Текст книги "Дьявольский рай. Почти невинна"

Tag Siebenundzwanzig (день двадцать седьмой)

Вчерашний дождь мне явно пошел на пользу и благополучно промыл и охладил мозги. Масса прошедших трех дней казалась сгустком отсыревшей боли. Это было как дурной сон, и меня очень своевременно разбудили альхеново присутствие и июльский дождь. Боже, как я люблю эти благоухающие теплые имрайские дожди, выбивающие из земли пряный пар!

На пляже сестра устроилась под тентом (якобы обожглась) на расстоянии вытянутого пальца от непришедшего Альхена. (Фи-и-и, моветон, сестричка. Они все сидят там в томном предвкушении, ожидая его прихода.) У нее был сонный, слегка отрешенный и упоительно счастливый вид. От нее шло то тонкое, острое сияние пробуждающейся удовлетворенности, той, глубинной, какая была как-то и у меня. Она переменилась настолько, что, кажется, дошла до кондиции проникновения в узкий круг имраеманов. Она способна понять и заразиться этой убийственной сказкой.

Знаю ли я, какой сегодня день? Нет? Сегодня Иван Купала.

Она отвела меня в сторону. Гепардовость так и струилась из каждого изысканного движения. Маленькая, ладненькая, золотистая прелесть…

– В этот день… это вообще особый день. Раньше устраивали шабаши, занимались любовью… все… все…

– Гы-ы… празднование знойного лета! С кем тебе это праздновать, я думаю, вопрос не стоит?

Кроха пыталась убедить меня в чем-то, но из-за абстрактности цели убеждения весь долгий процесс превратился в некую восторженно-пафосную оду. Я гнусно щурилась и хмыкала.

Сестра была очень ласкова со мной. Она жаждала дружбы. Такие чувства… Я тем временем с досадой загибала в уме пальцы – ей оставалось шесть дней, мне – девятнадцать. В принципе, можно успеть.

В конце концов предложила ей пойти в сиесту на «генералку». Общий язык мы нашли в цветущей теме:

– А скажи, ты правда с ним… ага? – спросила она на пустынном полуразрушенном пляже.

– Да. Прямо на этом лежаке.

– Хм. Странный он. Ты ведь еще девочка…

– Не у каждой женщины есть… м-м-м, как он сказал, «зажигательная искра дьявольской притягательности». Как солнечный зайчик, его можно и не замечать, а можно гоняться за ним всю жизнь. Расскажи-ка мне лучше про ваше киевское семейство. Хорошие люди?

– О… конечно! Отличные друзья.

На сестринской спине маячила задорная ранка – деликатная копия моей.

– Чего, тоже ничего не помнишь?

Она удивленно покосилась на меня. Я мокро улыбнулась:

– Спина.

– Что?

– На спинке то же, что и у меня. Ага?

– А… это… – Она растерянно уселась на мягкий водоростистый камень, так же растерянно облизываемый сонной волной. – Я занималась. Делала упражнения. Там, внизу.

– С Сашей?

– А что в этом такого?

Я села рядом. Внезапно гнусная улыбка сползла с моих губ. Маленькое солнечное существо, будто облили из ржавой банки, и оно превратилось просто в маленькую взрослую женщину. Маленькую не в том смысле, какой была я, а просто в маленькую. При сложившейся призме солнечных лучей было видно, что она совсем уже не девочка. Низ живота немного висел. Грудь очень маленькая, со смутным оттенком несвежести. Цветочек, зацветший вновь, но второй раз никогда не сравнится с сочностью первого. Мои ожоги прошли, щедро вылившись в гладкий, глубокий загар. Кожа была гладкой, с едва заметным золотистым пушком.

– Знаешь, что я думаю? – осторожно, вся в сомнениях спросила она.

– Ну?

– Я думаю, что… ты вообще знаешь, что возбуждает мужчин больше всего?

– Нет.

– Ну, подумай. Не знаешь? Ну, так вот, что касается Саши, то это две женщины, ласкающие друг друга. Разные и, в то же время, с общим началом.

