Текст книги "Дьявольский рай. Почти невинна"

Tag Sеchtsundreizig (день тридцать шестой)

Операция «180». Очень просто – все пути расходятся, и даже наши с папашей, как бы фантастически это ни звучало, иногда отклоняются, как лепестки банановой кожуры.

Я умудрилась проделать даже это: на тридцать шестой день нашего отдыха я так достала его своим нытьем по поводу походов в «Марат» за продуктами, что, нагрузив меня сумками с матрасом и полотенцами, он отправил меня домой, а сам удалился вдоль пляжей, в сизые «маратовские» дали. И мне ничего не стоило, поднявшись на лифте – снова спуститься и, двигаясь вдоль стены, почти на корточках подобраться к Альхену. А он улыбчиво кивал, пока я отправляла в полет свои шорты, и ласково приглашал разделить его красный ковер-самолет, пока мы летели сквозь словесные просторы.

Мне показалось, что в своих отношениях с женщинами он не имеет какой-то четкой иерархии – ведь, в конечном счете, мы все были – для него, и каждая, оказавшись с ним наедине, знала, что она самая прекрасная, самая сексуальная на свете. И в тот искрящийся миг – это было именно так. А он сам был свободен, независим и так пугающе далек от той параллели, до какой успела дорасти я в своих неуклюжих попытках вылепить новую себя.

И потом, как бы между строк: а что я делаю сегодня в сиесту?

Ах, в сиесту, с часу до трех?

Ах, в сиесту, у первого корпуса?

Ах, вот оно что… вообще-то у меня в памяти еще угрожающе белеет маячок папашиной панамки в маслянистой, сырокопченой человеческой массе и пастельных разводах раскаленного бетона. Я манерно повела плечом, запрокидывая голову, кусала намотанный на палец рыжий локон.

– Так, да?

Разумеется, да! Да!!! Да, Гепард, да, Альхен!

Если мне это не составляет большого труда, то что мне стоит в знойную сиесту прокрасться по джунглевым тропам и юркнуть на пляж?

– Да, Саша, без проблем. – И, скрепив договор нежными объятиями, я быстро оказалась дома, в прихожей. Скинула вьетнамки, и появившийся через десять минут отец застал меня режущей салат.

Каким-то хилым суденышком я перебралась через бермудский треугольник обеда, потом что-то мыла, что-то сортировала по полочкам, что-то подметала, потом размазывала холодную воду по бедрам и брызгалась «Каиром» (а ведь тогда, на «генералке», он, целуя меня, шептал: «О Боже… как ты пахнешь…»). Ну, а потом, под каким-то сомнительным предлогом получила «добро» на сидение на веранде Старого Дома и уже мчалась со всех ног прочь со двора.

Мимо пронеслись паукообразные ворота, раздвоенная сосна, перила Старой Лестницы. И Альхен, уже в майке и шортах, улыбался из-под солнечных очков, глядя, как я наклоняю голову под двумя пересекающимися диагональными трубами и подхожу к лежаку (без полотенца). И этот его голос: «Я же говорил, что она придет». Проспорившая Танюшка, на миг насупившись, отошла в сторонку, а он, улыбнувшись мне, сказал, что лучше, если вместе нас будут видеть как можно меньше, и поэтому я должна подняться туда через десять минут. А он уходит прямо сейчас.

Невозможно описать, как долго тянулось время. Танька была бодра и жизнерадостна, а я отвечала невпопад, и Вере, казалось, было совершенно все равно – куда и с кем (и зачем) я сейчас иду.

А потом стрелка на моих часах переместилась на заветную розовую букву «p» в слове «hipp» на моем белом бесциферном циферблате, и я с радостью рванула прочь с разморенного сиестой сонного пляжа.

Он сидел на скамейке, в тени, и, увидев меня, быстро отложил книжку, встал и сказал:

– Наконец-то, а я уже думал, что ты никогда…

Никто и никогда…

…не целовал меня так, как делал это ты. Никто и никогда не казался мне в своих грехах таким совершенством. Никто и никогда не мог разбудить во мне такую лавину чувств, которая от вспухших сладко-неуклюжих губ с тихим рокотом обрушивалась ниже и ниже… Никто не мог так ослепить и обездвижить меня – я растворялась, я расплывалась и не помню, как мы садились на скамейку, как обнимались, каким хитроумным сплетением соединились наши руки и ноги.

