушая эту невозможную авантюру.

Но мне, утомленному, очерствевшему педагогу, мне уже тогда было видно, что вряд ли девчонка сможет сыграть мою собственную роль, вряд ли у нее найдется достаточно внутренней зрелости, чтобы оказаться в чем-то лучше.

Но мы мечтали.

– А ты, Ада, почему ты не играешь?

Я горько усмехнулась:

– Я еще как играю. Но он устал. Я ему надоела. У нас ничья.

Tag Vierundzwanzig (день сорок четвертый)

Послезавтра я уеду отсюда навсегда. Отец после вчерашней гепардо-разоблачительной беседы с Анной и после сестринского звонка, в котором она хвасталась, что уже подала на развод, – после всех этих темных липких клякс он понял, что его Имрая окончательно померкла. А я своим возмутительным поведением напрочь перечеркнула перспективу нашего дальнейшего совместного отдыха.

А завтра у меня день рождения. В четырнадцать лет Джульетта влюбилась… чем я хуже?

А послезавтра мы уедем.

Навсегда.

Шансов на финальную встречу нет. «Я запрещаю тебе выходить за пределы квартиры!» – значит, таки заложила, моя длинноногая, смуглая Жасмин…

Плохо… все плохо… валялась на пирсе и все тешила себя различными фантазиями на тему: «Что Саша подарит Аде на ее четырнадцатилетие». Ах, сколько же я слышала от него про эти неприличные китайские шарики, которые есть у Сюшки-Ксюшки и которые «пока ты ходишь, перекатываются там внутри». О… Гепард, да ведь любая бумажка, поднятая тобой с полу, побывав в алтаре твоих темных рук, станет для меня священной!

«Жаль, что у тебя все так складывается, а то пошли бы на камни, пожарили бы мидии, – грустно сказал Макс, обнимая меня за плечи: – А может, получится удрать? Что тебе – все равно через день уезжаешь!»

Я уклончиво пожала плечами.

Ночь прошла в горько-беспокойной полудреме.

Dag Funfundvierzig (день сорок пятый)

Так случилось, что мой день рождения всегда был очень мрачным и одиноким праздником. То есть вообще не был праздником. Из-за развода родители всегда ссорились, с кем я буду, и чаще выигрывал папаша, с надменным негодованием увозящий меня куда-нибудь на дачу. Приходили человека четыре родственников или его друзей (и никогда – моих!), и все было до невозможного тоскливо. В этот раз меня, несомненно, порадовала Имрая за окном, но отцовская обиженная отрешенность (о, как же ему легко живется, вечно на всех обижаясь!) уже изначально подпортила феерическое течение этого дня. Я была взвинчена до предела. Мы тут же повздорили, и его подарком можно считать нежелание устраивать очередной скандал и просто неприязненное, сквозь зубы брошенное: «Я не хочу это больше обсуждать!» Короче, к Таньке мне подойти не разрешили (а где ты позавчера был, интересно?..). Впрочем, когда мы, наконец, спустились на пляж, их там все равно не было. А потом, когда я загорала, под свою «Энигму» с торжеством и злорадством фантазировала, как в шестнадцать лет пойду на работу и сама с рюкзаком и палаткой отправлюсь бороздить Имраю в поисках нового adoreau, тогда меня снова позвали по имени.

Улыбающийся Гепард махал мне из-за красных перил. Я мрачно кивнула в сторону папаши и сделала страшное лицо. А Демон и не думал уходить, продолжая зазывать меня широкими приглашающими движениями.

– Ну что такое?! – в сердцах завопила я.

А он все улыбался.

Папаша даже не повернул голову, когда я, растопырив руки, ловко прошла по узкой балке и, перемахнув через перила, скрылась из поля его зрения.

– С днем рождения! – торжественно сказал Гепард, поцеловал меня в обе щеки и вручил банку пива и шоколадку.

– Спасибо. Только я не могу ничего у тебя брать, что я папаше скажу?

– Что это от тайного обожателя, и вообще, это уже не твои проблемы, львенок. Поздравляю, – он лобызнул меня в лобик и смылся в свою утреннюю подтентовую тень.

Времени было в обрез. Устроившись между скалой и кабинкой, я сосредоточенно уминала шоколадку и, морщась, с полным сладким ртом, глотала ледяное пиво. Банка была большая, на пол-литра, а меня все еще мутило от недавно перенесенного завтрака (творог со сметаной).

– Ада!

Я вздрогнула и с набитым ртом уставилась на Гепарда. Он окинул меня умиленным взглядом:

– Сегодня, после обеда.