– И что ты предлагаешь?

Она почти с болью посмотрела мне в глаза:

– А ты не понимаешь? Сегодня ночью ты смогла бы удрать? Сюда, на «генералку», искупаться в шабашную ночь?

…почему мне это не приснилось…

Я ошарашенно вникала в смысл произнесенного. И тут же зауважала сестру.

– Да, да, конечно. Мы сможем, обязательно. Папаша отправляется в Домик. Ты пойдешь?

Она взяла меня за руку:

– Я думаю, что мы смоемся вдвоем. У тебя ведь это так классно получается!

Nach Mittag

Саша был решительно против. Через мягкого посредника в лице Мирославы мне было сообщено, что идея попросту сумасшедшая и, к тому же, никакого траханья со мной не будет, пока не заживут им же нанесенные «глыбокия тяжкия раны». Тем не менее, мы с отцом доблестно содержали «пленную» в оккупации и покинули пляж, не давая изменнице ни малейшего шанса на контакт с неприятелем. Я проявила изощренный героизм в полном разоблачении ее внезапно просевшей памяти (по дороге в лифт). Она, дескать, забыла на пляже свои очки, которые были тут же мною извлечены из отцовской сумки. Получив испепеляющий взгляд, я гордо вышагивала марш в собственную честь.

В отличие от сестры, я, трезвый профессионал, непосредственно перед уходом все-таки имела возможность подкрасться к рыжему чуду и попросила ее передать кое-кому, где я буду и в котором часу. Я поймала свой шанс и весь голубой вечер выстукивала зубами это теплое слово.

Abend

Когда я, с блуждающим взглядом, чуть ли не посвистывая, преспокойно встала и попросила разрешения на небольшую прогулку, лицо сестры, обращенное ко мне в этом неясном лунном свете, вспыхнуло на миг: вспыхнуло и погасло, затемненное жестокой имрайской тоской.

Легкая морская улыбка еще долго стояла в призрачных спиралях густой темноты, пока я шествовала к счастью через ласковые шелковистые кусты. Стоя на широкой полутемной дороге, вглядываясь в созвездия эбринских огней, звала несуществующую Зинку, разговаривала с ней для папашиного слуха в безликую темноту и так, в сольном диалоге, пошла к Мостику.

Там целовались.

Целовались и на лунной клетчатой площадке над сумеречной белесой дымкой распустившихся юкк. Только я одна не целовалась.

Под сенью бременящей безысходности, звонким подзатыльником реальности я была доставлена в общество отца и сестры, и больше меня никто никуда не отпускал.

Tag Achtundzwanzig (день двадцать восьмой)

День был примечателен только походом на пляж в жаркую и такую же безнадежную сиесту. Тогда было сыграно следующее: обманывая драконов реальности, я улыбчиво позировала с теплым Альхеном перед объективом Мироськиного фотоаппарата. Не решаясь сама предстать перед мужем в обществе подозрительного и лысого, она предоставила эту приятную роль мне. К тому же меня угостили баночным пивом.

Лирическое отступление (про пиво): наверху, возле лифта, частенько продавали пиво, и, спускаясь на пляж после своих полуденных возлияний, Гепард приобретал пару баночек и всегда жаловался зачарованной продавщице, что у нее плохой холодильник. В этот раз она основательно подготовилась к его приходу, и пиво было совершенно замороженным. Пришлось вспарывать жестянки и есть его ложечкой.

Во время съемок я здорово к нему поприжималась, ставя временный крест на всех своих депрессиях и являя существо беззаботное, ласковое и солнечное. На меня было обращено внимания ровно столько, сколько требуется для удачного снимка.

Вечером она, вынеся испытание Домиком (я – на привязи, без права свиданий), в одиннадцать вечера уже бодро шагала по желтым зигзагам дороги к счастью, оставляя за собой густой, пьянящий аромат. Отцу она долго и очень убедительно врала про семейство из Киева с больной девочкой (оплошность № 1), где глава семейства Саша (оплошность № 2) увлекается кунг-фу и уж больно напоминает своими забавными жизненными фактами (шальная молодость) некоего забытого знакомого, жильца туманных берегов Невы.

