Текст книги "Дьявольский рай. Почти невинна"

Tag Zwolf (день двенадцатый)

Вчера. Великое Вчера, которое в сладком исключении бывает куда предпочтительнее рутинного Завтра и даже не успевшего начаться Сегодня. Я лежала в постели, думая, подавать знак, что проснулась, или еще поваляться. Я люблю мечтать, как личинка свернувшись в коконе из смятых простыней, и плавно переходить из имрайских снов в имрайскую действительность (и последняя мне теперь нравилась куда больше тусклых видений, посещающих иногда мою разморенную солнцем и водой голову).

Альхен. Альхен. Альхен. Альхен. Альхен.

С этими словами я очнулась в утренней Эбре. Альхен – сменяется день, лают собаки, лает папаша, шипит что-то у кого-то в мастерской, шипит сестра. Меняются лица. А я с ними и не с ними. «Альхен…» – повторяла я, шагая по Солнечной Тропе в Ливадию. Альхен… вместе с супом и салатом. Альхен. Альхен. Альхен. Альхен. Я все время вспоминаю. Нет, я все время там… там… там… Боже, почему ты позволил мне влюбиться в Дьявола? Почему сейчас? Почему в него? Альхен. Альхен. Альхен. Почему я с ним не переспала? Я же свободна… нет, ну как звучит – Адриана свободна! И я же ни в чем ни перед кем не провинилась. Я же вообще ничего не делала – одетые невинные шалости на скамейке паркового типа. Альхен… Альхен… Альхен…

Nach Mittag

Поскольку первая половина дня была проведена в облачной экскурсии по Солнечной тропе (фотографии, запечатлевшие наши кислые морды, до сих пор лежат у сестры в конверте фирмы «Кодак»), Альхена я не видела. Узурпатор всех моих мыслей.

Сиесту посвятили Зинкиному английскому.

– Что было вчера?

– Ничего не было. Его просто там не оказалось.

– Да, а я спускалась. Тебя искала. А его точно не было.

– Я сидела в парке. Роман писала.

После часа в парке пошла на свою смотровую площадку, определить степень гепардовости. Теперь всегда могла сказать папаше, что иду посмотреть, пришла ли сестра.

Увидела. Мужчина в светлых плавках. Очень загорелый. Что-то читает. На мое сердце будто опрокинули кадушку с медом. Как тепло… как приятно… И разве может быть иначе?

Значит, может. Когда мы спустились, я его упорно не видела, и жизнь тут же потускнела. В обществе родственников сидеть было невозможно. Я загорала, соблюдая карантинную дистанцию, а когда пришла Танюшка, мой солнечный зайчик, то ее тут же прогнали. Папаша и сестра.

В конце концов, решила сходить в кабинку с переодевательными и внешне невинными целями. Старый приемчик. В стенке была проделана небольшая дырочка, специально для Альхена, подглядывающего за Адорой (чего бы он, увы, никогда делать не стал), но вышло так, что Адора подглядывает за Альхеном. За четырьмя стенами никто не видит, что выражает мое лицо. Сейчас… сейчас, мой наркотик…

В первую секунду сильно загоревшая плоть с неестественной ясностью ворвалась в поле моего зрения, вызывая сноп искр дикого восторга, но, едва я выступила из кабинки, что-то будто разорвалось у меня внутри, что-то страшное, лязгая зубами, кусало мою душу. То, что отравленное полушарие моего мозга приняло за успокоение – оказалось огромным пузатым жлобом, горькой ухмылкой непредсказуемой судьбы: ухмыляясь, лже-Альхен смотрел на мой голый зад. Это был огромный волосатый боров, недоумевающий, почему столь юное и прекрасное создание смотрит именно на него.

Именно в этот день я познакомилась с Максом. Мы шли с сестрой по санаторским пляжам без папаши и болтали о моей тяжелой жизни. Напоминаю, она все еще недоумевала, как четырнадцатилетний подросток может жить в такой несвободе. Я помалкивала, зная, что если пророню хоть один намек – все полетит к чертовой матери. Она, тем временем, что-то бурчала про чье-то поведение, и мне было неясно, о ком сейчас идет речь. Когда я, поддавшись очередному порыву меланхолии, хотела закричать: «Ну почему я?», перед сетчатыми воротами пляжа «Ясная Поляна» вырос белокурый загорелый красавец, на две головы выше меня (и на четыре – Мироськи).

– Могу ли я узнать, что вы здесь делаете? – высокомерно спросил он, прислоняясь к калитке.

– Гуляем, – буркнула я, толкая калитку, чтоб пройти. Он придержал ее.