Сарафан был наполовину устранен, но вдруг какая-то ведьмовская тень за пыльным окном смутила гармонию, и, оторвавшись от моей груди, А. сказал, что за все существование этой скамейки (вернее – его на ней) ни одна пара глаз не омрачила безвременное течение пряной самбы. Пророческая тень изгоняющих перемен. Камень, пущенный в стекло постоянства.

А потом он сидел, откинув голову на спинку скамейки, и его лицо было пугающе близко – в сантиметре подо мной. Он даже не снял шорты, и со стороны это, возможно, выглядело как невинные шалости. Мои распущенные волосы падали ему на щеки и, наверное, закрывали нас, когда мы целовались.

Он крепко держал меня за бедра, настраивая на ритм, и потом его вторая рука пробралась куда-то, и он шептал:

– О Боже… как хорошо… как же хорошо ты это делаешь… ах… как же тебе хорошо…

А я прижалась к нему еще ближе, вздрагивая от лебединого скольжения пальцев по моей спине, и припала губами к его гладкой шее, жадно, как вылупившийся из эбенового яйца вампиренок, пыталась выпить его всего. А за этим нахлынуло какое-то потерянное парящее состояние, зрелая романистка назвала бы его «исступленная нега» – помню только, что лбом и переносицей прижалась к его дьявольскому плечу.

– Как быстро ты возбуждаешься… – Его пальцы заползли в мои волосы, я снова содрогнулась от той сладкой вкрадчивой настойчивости, с какой он немного откинулся, чтоб смотреть мне в глаза.

– А ведь ты sexy… такое милое выражение… у тебя веснушки, будто из меда…

– Так съешь их…

– Ах, если бы! – Он щекотал, покусывая, мочку моего уха, поигрывая массивной серебряной с кораллами серьгой. – Если бы я мог, я бы всю тебя съел.

– Ах… не надо… я ненавижу это трафаретное… ты бы всех нас пережрал…

Альхен странно хихикнул и потом резко встал (так, что я, задержавшись ногами у него на талии, потом мягко стала на землю), посмотрел в глаза (и мне стало страшно) и, когда я уже начала поправлять сарафан, дернул меня за руку так, что коленом я прочертила небольшую дугу в сантиметре над землей. Еще одним рывком он зашвырнул меня, спиной к нему, в объятия. Мы замерли так: он крепко обнимал меня, а я, в сладко-испуганном ожидании, касалась его мускулов на руках.

Он тяжело дышал мне в ухо. Это было как в тех снах. Моя спина больше не зябла. Я могла положить голову ему на плечо и дышать своей мечтой. Счастье просачивалось в меня вместе с воздухом и теплом его тела.

И тут вдруг случилось что-то стремительное, совершенно неправильное. И перед тем, как я успела это проанализировать или испугаться, совершенно новые мокрые липкие чувства притупили сознание. Я жалобно промычала и попыталась вырваться, но он, перехватив и сжав мои запястья, сделался каким-то свинцово-грубым, требовательно толкнул меня в спину, и я неуклюже согнулась.

– Ты так хочешь? Ты этого хочешь, да?

На отцовский вопрос о вдохновении (он уже встал и возился с чаем на кухне, когда я, споткнувшись о половичок, мрачной сомнамбулой проследовала в ванную) я ответила, что писалось хорошо и у меня почти готов план гениального романа.

Холодая вода действовала отрезвляюще.

Nach Mittag

По случаю нашего фантастического примирения были продолжены занятия английским. Все, что от меня требовалось, – это на протяжении часа, пока мы сидим в парке на скамеечке, читать какой-нибудь piece of English literature и потом выписывать все незнакомые слова и фразы и учить их наизусть. В этот раз мне совершенно случайно попалось лесбийское фэнтези The Northen Girl, где желтоволосая северянка оказывается в смуглом кругу воинствующих азиаток, и из-за некоторых расхождений во взглядах у них завязываются и развязываются мелкие бытовые конфликты.