Tag Neunundzwanzig (день двадцать девятый)

Началось постепенное выравнивание кривой моего темного несчастного существования. Ума не приложу, что у них там стряслось, но утром, еще до того, как я отправилась на традиционную прогулку (дружба с Максом развивается), Гепард, как ни в чем не бывало, стелил свое красное полотенце и, поймав мой взгляд, будто с переродившимся интересом смотрел на мое осунувшееся личико. Я вяло улыбнулась и под музыку побрела в сизую даль.

Мирослава встретила меня на обратном пути, и мы начали делать упражнения, которым ее научил Саша (звездными имрайскими вечерами). Потом зачем-то присоединилась ко мне в моем персональном чертоге, на третьем пирсе, где я, видя всех как на ладони, могла в полной мере наслаждаться полным уединением. Загорали без верхних частей купальника. Интересно, когда она полюбила и это?

Краем застекленного глаза я ловила эти будто осторожные взгляды новой оценки. Присматриваясь ко мне, Гепард будто разбирался в себе, а я с тупостью, присущей влюбленности моих лет, уже вкушала терпкую сладость того отпора, какой я ему обязательно учиню.

Он смотрел на меня с легкой улыбкой так, будто ничего не произошло, и жуткие пять дней mortalishes trau просто вырваны из прошлого и брошены в небытие, куда неоднократно, по его воле, отправлялась и я.

Чуток попозже они общались с сестрой. Скорее всего, делились недоразумением прошлой ночи (а она пришла домой очень рано, и это точно). Глазом опытной стервы я следила за каждым его движением, и постоянно там сквозило легкое недовольство. Будто бы полная удовлетворенность стелила широкий путь к новым горизонтам, как раз мимо нее. Будто в первый раз, будто путешественник-первооткрыватель, он внимательно и жадно исследовал мою пляжную жизнь, насыщенную играми в мячик с Танькой, прыжками вниз головой с солнечного пирса и безумными катаниями в веселой кутерьме прибрежных волн.

Время текло мягко, жизнь сделалась какой-то матовой. В сиесту мы пили пиво у Домика. Сестра сказала, что чувствует себя летучей мышкой, ночной бабочкой. Она счастлива. Она не отдаст ни одного года своей жизни. Это идеальный возраст для женщины, ее расцвет (ей 28 лет). Еще она рассказывала, как чувствительна ее грудь после родов, и зрелость, между прочим, куда лучше зелености моих лет.

Я тем временем обнаружила, что вдвое младше ее, вдвое старше ее дочери и ее возраст, к тому же, равняется разнице возраста Альхена и моего. А еще двадцать восемь – просто мое любимое число.

Сиеста плавно перетекла в Nach Mittag, потом подкралась матовая ночь и…

А что же было вечером? Да. Она сказала, что у нее болит живот и она идет к друзьям, идет на минутку. Она идет, а я сижу под домашним арестом с шавками Сильвой и Динкой в аккомпанементе моей лающей обиды. В предвечернем золоте Альхен явно искал возможность (неосуществимую) что-то мне сказать и напряженно маячил меж гепардовых теней опечатанного тента, в упор глядя на меня. А Мироська теперь тесно рядом с ним, не пускала и не подпускала, все прекрасно чувствуя и не желая признавать пробуждающуюся ревность. Я же оптимистическими темпами шла на лучезарный подъем и, брызжа собственным ревностным ядом, готовила коварный план отнятия и возвращения всего на свои места.