– А вы знаете, что сие здесь не дозволено?

– Мне много чего не дозволено.

– Оно и видно. А моя работа, между прочим, заключается именно в том, чтобы не пускать сюда таких, как вы. – Красавчик стал передо мной почти вплотную, пропуская Мирославу и зажимая меня между перилами, сеткой и своей широкой бронзовой грудью.– Я наблюдаю за вами, девушка, уже целую неделю, как вы, ровно в восемь тридцать одну, черепашьим шагом ползете аж до «Марата», потом обратно, и в лучшем случае пятнадцать минут вы находитесь на территории, которую охраняю я.

– Ну и что?

У него были вьющиеся, совершенно желтые волосы, едва не достающие до плеч, и ангельское пухлогубое лицо. Типичный юный сердцеед.

– А то, – он придвинулся еще ближе, и мне стало неловко, – что больше так продолжаться не будет. Если хотите тут гулять, то я вам выпишу пропуск на целый месяц – а вы мне денежку, а?

– Пропустите. – Я подалась вперед, но тут же стукнулась о его твердую теплую грудь.

– И могу ли я спросить, сколько времени мне… эм-м… придется вас терпеть?

– До 26 июля, – и тут же погрустнела.

Вчера, пока я занималась глупостями с Гепардом, они купили в Ялте билеты – нам на конец июля, Миросе с Машкой на 2 недели раньше, а Валентину – вообще через несколько дней. И мне осталось всего-то 34 дня. 34 сиесты. 34 вечера. 34 шлепка. 34 Адоры и 34 Альхена. Больше – ни секунды.

– Калинин! Открой ворота в корпус! Там шеф тебя зовет! – заорал кто-то, заслоненный его массивной спиной. Калинин отступил, и, давясь от смеха, я прошла в щель между приоткрытыми створками.

– Гнусный, напыщенный, возомнил о себе черт знает что… – шипела Мироська.

– Да, интересно, а вот что ты тогда думаешь о моем другом друге?

– Этот лысый, что ли? – А все-таки она смахивает на юного папашу. Носы такие же…

– Именно он.

Она равнодушно пожала плечами. Сиреневый раздельный купальник ей абсолютно не шел. Худые острые коленки торчат в разные стороны. Волосы собраны в ненавистную «дульку». Осанка – как у Адоры в детстве. Бедная Мирослава… примерная мать, высококвалифицированный работник (при знакомстве с ее коллегами в инофирме было замечено, что «природа на ней отдохнула», и я аж покраснела от такого количества взглядов). Но откуда этот несчастный, изможденный взгляд? Ее грудь была такой же маленькой, как и ее рост. Комплексующая сестричка приобрела в Болгарии этот жуткий купальник, основное преимущество которого заключается в «чашечках» второго размера, что уродовало ее еще больше.

– А чего он так папе не нравится?

– Про «Камасутру» слишком много рассказывал. – Я улыбнулась и приятно похолодела, так как воспоминания о вчерашнем, как кошки, терлись о мое тело.

– Я так и думала… – хмыкнула она, глядя себе под ноги, – только ты это.. сестричка… знаешь, поосторожнее… ты еще совсем ребенок…

– И все-таки я вас не пропущу! – возник перед нами белокурый красавец.

Я снова засмеялась.

– А ну, отойдите! – выдохнула Мирося, буквально захлебываясь негодованием.

С выпученными глазами и подергивающимся носом она выглядела почти жалко. Самым досадным было то, что если бы она вела себя хоть немножко иначе, буквально на пару сантиметров отодвинула бы все свои комплексы, то моя бедная Золушка превратилась бы в прекрасную и, главное, сексуальную миниатюрную красотку. Альхен когда-то говорил, что ему нравятся маленькие блондинки.

– Сами идите. Я вас не задерживаю. И даже не думаю этого делать. – Он прижал меня к перилам. – А вас я все-таки никуда не пущу. Знаете, мне из-за вашей голой зад… э… купальника каждое утро начальство делает втык. Вы ведь не из нашего санатория. И вообще, где вы отдыхаете?

– Я везде отдыхаю. И вообще, какого черта вы ко мне привязались? Я что, мешаю кому-то?

– Да нет. Мне лично только на душе веселей становится, когда вокруг гуляют такие, как вы. А вообще, – он отошел в сторонку, беря меня за руку, – хотите, я сделаю для вас исключение?

– Какое?

– Мне нравится смотреть на вас, и если бы это было в моих силах, то развел бы тут десяток таких вот голозадых.

– Ах, я очень польщена!

– «Пепси» хотите?