Ритуал предпляжных послеобеденных занятий происходил, как правило, в «Днепре», на тенистой скамейке напротив «Античной беседки». Но именно сегодня она была занята. И даже запасной вариант – круглая ротонда, на месте, где был когда-то старый лифт, – тоже оккупирована неторопливым тучным семейством. И тогда папаша растерянно спросил: «Ну, и куда нам идти?».

Через пять минут мы уже сидели в запретном дворике на светло-зеленой лавочке. Я снова была тут. И нюхала мечту. А папаша все недоумевал, как я умудрилась обнаружить это место.

– Мы еще в прошлом году с Ликой и Зинкой сюда гулять ходили… – и надвинула на лоб козырек бейсболки, закрыла глаза темными очками, нацепила наушники и механически, даже не поднимая век, переворачивала страницы.

Tag Siebenunddrezig (день тридцать седьмой)

Утром я не проснулась.

То есть такого, в принципе, еще никогда не было. Прошлым вечером я вырубалась еще на пляже и завалилась спать сразу после ужина. Было смешно, но мне казалось, что во мне откупорили какую-то новую чакру (хи-хи), и организм перестраивается.

А утром папаша не смог разбудить меня на пляж.

И растолкал только к обеду! Я проспала девятнадцать часов, и, будучи согнанной с кровати, отмокнув минут двадцать под холодным душем, я все еще чувствовала странную сонливость.

В сиесту мне спать не разрешили, но куда-либо идти было лень, и я провела шикарные два часа, пописывая роман (этот самый) и слушая две первые песни на Зинкиной музыкальной видеокассете – они, эти песни, в какой-то мере ознаменовали все мое солено-страстное лето – Madonna «Erotica» и Mylene Farmer «Beyond My Control».

На пляже, пока я бегала переодеваться, Альхен обеспокоенно спросил, почему не видел меня утром (не, ну бывает же такое!).

– А я уже стал волноваться, что у тебя начались твои красные дела.

Пока павианья лапа нежно похлопывала меня ниже спины, мой взгляд натолкнулся на жадное мерцание двух черных зрачков. Полина, только что пришедшая, заслоняла собой от бабулиных глаз это опасное зрелище и смотрела жадно, жарко, с непониманием, любопытством, ужасом и восхищением.

Муза лживых начал выручила меня и в этой ситуации – я сказала, что он просто убирал прилипшие водоросли.

Tag Achtunddeizig (день тридцать восьмой)

У меня в наушниках жизнерадостным страстным ритмом пели «Джипси Кингз» дико популярную в этом сезоне песню «Бамболео», и Альхенова ладонь, скользнувшая по моей талии, когда я выходила из кабинки (я только купалась без плеера), была словно частью этого безумного жаркого карнавала.

– Значит, так, – деловито заявил Гепард, дожидаясь, пока я выну из уха наушник. – В 13:30 ты приходишь прямо туда, о,кей?

– Запросто. – И скривила такую мину, что папаша, возникший в поле видимости, ограничился лишь коротким вопросом, чего этому мерзавцу от меня было надобно. Я ответила какой-то удобный бред, и на этом мы и разошлись.

Папаша шел на разведку в билетные кассы в Мисхор, откуда отправляются рейсовые автобусы на вокзал в Симферополь. А я, протяжно и гнусно заныв, получила разрешение отправиться домой. И вот, стоя в прохладном лифте, улыбаясь смуглой Адоре в испанских серьгах, я, уже не в силах терпеть, нажала кнопку «стоп». И через пару мгновений бледно-желтые створки разъезжались в полутемный туннель, и я шла навстречу свету. А потом, изнемогая, зажатая между бетонной стеной, Альхеном и любопытной Танькой, срывающимся голосом объясняла ей значение кнопок на своем плеере, пока его рука успешно пробиралась через эластичный купальник. И потом, после ряда хитрых опытных движений я в его руках ощутила снова ту блаженную беспомощность. А вокруг были люди, и, заслонившись Танькиной спиной, Альхен меня быстро, простите за каламбур, «на пальцах» ввел в курс нашего дальнейшего общения.