– Ым-ым, – я отрицательно замотала головой, отхлебнула еще пива и сделала страшные глаза.

– Я понимаю, сегодня такой день, и… Я все равно буду ждать тебя у первого корпуса, как обычно. Если ты не придешь, я пойму.

– Как хочешь, – судорожно проглатывая, пробубнила я. – Но я точно не приду.

Он лишь улыбнулся и, прытко развернувшись, ускользнул восвояси. Не могу сказать, что на душе было так уж и горько. Мне уже мерещилось мое взрослое будущее, когда я покажу им всем…

Итак, все в этом дне раззадоривало меня. То, как подчеркнуто рутинно мы распорядились своим утром: до гепардового прихода было папашино сидение на пирсе и моя насупленная прогулка (и Макса чего-то нет, черт возьми!), потом это пиво с шоколадкой (и поманил он ее конфеткой в ярком фантике…) и шумный прыжок с пирса вниз головой, чтоб смыть коричневые следы преступления, потом молчаливое и слегка хмельное сидение под боком у папаши (наверх вообще нельзя!). Ну неужели я такая плохая?

– А что мы будем делать потом? – осторожно спросила я, когда мы, как обычно, без десяти одиннадцать готовились уходить.

Папаша с раздражением посмотрел на меня и сказал, что то же, что и обычно.

И мы, как обычно, поплелись вверх по невыносимо крутой лестнице. Как обычно, мы пришли на Маяк и, облаянные Сильвой и Динкой, пересекли пустынный солнечный двор. Я пошла на балкон развешивать мокрые пляжные принадлежности. Сквозь звон полуденной жары с упоением стрекотали цикады. Как обычно, я порезала салат, мы сели обедать, и, хотя в рот ничего не лезло, я не осмелилась что-либо оставить на тарелке. Папаша был, как обычно, обижен и немногословен и, громко выплюнув последнюю виноградную косточку, ничего мне не сказав, отправился отдыхать.

Siesta

И меня снова трясло, как в ознобе. Побрызгавшись «Каиром», я уже без десяти час была на улице. В этот раз шаги давались легко, парковые дорожки будто сами стелились под моими ногами.

Естественно, там никого не было. Но не было и боли в груди, не было мокрого соленого узла. Казалось, что я, со своей на год подросшей жизненной ступеньки, стою уже выше этих юношеских разочарований. Кажется, я уже научилась чувствовать свою самодостаточность и быть счастливой сама с собой.

Я писала первые главы того, что вы сейчас держите в руках, когда послышался шорох гравия и чьи-то голоса. Я вздрогнула, встрепенулась, и тут на наш рябой от солнечных бликов дворик вышли Гепард и… он придерживает ветви кустов… Вера. Я удивленно уставилась на них, а они, весело болтая, подошли ко мне и, обняв, поцеловали в обе щеки.

– Привет. С днем рождения, – сказал Гепард. – А вот это подарок для тебя. – И обнял за плечи Веру.

А я впервые видела ее лицо так близко. Медово-золотистая… орехово-ванильная.

– Она меня очень просила, чтоб я ее хоть раз с собой взял, – сказал наблюдающий Гепард, и голос его будто дрогнул.

Первый в моей жизни поцелуй с женщиной. Возможно, при определенных обстоятельствах он даже приятней поцелуя с мужчиной, потому что есть эта неожиданная нежность кожи, ангельская прелесть лица, мягкая податливая настойчивость.

Ласка женщины принципиально отличается от ласки мужчины. Она будто происходит из других начал, двигаясь с противоположной стороны, приводит тебя к той же искрящейся вершине. Объятия, этот пронзительный солнечный свет, жаркая звенящая сиеста, солнце, играющее в ее медовых волосах, маленькие атласные пальчики, обласканная морем и солнцем кожа.

Мне было немного страшно видеть и чувствовать ее так близко. В этой мягкой нежной игре совершенно не было секса, она была одного пола со мной, но в этом обострившемся родстве зрело и формировалось что-то колоссальное, совсем для меня новое.

Представьте теплую прозрачную волну, неспешно облизывающую блестящие округлые камешки; представьте нежную лоснящуюся вогнутость бело-розовой раковины; представьте сочную, дрожащую мякоть устрицы.

А потом он уже не мог больше терпеть. Порывисто встал, отправил Веру мне за спину, а сам сел на ее место.