– Да, хочу. Спасибо. Давай на «ты».

– Ага, давай.

Ледяное «пепси»… как хорошо…

– Может, все-таки познакомимся? А?

– Адриана, – сказала Адора.

– Макс, – сказал Калинин.

Потом мы стали болтать, и выяснилось, что он тоже из Киева, учится в универе, где преподает мой папаша, и нехило говорит по-английски.

Он проводил меня до самого гепардового тента (удивленные взгляды из-под приемника и приподнятая темная бровь). Потом увидела папашину грозную тень. Ну, вот и все… Втыка не было. Даже более того: он краем уха услышал, что мы болтаем по-английски, и сдержанно похвалил меня.

А я сейчас вижу только глянцевую фотографию «десять на двенадцать», снятую 22 июня 1995 года. Валентин согласился щелкнуть нас, а Альхен, вытащенный из какой-то очередной растительной беседы, не успел снять очки. Выбирая позу, я потерлась плечом о его грудь, чтобы он обнял меня.

«Что же ты делаешь…» – прошептал он и сжал мою талию так сильно, что я вздрогнула.

Abend

Стояли и курили на веранде Старого Дома.

Застукав меня за вонючей «Ватрой» (не «Примой»), Валентин, снисходительно улыбнувшись, потянул мне пачку «Филипп Моррис» и сказал:

– Никогда больше не кури эту гадость!

Так мы и стояли, расслабленно прислонившись к резному балкончику, – Мирося, Валентин и я.

Кто-то из нас двоих ляпнул сестре про фотку. Запомнилась реплика: «С такими типами можно только фотографироваться». И еще: «Это очень нехороший человек. Я видела, как он смотрит». Потом они уже в два голоса добавили, что я маленькая и глупая и ничего в жизни не понимаю. Если бы я была хоть на грамм пьянее, то непременно гаркнула бы: «Да ну бросьте, это же мой любовник!» Не знаю, какие силы держали меня. Может, ночная Эбра, стелющаяся благоухающими чащами прямо перед нами. Эти огни передо мной… Под этими макушками, быть может, нашли прикрытие какие-то два счастливчика, и аромат миндалей вторит голосу их чувств.

А эти двое… они беспокоятся за меня, но папаше ничего не скажут. Конфиденциальность фотогреха гарантирована.

Tag Dreizehn (день тринадцатый)

Ветреным и солнечным утром я лежала на своих двух досках в трех метрах над морем и ждала. Для кого-то загорала, для кого-то изнывала в знойных муках. Звенящие, пульсирующие, гудящие и беспощадно непрерывные пытки жаркого ожидания.

«У тебя красивая грудь… и эту тоже поцелуем, чтоб не обиделась…»

Альхен, твою мать, ну где же ты! Где?!

Часы сообщают мне с этой гнусной горяченькой ухмылочкой солнечного блика на позолоченных стрелочках, что уже прошло ровно полтора часа. Я лежу без движения девяносто минут. Ожоги и фотодермит (аллергия на солнце) уже вовсю проявляют себя, но я ничего не чувствую. Впрочем, это естественно – когда я пребываю в духовных муках, то все телесное и физическое меркнет. Какие тут могут быть телесные беспокойства, когда вся боль, только возможная и невозможная, все предвкушения, сомнения и очевидности толпятся и кусаются в месте (материальное расположение пока неизвестно), где живет и здравствует моя негаснущая любовь?

Наконец, монстр соизволил появиться, а я прекратила пытки и, встав с отпечатавшимися на спине досками, вяло помахала ему розовой рукой.

Сегодняшнее утро было на редкость спокойным: состав клана не поменялся, и никакая флегматичная ундина не сидела поперек моего мутного и обманчиво короткого пути. Я же чувствовала себя хоть и не на все сто (утром была драка и победила вражеская сторона), но достаточно хорошо, чтобы изобразить какую-то абстрактную жизнерадостность.

Стояла в трех метрах от мерзавца и болтала с какой-то страшной тетенькой, у которой было два горба – один спереди и один сзади. Говорила мне, между прочим, что от моего безлифчикового загорания может развиться рак груди.

В конце концов, не выдержала и между слов с тетенькой обменялись короткими – «привет», «привет».

Он молча смотрел на меня. Темные очки – забрало. Неподвижное лицо.

– Я этих задниц в Алупку сплавить хотела, а они меня с собой берут.

Это была чистейшая правда, послужившая темой сегодняшней баталии. Симуляция острейшей ножной боли привела к быстрому разоблачению (я перепутала левую с правой), а тут же подступившая проблема пред-пост-междуменструального синдрома была заткнута ассортиментом таблеток, пить которые я отказалась. Потом на меня обрушился сестринский гнев за то, что я вчера должна была что-то передать Валентину (помимо ключа) и это что-то я благополучно где-то потеряла.