Когда наше обоюдное невмешательство уже казалось невозможным (а впереди еще мрачно давила масса грядущего обеда, мытья посуды и дороги с Маяка к первому корпусу), союз был разрушен, и я мечтательно поправила купальник.

Гепард лишь коротко обернулся и, обжигая взглядом, спросил:

– Что, с трудом?

– Что «с трудом»?

– Терпеть можешь с трудом. Жаль, что пляж у нас такой пуританский.

Потом он скромно отошел, позволяя мне лицезреть внушительные изменения рельефа его плавок. Я криво улыбнулась и, искупавшись, пошла домой.

Там у меня одновременно села батарейка в часах и закончилась паста в ручке.

Siesta

Он был звонким альтом в живописной запущенности нашего дворика. Из потрескавшегося, вспузырившегося асфальта рвалась высокая трава, растопыренные молодые кусты, какие-то лохматые малиновые и белые цветы и, прямо перед нашей скамеечкой, разлапистое худенькое деревце. Из стены трогательно произрастал крошечный фонтанчик (каменный умывальничек), украшенный наивной плиткой с цветочком.

– Привет.

Он резко обернулся. Сказочный гепард на фоне высокого готического окна.

– Привет. – Он подошел ко мне, взял за руки, мы сели на скамейку.

– Я от Зинки три круга пробежала, пока оторвалась… Устала…

– Посиди, отдохни… – Руки двинулись в привычный путь.

Губы теплым влажным шепотом перебирались от мочки уха вниз по скуле, к подбородку, заглушая мой тихий голос:

– Ты часы взял?

Рука, обнимающая меня, сжалась еще теснее и поднялась к моему лицу:

– Смотри.

На черном циферблате стрелки показывали 13:47.

Дикий плющ ползет по серому камню, густая трава, прошлогодние листья, клонящиеся над нами заросли густого кустарника и нестриженый самшит. И обнаженный он – как Демон у Врубеля, сидящий на корточках, с солнечными бликами, играющими по его хищному мускулистому телу, по гладкому смуглому затылку, смотрит снизу и немного из-за плеча:

– Ну, иди же сюда.

А я смеялась… истерически, задыхаясь, волосы облепили мое лицо, лезли в рот вместе с мокрым согнутым пальцем.

А он все шептал вместе с листвой:

– Да… да… мой малыш, какое же ты у меня золотко… ты мое сокровище… какая ты восхитительная… какое у тебя лицо…

– Какое?

– Оно полно страсти… это наслаждение… тебе хорошо… как же тебе хорошо… – И этот жест, его рука, ползущая по моему лицу, сквозь запахи мелиссы и эвкалипта, сквозь пряный душистый полдень, цепляясь за губы, путаясь в волосах.

И будто с ударом медного цимбала, до меня, сквозь этот пряный зной, долетело:

– Кончай… кончай… кончай…

Внезапно мою щеку обожгла хлесткая пощечина. Я невообразимо зависла над оргазменной пропастью, время будто остановилось, и я буквально парила в том, что обычно длится стремительную секунду.

Время остановилось. Бог ты мой… да выбей же ты себя из меня!

…И потом еще – несильно, но звонко, хлестко. И я, будто на резиновом канате, качнулась и подскочила в этой своей космической бездне.

60 минут счастья.

14:47.

Я встала, поправила одежду, надела наушники, палец с готовностью лег на кнопку «play».

– Спасибо, – сказал Гепард и остался где-то позади, пока Джон Ли Хукер очень в тему пел мне про «Unchain My Heart».

Nach Mittag

Во время нашей прогулки по пляжам отец как-то напрягся и стал что-то злобно шипеть и размахивать руками. Я сонно повернула голову лишь на втором предложении, услышав многообещающее «мразь» и «стервец». А дело было вот в чем: еще по дороге в «Марат» мы одновременно отметили появление на пляже нового семейства – две женщины лет 35–38, сильно молодящиеся, и девочка, такой вот нежный, вполне оформившийся цветочек старшего школьного возраста. Они были совершенно белыми, и пока мы брели по бетонной набережной, они, весело щебеча, мазались кремом для загара. А теперь, спустя какие-то жалкие двадцать минут, наш непревзойденный, наглый и соблазнительный имрайский змий уже сидел, уютно устроившись, с краю их подстилки и что-то оживленно с ними обсуждал. А робкий цветочек тем временем лежала на животе чуть поодаль и с ужасом и интересом неотрывно смотрела на моего любовника.