Это тягучее липкое блаженство. К черту месячные! Бело-зефирно-розовое было напрочь смыто чем-то гладким, скользким и твердым. Этот точный, бескомпромиссный толчок – и сотни бледно-желтых мотыльков вспорхнули в небо моего сознания… рассыпались лимонные искры… в глазах сначала побелело, перехватило дыхание, эти лимонадные пузырьки (вспомните, как в рекламе с особым пафосом показывают, как наливают пиво – пузырьки, кружась, обгоняя друг дружку, устремляются сначала четко вниз, а потом, сделав плавную дугу, снова ползут наверх) устремились сначала в бедра и нижний отдел позвоночника, а потом, качнувшись, – с новыми силами понеслись по всему телу, растекаясь до кончиков пальцев, перехватывая дыхание (как при первой струе ледяного душа, ударяющего в грудь). И откуда-то из-за плеча Верин жаркий шепот: «Руку… просто дай мне свою руку!» И там мои пальцы робко, неумело терлись вместе с проворной гепардовой лапой. А он сам, заслоняя солнце, мерно раскачивается между нами двумя, шепча что-то про блаженство…

И потом снова безмолвный гром, мокрая горячая судорога, вкус ванили на губах и порывистый вздох.

– Господи… мне ведь нужно идти…

Вера каким-то непостижимым образом оказалась у меня под мышкой, а Гепард, откинувшись, наконец, на спинку скамейки, вытянул ноги под моим потным бедром и блаженно улыбался.

– Подожди… не спеши… отдохни… – влажно поцеловав меня в уголок губ, Вера стала искать мою одежду.

В теле сидела такая пугающая легкость, что немного кружилась голова. Они поставили меня на ноги и заставили пройти метра четыре по прямой линии.

– Ну все, я уже двенадцать минут как должна быть дома.

Как бы сильно я ни старалась, но все мои движения получались медленными, сонными, а в сознании кружилась пестрая метель из конфетти только что перенесенного блаженства.

– Это было… это было… – шептал Гепард.

Да, это было. Вот и все.

Вернувшись в реальность, я споткнулась о порог и чуть не упала в коридоре, возвестив о своем приходе диким грохотом сбитой этажерки. Из кухни выскочил папаша с ножом в руках, и весь его гнев будто улетучился куда-то, настолько потерянно и жалко я тогда выглядела.

– Ты где была? – совсем не так, как планировалось, спросил он.

Я поднялась с пола и, покосившись на себя в зеркало (нормальный такой вид), буркнула, что засиделась у Домика, писала роман. И вообще, у меня сегодня день рождения, и могу я хоть раз в году не отчитываться за какие-то несчастные пятнадцать минут?!

– Двадцать пять, – мрачно сказал папаша и ушел обратно на кухню резать салат.

Надо же! Ой-Ливье! Значит, хочет помириться… А вообще, двадцать пять минут опоздания… такого раньше вообще ни разу не было. Мне ж за такое должны были шею свернуть!

Украдкой я пробралась в ванную (незачем лишний раз привлекать внимание – при моей нечистоплотности второй душ за сиесту выглядит подозрительно). Там я долго изучала свое загорелое конопатое лицо. У меня были эти глаза… совершенно взрослые, женские, иронично-циничные глаза. Даже цвет будто переменился с карего на золотисто-янтарный.

Nach Mittag

Думаете, это было все?

Рассказываю: когда мы, наконец, спустились на пляж, папаша ни с того ни с сего разрешил мне пойти аж в «Ясную Поляну», купить печенья. Тут же на горизонте возникла наша Тигровая Лилия – гибкая, как танцовщица, в цельном белом купальнике, идеально подчеркивающем фантастическую длину ее загоревших ног.

Мне дали денег и отправили за печеньем.

Макс поймал меня, как обычно, возле калитки пляжа «Ясная Поляна», где на последнем этаже лодочно-прокатно-оздоровительного комплекса было кафе «Дельфин».

– Чего это тебя утром не было? – снимая темные очки, спросил он, привычно чмокая меня в щеку. – Ну ладно… с Днем Варенья! – и, притянув к себе, снова звонко поцеловал в щеку (где все еще хранились чувственные отпечатки моей сумасшедшей сиесты).

– Спасибо. А дела у меня прекрасно.

Он пристально посмотрел мне в глаза:

– Ты что, пила шампанское?

– Не совсем.

– Не совсем шампанское?

– Не совсем пила.

– Ты интригуешь! А хочешь коньяк? И вообще, как там твой папа?

Я позволила обнять себя за талию:

– Папа тоже прекрасно. Думаю, что в ближайшие тридцать минут он обо мне не вспомнит.

– Да-а-а? Значит, идем?

– Куда идем?

– Ко мне идем, пить коньяк!

– Да ты что! С ума сошел?