А Гепард улыбался.

Для одиноких душ, что еще могут выносить течение этой повести, сообщу, что вчера приехала белокурая, коротко подстриженная Алина из Москвы. Та самая зрелая женщина с налетом аристократичности, балерина в отставке, которая окончательно прибила меня своим появлением в конце моего прошлогоднего отдыха. «Ты посмотри на себя, – говорил Альхен, – ты ходишь, как родина-мать. И на нее – ей уже за тридцать, но она выглядит лучше, чем ты».

Когда верная рыжая Танька сообщила мне о ее приезде, стало как-то тоскливо.

Экскурсия в Алупку. Туда на катере, под плеск бирюзовой волны. А там фотографирование на фоне мраморных львов и романтичных фонтанов, тенистый парк и близкая Ай-Петри. Потом молчаливая прогулка по шоссе обратно в Эбру. Ничего особенного.

Парадом командовал отец. Меня ни о чем не спрашивали, поэтому я ни о чем не говорила.

Nach Mittag

Никакой сиесты не было.

Расположившись амфитеатром, вся их черная компания (Сашка, Вера, Алина, Танюшка и, по всей видимости, половозрелая дочка отставной танцовщицы) ловила явный кайф от оживленного обсуждения кого-то (и, к слову, у меня вовсе не было стопроцентной гарантии, что это была не я). Альхен что-то говорил своей красивой подруге и ее дочери (существо довольно блеклое и не представляющее большой угрозы). Я видела их разговор примерно так:

– А сейчас я вам покажу, как посылается энергия ян-ци и какие реакции она вызывает. Посмотрите, пожалуйста, вон на ту скамейку… – Все посмотрели. – И на симпатичную девушку с читающим папой.

Не желая подводить мерзавца, изображала замешательство, очень выразительное ёрзанье, покачивание ногой, поглаживание бедер и даже сосание пальца (за что получила отцовскую реплику вполне угадываемого содержания).

После представления Алина, улыбнувшись улыбкой Снежной королевы, еще неоднократно поглядывала на чувственную Адору.

Через час я уже сидела под тентом, вся в ожогах, полученных еще утром, и играла в карты с Рыжей и очень кстати спустившейся Зинкой.

Когда мой зад уже оторвался, чтоб подойти к отложившему приемник Гепарду – на лестнице замаячила папашина белая панамка, и я поспешила сесть обратно. Когда все сомнения улеглись, и можно было вновь приступать к опасным маневрам, ощутила, что у меня кружится голова, тошнит и болит горло.

Мысль о ветрянке, между прочим, неотступно кружила по орбите моего сознания, пульсируя назойливым напоминанием.

– Милые барышни, из вас тут, ненароком, никто не знает, как начинается ветрянка?

– Прыщи вылазят и чешутся, – пожала плечами грубая Зина.

– Не болели, – уютно ёрзнула Рыжая.

Взрослая Марина предпочла молчать.

– А меня тошнит. Голова побаливает. И горло тоже.

– А чего сразу ветрянка? Болезней мало?

– Есть серьезное подозрение. Был контакт с инфицированной особой.

– А может, Саша знает? – предложила Марина.

– Правильно! Пойдем спросим! – пропела Рыжая, стремительно вскакивая.

– Да стойте вы!

– Э, нет, вот это уж точно нет! – Мерзавка схватила меня за ногу и заставила прыгать за своей абрикосовой спиной кривым и извивающимся уродом. Доставила в таком не очень эстетичном виде под нос Их Святейшеству. Они нахмурились, но губы были тронуты легкой улыбочкой-с.

– Вот видите, господин доктор, в каком виде меня к вам доставили, – сказала я, потому что была в бреду.

– Видим-видим, – ответил бы Альхен, но он по-прежнему играл роль айсберга, поэтому молчал.

А я не уходила.

Пришлось отвлечься от своего приемника.

– В следующий раз, когда мы будем видеться, ты, пожалуйста, подстриги ногти на руках.

– Во! – Я в буквальном смысле сунула ему под нос свои замечательные пальчики (хоть и с остатками фиолетового лака на аккуратно подстриженных ногтях).

Улыбнувшись каким-то эхом улыбки, он, с весомой долей презрения, продолжил:

– И на ногах тоже. А еще прими душ. Ты хоть и рыжая, но должна следить за этим. У тебя же есть дезодорант?