Потом, когда я рассеянно пошлепала наверх, в кабинку, переодеться, моя новая соперница чинно прогуливалась под руку с мамой. Обе были в широкополых соломенных шляпах, кокетливо повязанных шарфиками. И Гепард, готовясь принять их приветливые улыбки, стоял, опершись о красные перила, и держал в руке почти целый банан. И тут тихой шелковистой тенью я высунулась из-за его плеча и, даже не глянув в темно-зеленое стекло его очков, откусила здоровенный кусок неприличного фрукта.

И под ошарашенные взгляды семейства, виляя голым загорелым задом, поковыляла вниз к папаше, даже не оглянувшись.

Tag Neununddreizig (день тридцать девятый)

Утром небо было каким-то мутным и белым. Было решено пойти в Алупку. Но пока мы завтракали (ненавижу творог со сметаной!), пока собирались («Ада, как ты можешь быть такой неряхой?!»), стало вроде светлеть, и возле паукообразных ворот, наконец, прорезалось солнышко. Меня оставили сторожить сумку с зонтиками и кофтами, а папа вернулся на Маяк за нашими пляжными принадлежностями.

Прыгая с пирса, я обратила внимание на еще одно весомое пополнение в рядах имрайской публики: две девчонки, лет по семнадцать-девятнадцать, довольно хорошо загоревшие, с точеными фигурками, прямыми русыми волосами, собранными в высокие хвосты на затылке, в почти одинаковых тигровых бикини, весьма искушенные на вид – со спесивым интересом наблюдали за моими полетами с разрушенной части пирса. Девицы эти стояли на любимом гепардовском месте, в компании вроде как папы (скучный пузатый усатый дядька). Сам змий, как было договорено еще вчера, решил не мозолить родительский глаз и ушел на полдня загорать в «Марат».

Nach Mittag

Ну, тут уж все пошло наперекосяк. В сиесту мы с Зинкой поперлись на «Ласточку». И как же невообразимо избирательно работает отцовская интуиция: по арахисовой шелухе, затерявшейся в складках моей одежды, он безошибочно установил факт несанкционированной отлучки. Были вопли, гнев, мое раскаяние… а потом был шок.

Там, на пляже, мой Гепард уже вовсю трепался с одной из тигровых-хвостатых, и по фривольности их вполуобнимку позы я поняла, что контакта не миновать – и этот ее вопросительно-игривый взгляд, когда я проходила мимо в мокром купальнике и Альхен, улыбнувшись, показал мне «класс».

Ревность? Боже, как больно! Краем глаза наблюдаю за их логовом – все на месте, всем хорошо. Вера варит кофе, Танька возится рядом, все улыбаются, и его обезьянья лапа касается стройной спины новой тигровой прелестницы, которую сейчас будут кормить.

Новая соленая боль.

Ночью, пока отец наслаждался одиночеством в Домике, я, мучимая этими индиговыми тенями, этой хокусаевской Ай-Петри, этими огнями в дребезжащей глади моря – поплелась домой, нашла Зинку, и вместе мы выкурили терпкую «мальборину», запили папашиным портвейном. Прямо из горлышка.

Философская тоска. Липкое томление. Моя влажная боль.

Tag Vierzig (день сороковой)

Мое влажное трепетное утро. Неподвижное бледное море, высокие тени и ты – моя тигровая прелестница, в простеньком клетчатом платьице сидишь и ерзаешь на пустых лежаках в углу под тентом и ждешь, ах, как ждешь! Как ждали по утрам все мы…

Будто не глядя на нее, я прошествовала мимо. С плеером и полотенцем отправилась на свой утренний наблюдательно-загорательный пункт. Только вот наблюдать было не за кем и незачем. Я выпрямилась, надела темные очки и отдалась музыке своих свежих воспоминаний. И тут, сквозь волнующий перезвон Олдфилдовских «Turbullar Bells», я услышала, как меня кто-то зовет моим собачьим именем:

– Ада! Ада!