Терзаемая бессонницей, я как бы смотрела «Унесенные ветром», а отец удалился спать. Тогда я перелезла через балконные перила и задумчиво пошла по тихой темной дороге, сквозь страшные тени и густой ночной запах влажной хвойной свежести. Что именно нужно делать, я пока не знала, но для поддержания себя же, своей новой воинствующей роли, предпринять что-то было необходимо. Достаточно опустошенная, чтобы не быть во власти навязчивых противоречивых мыслишек (а может, папа проснулся?), я дошла до Капитанского Мостика. Привиденческая прогулка в купальнике (предусмотрительно «забытом» в ванной) мне очень нравилась, и, хотя я обычно боюсь темноты, мягкое торжественное спокойствие не покидало меня. Ночь была безветренной, душной, очень влажной.

Внезапно (я этого ожидала лишь каким-то червовидным отростком, да и то не полностью) я услышала очень отчетливо чьи-то голоса, и, заслонившись зеброй пальмовой тени, я подкралась ближе и, незамеченная, спряталась на какой-то шершавой ветке, в располагающей темноте над небольшим овражком.

Я не верила своей удаче и, затаив дыхание, слушала, как они прощаются.

Я испытывала матовое, как этот июнь, вязкое наслаждение от созерцания этой лунной призрачной пары и от этой беспечности, с какой, будто на тонких белых нитках, происходило их свидание.

Они говорили о многом. О самопознании, о ее новой жизни, об остальном, но я просто вслушивалась в гепардовский воркующий голос, и непонятная радость наполняла меня. Они оба были будто между моих ладоней. И я, сидя на своей ветке (это тоже закручивало!), вклинивалась в их крошечный мирок, где вроде и места было только на двоих. Что-то нестерпимо щекотало меня.

Потом начали говорить обо мне.

Она бы не хотела, чтобы он разрушал их яркую гармонию и что-либо со мной имел, хотя бы до ее отъезда. Я маленькая девочка, и то женское, что он мне дает, мне еще не понять и не оценить…

Я была на грани эмоциональной бури, находясь в паре метров от них, зная всю правду и в силах свершить правосудие. Я была счастлива увидеть их истинную сущность, время от времени лишь мелькавшую под личиной наигранного услужливого доброжелательства, которое они так хорошо передо мной изображали.

Опять обо мне. Она ко мне очень, очень хорошо относится, но я ребенок. Я – его ошибка, бедное чадо, затерявшееся в безвременье. То, что прошло через меня, в мои зачаточные тринадцать лет, должно идти через опытных женщин, в расцвете. Но она счастлива, что обрела сестру. Я довольно глупая, но это возрастное.

Лысая скотина признался, что я похожа на (опять) лошадку, которую нужно усмирять, а она, лапочка, настолько отличается от меня. Ее надо, наоборот, как женственнейшую из женщин зажигать… шикарной жизнью… нежно и ласково, как сейчас. Аристократочка.

Меня почему-то тряхнуло потливым ознобом, и из-за какой-то сердечной судороги я скувырнулась с ветки, глухим хрустом провалившись в овражек.

Наступила пауза.

– Что это было?

– Интересно… Может, она… может, не она… ночной зверек наверняка где-то тут бродит… В такие ночи у нее не бывает сна…

Блеснула молния, и душная ночь превратилась в дождливую. Все свалялось в неинтересную кучу, и, боясь потерять надежду на что-либо вообще, я рванула (в пальмовых зебрах) на Маяк. Часы показывали три ночи. В висках жестким эхом отдавало это презрительное «бродит». Грубая пророческая насмешка по поводу бессонной ночи. «Бродит… ночной зверек…»

Молния и гром.

Я им докажу. Я не знаю, что именно (гром), но я все равно докажу, в свой срок и я… я… я понятия не имею, как, но что-то докажу!!!

Я – на тропе войны. Несчастья выели резерв чувственности, и я теперь без чувств. «Бродит». Старая забытая Адора бродит в сыром тумане безвременья.

Tag Dreizig (день тридцатый)

Было обращено внимание на мою бледность.