– А что? Вот мой дом. – Он, ослепительно улыбаясь, кивнул на одно из высоких узких окон на втором этаже.

– Так там ведь тренажерный зал.

– И сбоку моя скромная обитель.

– Я не знаю…

– И вообще, у меня там есть одна книжка, как раз то, о чем ты мне рассказывала. Русский «Art Nouveau», подарочное издание. Идем?

– Ладно.

Как и следовало ожидать, никакой книги у Макса не оказалось. Комната была узкой, с белыми стенами и огромным окном от пола до потолка, открытым прямо в море. У окна стояла незастланная кровать, из-под которой торчала дорожная сумка. А на стене напротив висело зеркало. И все.

Он вошел следом за мной и тут же закрыл дверь на замок.

– Ну, показывай свои сокровища, – красиво изогнувшись, сказала я, рассматривая себя в зеркало. М-да, есть на что клюнуть.

– Сперва коньяк.

Он налил мне полную рюмку.

– Я никогда в жизни не пила коньяк.

Он подошел совсем близко, так, что золотистые волоски на его руке с командирскими часами щекотали мое предплечье:

– А с мужчинами? С мужчинами ты когда-нибудь в жизни общалась?

Я, лунно улыбаясь, пристально глядя ему в глаза, сделала большой глоток, прижала к губам запястье и сказала, наконец, переведя дух:

– И с женщинами тоже…

– Что с женщинами? У тебя был секс с женщиной?

– Да, примерно сорок пять минут назад.

Он аж отшатнулся. И потом с одобрением стал говорить что-то, на его взгляд, ужасно умное, касающееся однополой любви. А я, грациозно прислонившись к оконной раме, с улыбкой зрелой феминистки смотрела ему прямо в глаза. Смешной неопытный юнец… Восемнадцать лет. И говорить нам не о чем…

– Надо же, сколько всякого хорошего мимо меня проходит. Ну, и я тебя, значит, даже не увижу topless?

– Это почему же? – Я легким движением расстегнула лифчик от купальника и бросила ему в лицо. Все мое тело фосфоресцировало отпечатками Вериных рук и губ.

Макс совсем растерялся. А я играла. Я сама подошла к нему и, когда он потянулся, чтобы поцеловать в губы – я прытко развернулась в его руках, так, что мы теперь вдвоем смотрели на свое отражение в зеркале.

– Какое у тебя совершенное тело, – говорил он, неотрывно глядя на нас и целуя меня в плечо. – Смотри, как красиво!

Он провел пальцем по нежной впадинке, идущей вниз к животу, – это называется блядская полосочка. Она есть только у очень красивых и страстных женщин.

Потом он резко повернул меня к себе и стал жадно, жарко целовать в губы. Это был четвертый человек в моей жизни, с которым я целовалась в губы. Альхен, с его натренированной прыткой сухостью, был лучше всех.

А когда его рука, дрожа и изнемогая, добралась до внутренности нижней части моего купальника, я ловко перехватила ее и, немного отстранившись, сказала:

– Дальше нельзя. У меня дела.

– Как?!

Вы только представьте физиономию этого обиженного пупса!

– Не веришь? Вот, смотри, я тебе сейчас ниточку покажу.

Его глаза заблестели еще больше и ходуном заходили ноздри.

– Ну ладно. – Я надела лифчик. – Пора идти за печеньем.

– Ты хоть телефончик оставь. Там, глядишь, и встретимся.

Я неопределенно пожала плечами и сказала, что завтра еще увидимся, – тогда и оставлю.

Когда я, крайне довольная, шла мимо тента с гепардами, неся пачку турецкого печенья, папаша все еще сидел на своем матрасе с Анной и, судя по их оживленной жестикуляции, беседа была в самом разгаре. Улыбаясь, я пошла к Вере. Она встала. Эти ее глаза…

– Ну, как дела?

– Я не знаю… наверное, очень хорошо, потому что ко мне все липнут. Пока я шла, народ шеи сворачивал, будто я свечусь.

– А ты действительно светишься, – подал голос сидящий в позе лотоса Альхен.

Она взяла меня за руки, притянула к себе (и откуда в ней, на голову ниже меня – столько силы?), обняла и жарко, долго поцеловала в губы.

Мне померещился хруст шейных позвонков ошарашенной пляжной публики.

А потом пришла Поленька.

– Ты… ты… ты же целовалась с Верой?! Да? Я же видела, Ада… – Она тараторила жарко, захлебываясь словами, дергала меня за руки, шла так близко, что мы то и дело наступали друг другу на ноги. Я, охмеленная коньяком и любовью, лишь хитро улыбалась.