Когда я приоткрыла глаз, чтобы сказать папаше, что он с ума сошел, и я так рано не сгорю – то чуть не свалилась в море. На меня смотрел Он. Стоит внизу, на пирсе, в полосатой тени от моей балки с досками и улыбается.

– Ого… ну, привет… – Я осторожно перевернулась на живот.

– Я поздравляю тебя.

– С чем?

– Как это с чем – с днем рождения!

– Ой, спасибо, конечно. Но у меня, вообще-то, не сегодня, а через четыре дня.

– Как через четыре?

– А вот так….

– А я хотел поздравить тебя раньше всех.

…Вот такие чудеса случаются иногда в нашей обласканной морем Имрае…

Тигровую прелестницу звали Людой, и пока они с Гепардом немыслимо разминулись (надулась, что он сперва пошел ко мне?), я успела ловко перехватить ее, возвращающуюся откуда-то с «Днепровских» пляжей. Я улыбнулась ей. Она удивленно вскинула бровь и тут же спросила что-то приятное и располагающее к дальнейшей беседе.

В поле гепардовского зрения мы втекли вместе. И он был вроде потрясен – стоял, удивленно приподняв бровь, приветливо и озадаченно глядя, как мы проходим мимо.

А до самого моего ухода он простоял возле лифта, болтая с той желтоволосой толстой бабой в малиновом сарафане.

Поймав Таньку за мокрый соленый локоть, я заговорщицки потянулась к ее уху и прошептала:

– Саше передай, что с часу до трех я буду у первого корпуса.

Она понимающе улыбнулась и, кивнув, умчалась в благословенную тень к невостребованному красному полотенцу и задремавшей Вере.

Siesta

Как же стучало мое сердце! Как не слушались руки, когда мокрая редиска срывалась с терки и катилась прочь от кастрюли с салатом! Какой ком стоял в горле, когда хмурый отец ждал, пока я закончу размазывать по тарелке свой суп! Как сложно было притворяться, что я ем чеснок, и потом, едва он отвернется – тихонько выплевывать в рукав! Как сложно было забираться на полку под потолком, где в дымчато-рыжем флаконе стояли хозяйкины духи «Каир»! И как мучительно неприятно было подвергать себя всем гигиеническим процедурам в ванне, забитой бельем, да к тому же без горячей воды! И какими же тяжелыми были мои шаги прочь от Маяка, по крутой извилистой дорожке! Как нещадно палило солнце! Как перехватывало дыхание это треклятое предвкушение! Как тяжело было передвигаться по парку, мучаясь дикой одышкой.

Ну, вот и крутая лестница наверх, к проходной. Висящие с холма кусты самшита, аллейка мушмулы и секретная тропинка – прямо к счастью.

Я иду, и с каждым шагом у меня внутри все будто завязывается в соленый мокрый узел. Развернула подаренный Зинкой «чупа-чупс», перевела дыхание, шагнула на свет и открыла глаза. Лавочка пуста. Ком из груди поднялся в носоглотку. Я поморщилась, зажмурилась, вздохнула и села писать роман. И лишь через сорок пять минут (одна сторона кассеты) поплелась на свой обзорный пункт возле Античной беседки.

Конечно, он был на пляже. В кругу любимых женщин.

Уставшая, злая, задыхающаяся от жары, готовая орать от запаха «Каира», я пошла обратно на Маяк.

Nach Mittag

Ну вот, на самый конец этого невыносимого повествования я приберегла рассказ об Анне. Была она таким же ярким, харизматичным проявлением Имраи, как и наш Аль-Хрен, как рыжая Татьяна, как Вера с ее кофе, как «зеленый человек», продающий деревянные поделки возле входа в лифт и как, собственно, мы с папашей. Как же можно описать ее? «Безумно красивая» звучит как-то слишком общо.