Я мрачно тыкалась во всякие закутки мечтательной Имраи, и везде мне отвечала одинаковая пустота. И даже она была не моей. Плавно я вытеснялась из этого сказочного мирка, плавно мое место занимал кто-то другой. Никто из окружающих не мог понять причину моей сырой хандры, всех почему-то раздражал мой отрешенный вид, сгорбленные плечи, шаркающие шаги и Роберт Плант, с надрывом поющий из-под наушников.

Моя сестра представляла собой экспонат приблизительно такой же отрешенности. Только она, напротив, цвела, будто за счет моего увядания, празднуя разгар своей поздней весны.

Я с характерной флегматичностью спросила у нее про вчерашний дождь. Это прозвучало для нее как маленькое бесстыдное оскорбление: с какой стати посторонние львята должны знать про известный только узкому имрайскому кругу дождь, отбарабанивший свое после трех ночи? Я, в духе самодовольной красавицы, чье дело всех и каждого, озадаченно, чуть ли не обиженно спросила, а что, собственно, в этом такого? И как бы между прочим, пренебрежительно: «Саша мне, кстати, очень много рассказывал про твоих киевских друзей. И нам показалось, что они как-то не совсем из Киева, а скорее из Питера-а…»

– Хамка! Хи-хи-хи! Вот чудовище… Вы оба!.. – Она долго недоумевала о мелкой человеческой подлости: ведь вроде бы кое-кто поспешил попрощаться поскорее, чтобы не промокнуть. Вот ведь мерзавец!

Мне было очень приятно.

Я косо и скептически смотрела на нее, будто сдерживая зевоту, вынося ее монолог. Впрочем, в глубине души мне было наплевать даже на это.

Потом сестра куда-то умчалась, видать, в поисках новых изобличительных фактов, но быстро вернулась, очень довольная. И в триумфальной позе, решительно загораживая солнце, высилась надо мной, по ноге с каждого бока. Обозвала брехлом, потому что Их Святейшество, непричастно лыбящийся из своей норы, соизволил опровергнуть мой обман, передав факел торжества неумолимой правде.

Примерно в эту же пинту времени, вероятно, когда златовласая Фемида плескалась в волнах правдолюбивого Понта, я спокойно (отрешенно) шла отшлифованным гладеньким маршрутом, под тентом, в пляжную кабинку. Я почему-то совсем забыла про недремлющего, но ладно атрофированного из памяти павиана, который быстрым обезьяньим движением уже крепко перехватывал мою руку и грубо затягивал в более узкий круг нашего несовместимого единения. Окунувшись в эту пальмовую тень, я, так хорошо контролируя свои принципы, никак не признавала его и смотрела будто сквозь. И лишь где-то глубоко в сердечке поднималась холодная боль – истязания реальности были нестерпимы.

Он и не думал говорить мне что-либо успокаивающее.

– Ты что своей сестре наболтала? – Пальцы впились в мое запястье, когда я тупо попыталась вырваться. Я беспомощно посмотрела в холодные стекла его темных очков.

– Молчишь? Кому было сказано просто сидеть тихо и молчать?

– А кому было сказано не е… меня во имя вашей сраной гармонии?! – с неожиданным запалом взвизгнула я, замечая осуждающую вибрацию куполообразных телес, распростертых на соседнем лежаке.

Хватка усилилась.

– Не суй свой нос не в свои дела и перестань врать. Я ненавижу врушек.

Я дернулась именно в тот миг, когда его стальные пальцы пренебрежительно разжались, и, не рассчитав силы, больно стукнулась о белую металлическую трубу, поддерживающую тент. Гепард лишь коротко усмехнулся и в следующее мгновение плавно, поигрывая хищной мускулатурой, шел навстречу возникшей из преисподней сестре.

Abend

Потирая больной лобик, я, сиживая на родной кухоньке, тихо и убедительно жаловалась папаше на жизнь. Жаловалась на сестринское поведение (беспардонное), смутившее меня до (сам видит) такой вот депрессии. Ее необходимо образумить, спасти семью, уберечь от краха. А потом, все еще потирая шишку над глазом, ковыряясь в омлете с помидорами:

– А ты вообще знаешь, что она и этот уже переспали?

Без паузы он ответил, что «да», но, тем не менее, моя констатация его явно задела, и оба мы, по-своему неспокойные, сидели сложа руки перед дозревающим на плите компотом. Он очень огорчен и вряд ли будет поддерживать с Миркой какие-либо отношения ever after («что со лбом?» – «об пирс»). И необходимо что-то делать, так как еще не поздно остановить разрастание пренеприятнейшего конфликта.

Я красочно представила вовлеченным в эту историю все наше многочисленное семейство с родственниками, близкими и не очень. М-да. Вместе с компотом (одновременно) созрела и отцовская решимость. И пока я остужала его, переливая из чашки в чашку, он пошел к сестре на выяснение отношений.

Ее дома не оказалось. С дочкой она осталась на пляже (вернее, это мы ее с собой не взяли, что, стоит заметить, малявку совсем не огорчило). Их не было дома и когда я лежала, запечатанная немилостью, под помятой простыней. И когда был погашен свет, и я посылала горькую слезу сверчкам под окном.

Все было таким, вошедшим в бессмертную вечность: и шелест травы, и чей-то голос во дворе, и далекий, сглаженный цикадами и сверчками лай собак, и «московский бит», стелющийся пеленой сквозь сумерки над деревьями и морем, и луна на индиговом небе с Ялтой в беззвучной и поющей, далекой и одновременно близкой шкатулке мерцающих огней. Представление Адоры о свободе. Что бы я отдала, чтоб оказаться сейчас там, в эпицентре этой огнистой ночной жизни с яркими променадами, пивом рекой и заводным басом дискотечных динамиков! Эх, луна-луна, чем бы я только ни поделилась с тобой, лишь бы ты пронесла меня такую, какая я есть сейчас, через эту пропасть времени, когда я сама смогу распоряжаться своей жизнью и улечу так далеко – лишь бы никогда не видеть свою узкую клетку со знойным Эдемом за тяжелой решеткой!

Tag Einunddreizig (день тридцать первый)

Я слушала резкий хруст травы под окном – это papan возвращался от Мирославиного крыльца.

Утро было золотистым, прозрачным, и я, на кровати, вклинившись в блаженный промежуток между днем и ночью, – тоже была золотистая и прозрачная. Бывают такие звонкие моменты абсолютного счастья, когда неизбежные рыхлости любой насущности искусно сглаживаются ощущением совершенства бытия. Именно тогда эта умиротворенная волна настигла меня, и все-все было так: кремовые стены, розовый в восходе потолок, золотистая я, шорохи пробуждающейся Имраи, крик сонной чайки, прохладная свежесть ясного светлого утра.

Когда papan вернулся, я уже встала и даже прибрала постель. Сложив руки на груди, бодрая и непроницаемая, смотрела, как он снимает вьетнамки, облепленные влажным гравием и сбитым с одуванчиков пухом.

– Ты знаешь, когда она вчера пришла? – спросил он.

– Нет.

– После двенадцати ночи.

– Все мы по-своему счастливы, – вырвалось у меня.

Позавтракав, мы в волшебном единении двинулись на пляж.

Там сестричке по-крупному досталось (хотя уже не в первый раз), а я краем глаза посматривала на нее со своего скелета-пирса. Нашла очень лаконичное и точное определение ее угнетенному, посеревшему виду – «огорчена». Муки совести, растерянность и боль желания терзали ее, похоже, еще круче, чем папашины словесные рулады. Огорчена. Хе-хе.

Из-за своей душевной правильности она не могла просто так, без оглядки, пройтись по огненному мостику между папашей и предметом его лютой ненависти. О, как же ей хотелось быть незаметным ночным мотыльком и никоим образом не задевать мановениями своих прозрачных крылышек нашу хрупкую семейную идиллию! Но новая параллель, с горячими зелеными глазами, уже мешает ей жить, мешает ей любить и тащит за собой новый фон, новые декорации, новый сценарий ее нового существования. Ведь познав Беса, ах… мы же все становимся немножко другими….