Такая вся грациозная, «настоящая», без спеси и манерности, присущей красивым женщинам, с улыбкой и взглядом французской киноактрисы. Хотя нет, не французской – скорее смесь Сандры Баллок и Одри Хепберн. Каким именно образом эту веселую красавицу занесло в провинциальную Эбру, я не знаю. Известно лишь то, что красивее нее на побережье никого никогда не было, что она замужем за пятидесятисемилетним Виктором, ялтинским бизнесменом; что он ей изменяет (со слов Шурки-сплетника), что у них есть сын Жерар (не Жора, не Гоша, не Юра, а именно Жерар), который носится как угорелый по санаторным пляжам и в свои шесть лет имеет больше свободы, чем я в свои почти четырнадцать; что она прекрасно образованна и разбирается в истории и философии и, что самое главное – терпеть не может моего Альхена, хотя знакома с ним много лет.

Так вот, своим появлением на пляже она тут же вносила приятное волнение в пляжную толпу, и даже мой папаша (боже мой, папаша!) буквально расцветал, завидев ее. И обернувшись мужественным интеллигентом, зазывал к себе на матрас, где мог добрых два часа занимать беседой (а я – валяться в гамаке у Альхена). Но в этот свой приход она лишь коротко поздоровалась с выскочившим на внеплановую прогулку отцом и потом неожиданно подошла ко мне сзади, обняла за плечи (я как раз выигрывала у Таньки партию в «дурака») и, пощекотав своими тонкими длинными пальцами, прошептала: «А ну бросай все, идем поболтаем!»

Я растерянно посмотрела на Таньку. Она лишь лукаво подмигнула Анне и, собрав карты, пошла в Гепардовое.

– Ну, как ты? – Она была великолепна: в темно-коричневом купальнике под змеиную кожу, с черными волосами, зачесанными в высокий хвост, кончик которого щекотал впадинку на ее смуглой спине. Ее янтарно-карие глаза смеялись.

Мы пошли на скамейку у лифта в тридцати метрах от Гепарда. Я тут же стала жаловаться на отцовскую дисциплину. Она с участием кивала, что «это ужасно», и смеялась вместе со мной, когда я рассказывала про зверства с запретами на еду в неположенное время и то, как приходилось воровать хлеб у Цехоцких.

– А сестра твоя как?

– Не знаю, – удивилась я.

– А как Саша, скучает по ней? – Она смешно прогнусавила слово «Саша».

– Без понятия. Я с ним не говорила. А вообще он – такая скотина, семью вот разбил.

Она надула щеки и закатила глаза:

– Ну, какой у тебя пафос! Выговор общественный ему устроим, да? Хотя… – Она подалась вперед, касаясь лицом моего плеча. – Хотя Саша чего-то сам на себя не похож. Возрастная категория не та…

– А?

– Ну, ему же больше молоденькие нравятся… может, просто ты ему не дала, так он хоть старшую решил… – размышляла она.

– Что не дала?

– Ничего. А ты с ним вообще разговаривала тет-а-тет?

– Ну, вообще-то, да. Он мне говорил какую-то муть… щас… а, что у меня щиколотки неправильные. И для того чтобы их исправить, нужно заниматься то ли онанизмом, то ли анальным сексом.

Она засмеялась так громко, что Гепард обернулся.

– Ты вообще понимаешь, ведь никакая нормальная женщина на такую лапшу не купится, а всякие неопытные наивные дурочки идут, развесив уши…

– И раздвинув ноги…

Она снова засмеялась и даже хлопнула себя по коленке:

– Ты понимаешь, Адка… нет, но ведь ты девушка умная, ты должна понимать… а ведь такие дикие провинциальные Лолиты слушают его, разинув рот. Он блефует и создает себе образ такого демократичного интеллектуала, но все его знания почерпнуты из пары-тройки паршивых книжонок. Он же совершенно пуст внутри. Знаешь, – она снова была в миллиметре от моего уха, – я просто обалдела… он ведет такую специальную тетрадочку, куда записывает «умные мысли».

– Как старшеклассница?

– Ага! Меня это просто добило. Мне вообще кажется, что у него есть какой-то страшный комплекс, и он просто самоутверждается за счет этих дурочек. Нет, ну что она в нем нашла?

– Кто?

– Да сестра твоя… нет, я просто не понимаю, как они соглашаются, как они идут на это?

– Ну… он красивый.

– Кто?! Он?!

– Ну…

– Да он же страшный! Адочка, он же похож на лысую обезьяну, на претенциозную лысую обезьяну!

– Не знаю… я как-то об этом не задумывалась.

Я больше с Таней и Верой общаюсь.

– Ой, а Вера?! Единственное хорошее в ней, это то, что она мне тут показала несколько действительно классных упражнений. А вообще ты, дурочка, даже представить не можешь, что у них там творится. И тут я полностью солидарна с твоим папой – нечего тебе возле них крутиться.

– Почему?

– Она же просто водит к нему девок. Так она его может возле себя придержать и жертвует всем, даже своим ребенком.

– Да ну?

– Ведь ты сначала думала, что она – его жена, а Танька – дочка?

– Конечно, все так думают.

– Ну, так вот! Ты что, не понимаешь, что он ими просто прикрывается? С виду такая благопристойная семейка. К ним спокойно отпускают своих дочерей – там кофейку попить, в картишки с малой порезаться, а там уже начинается капитальная обработка. И девчонку потом и «на танцы», и «погулять» отпускают без всяких задних мыслей.

– Да вы что…

– А они, малолетние дуры, уши развесили…

– Ноги раздвинули…

– Ага, а с виду все благопристойно. Эх… подожди, ты их еще в полном составе не видела! Тут в конце июля – середине августа такое творится! Ох, и отрываются же они! Там дед у них такой есть, пузатый и похотливый… Слушай, – она снова придвинулась ко мне и взяла за руку, – ты же там все время в карты играешь, у него под самым носом. Пристает?

– Ну… не знаю…

– Так, так, так… – Она заглянула в мои опущенные глаза. – А ну, выкладывай!

– Вообще-то, тогда, в девяносто третьем, он мне такие гадости рассказывал.

– А сейчас?

– После той истории, мне кажется, он не питает ко мне особой симпатии.

– Да брось, он же говорил что-то тебе?

– Ну да. Предлагал прямым текстом, нагло так, типа идем, я знаю место в парке. И всякое такое.

– А-а-а!.. – Она, смеясь, закрыла рот растопыренной пятерней. – И что?

– А ничего. Я, если бы даже и хотела, то меня бы папа не пустил.

– А ты хотела?

– Нет, конечно!

– А что ты ему ответила?

– Чтоб отвалил.

– А он?

– Сказал, что у меня плоскостопие, что колени какие-то неправильные, и это все лечится сексуальной энергией.

Она снова громко засмеялась. Папаша, высунувшись из-под пирса, озадаченно и раздраженно посмотрел на меня. Анна весело помахала ему и жестом показала, что мы скоро закончим.

– Будь осторожна, Адрианка. Особенно с Верой. Ты просто не представляешь, с кем имеешь дело. Они полностью во власти этого человека. А он… полное дерьмо. Для него секс – как испражнения. Понимаешь?

– Почти.

– А расскажи мне теперь про сестру?

И я стала бессовестно что-то врать про свои полуночные шпионские вылазки, про то, как однажды якобы застукала Обезьяну во внутреннем дворике первого корпуса («ой, а где это?»), где он на своем красном полотенце трахал какую-то девицу. И, как всегда, на самом интересном месте к нам решительно приблизился папаша и очень грубо скомандовал мне:

– Быстро иди купаться!

На что я пыталась возразить, что купаться совсем не хочу, но он гаркнул «shut up!» – и злобно ткнул пальцем в сторону моря.

Альхен был безнадежно занят тигровыми-хвостатыми, поэтому я пошла загорать на пирс.

Анна, освободившись от папаши, пыталась как-то подойти ко мне, но мы уже уходили ужинать, а о том, чтоб мне остаться еще на часок (даже под ее присмотром), не могло быть и речи.

На лестнице мне в крайне неприветливой форме объяснили, что навязывать свое общество – неприлично, и что Анне глубоко неинтересно все то, что я могу ей рассказать, она просто очень воспитанный человек и из вежливости поддерживает со мной разговор.

О Боже… Дай мне сил….