Две спины снова маячили в знойной дымке в конце пляжей. От мук гепардинского ожидания меня приятно отвлекали резкие движения папашиной руки, немного сгорбленные плечи и ее тяжелая, плетущаяся походка, будто прогибающаяся под весом его слов. Сестра была ругаема. Приятное свойство правильных, хороших людей, где искренность, раскаяние и признание всего-всего ни капли не наиграны (вы б на меня потом посмотрели…).

Siesta

В сиесту мы с ней отправились на пляж.

– Этот человек… он маг… он волшебник. Мастер… он Мастер во всем: речь, манеры, ум, – Боже мой… все. Идеальный человек во всех отношениях! Я ведь даже не знала, что такое бывает…

– И что было вчера?

– Ох… мы, ах, мы… я оставила дочку на пляже. Да, прямо там. Сбегала за ужином, и мы сидели там, внизу, все вместе, до двенадцати ночи. А потом пошли с Верой купаться на камни без купальников, под луной. Это было… Господи, Адочка, как же хорошо мне тогда было!

– Нам вчера тоже хорошо было… Приди ты хоть на час раньше – papan тебе бы такое харакири сделал!

– Да я уже получила… Машка совсем засыпала, так Саша нес ее домой на руках. Я потом уже пошла к нему. Эта нежность… мамочки… какая нежность… какой мужчина… Вот ведь жаль, что тебе вряд ли удастся испытать ту легкость, тот кайф… Ты просто вступила в это слишком рано.

– А что, интересно, он сказал по этому поводу?

– По поводу тебя?

– Ну да.

– Он сказал: «Кто мог удержать?»

На пляже нас встретила только Вера. Альхен с ребенком солнечными силуэтами маячили в конце первого пирса, под «собориком». Мирослава щедро угостила всех нас мороженым. И меня, не задумываясь, послали с гостинцами к монстру. Оказалось, что у Рыжей остались дома плавки, и она купалась нагишом, а Гепард ее сторожил.

Я примчалась к ним, протягивая мороженое и улыбаясь до ушей:

– Ну что, вы…ал мою сестричку?

– О да!

Я отвернулась, мое сердце ёкнуло.

Одним ловким движением он вытянул из моря голую Таньку, и она тут же прижалась ко мне всем телом, взяла мороженое, и мы вдвоем косо поглядывали на притихшую стражу.

Полюбовавшись на нас, Альхен с несколько лирическим выражением лица пристроился к моему колену, и легкие, сглаженные синтетикой плавок фрикции ему ничуть не мешали продолжать свое умиленное и умиротворенное созерцание двух рыжих малолеток. У меня перехватило дыхание и била крупная дрожь, реальность таяла. Я хотела и не могла ее оттолкнуть, это было страшно, противно, неожиданно и жутко возбуждающе. Ну, прямо как во сне.

Когда мы, наконец, все съели, Альхен, будто через стеклянную стену, в непонятной истоме смотрел на меня и отвечал на мое хриплое «идем куда-нибудь на камни!» полным мучения взглядом и таким же тихим, ласковым: «увы, малыш, тут же полно народу…» Какое-то жаркое мгновение он сомневался, медленно наклонился ко мне, и в эту же секунду захваченный арканом взгляд метнулся на бетонную набережную, на желтую болонковую голову, напряженно высунувшуюся из-под тента. Так ничего и не сказав, он круто развернулся, хрустя отчаянием и досадой, и удрал от меня в приветливое похлюпывание моря, обдав напоследок богатым всплеском.

На вопрос ревнивой подошедшей Миры, где Саша, я ответила, что он удалился сбрасывать температуру тела. И все время, пока я и вынырнувший Гепард были в поле обоюдного зрения, она обиженно жалась к своему Мастеру, загораживая его взгляд, поворачивая ко мне спиной до тех пор, пока мне Их Святейшеством, по причине моей, так сказать, ненадобности, не было предложено удалиться к папаше.