– Ну ладно… – Я села на корточки, положив локти на его бронзовые бедра. Он тут же легонько дернулся, будто хотел отодвинуться, но было некуда. – Я буду хорошей девочкой, и всё устроим высший класс! Я ведь правда умею быть очень даже хорошей…

Он соткал из всех своих сомнительных мыслей некоторое подобие улыбки.

Воцарилась тяжелая пауза.

– А твоя сестра, между прочим… – Возникла ассоциация с таким Вовочкой Ильичом, изрекающим нечто крылатое на каком-то субботнике. – Оч-чень и оч-чень сексуальна.

Я сидела, разинув рот.

– Я вот на ней пробовал ян-ци, и результаты… дай бог, дай бог. Сексуальность… Она просто тает.

«Таять» должна была я. Какого черта тогда эта пантомима с элементами стриптиза каждый раз, когда он на меня смотрит?

Вся компания моих знакомых детей (Зинка, Рыжая, две Маринки, Катька с Надькой и Жерар) носилась вокруг нас какой-то сумасшедшей каруселью, визжа и наступая то на меня, то на Альхена.

После пары бессмысленных фраз и его молчания с нажиманием на кнопки приемника, я сама, добровольно, пошла к папаше на пирс, где он как раз готовился наблюдать за погружением солнца в раздвоенный пик Ай-Петри.

Сексуальная Мирослава с компанией на пляж не спустились – устали, видимо, после пешей прогулки. Все оставшееся время перед уходом домой ломала мозги над смыслом этой околесицы. Цирк! Сущий цирк. «Она просто тает…»

Abend

Вечером состоялся поход на «Ласточку» – с милой семейной четой, без папаши и ребенка. Разговор как-то сам собой переместился на моего загорелого друга. Я сказала, что он есть именно то, чем на самом деле и является. Потом передала им очень сокращенное и уцензуренное содержание первой части этого повествования. Валентин резонно заметил, что будь он на месте обманутого Гепарда («я прыйшов – тэбэ нэма, ты ж мэнэ пидманула, пидвэла») – дал бы мне по заднице. А я, почему-то обрадовалась и завопила, что это непременно скоро случится.

Сексуальная Мироська совсем невпопад булькнула что-то по поводу моих юных лет и куриных мозгов. Потом пошли домой.

Tag Vierzehn (день четырнадцатый)

Явился на полтора часа раньше обычного и довольно долго болтал с пляжным вахтером с красной повязкой на руке. Пренеприятное открытие: их выгнали с пляжа, вернее, из-под тента, и весь мой черный клан, все счастье, весь смысл жизни – эмигрирует на жимские пляжи (с обратной стороны мыса). До прихода Веры я подошла к нему, стоящему у лифта, и, оставив на страже Валентина, спросила, как дела.

Оказывается, пляжи эти номинально принадлежат «Днепру», но так как местному населению и сотрудникам тоже нужно где-то купаться, им отвели три пляжа – от «соборика» до лифта. Но с недавних пор ввели таксу за пользование лежаками под тентом. К моему Гепарду у них имеются какие-то свои счеты (не знаю, кого он там уже успел трахнуть), и им вообще почему-то запретили появляться на этой территории.

Потом спустились Вера с Таней, и их приходу озадаченный Гепард был обрадован куда больше, чем моему надоедливому обществу. Я поняла, почти без грусти, что мне сейчас делать с ним нечего, и ушла, не проронив ни слова, удачно подоспев к зову папаши. До меня, похоже, так и не дошло, что больше я его тут не увижу.

Жима находится по другую сторону от Маяка, и ее пляж – узкая бухта с видом на «Ласточкино гнездо» – является практически недосягаемым для повседневного общения.

Плавали в Ялту.

Не с закупочными целями, а просто так – на экскурсию. Что интересно: изначально планировалось, что приболевший папаша останется дома, но, приняв вид великомученика, он принес огромную жертву, делая жертвами всех нас, и поехал в виде эскорта за своей непослушной семейкой. Поездка, изначально имевшая исключительно увеселительный характер, выглядела, как вылазка монастырских девиц в город, где единственное доступное удовольствие – это глазение по сторонам.

Когда подплывали к причалу, я увидела на пляже Жимы знакомую смуглую фигурку – видимую хоть за миллионы световых лет, сквозь боль и любовь, материнство, счастье и смерть…

А когда шли по тенистой аллейке жимского парка, я заметила, как за поворотом скрывается некто, окруженный сказочным ореолом, растворяется в этой вкрадчивой нежной тени… И зеленый рюкзак, и оливковые шорты, и затылок с миллиметровыми волосами… Галлюцинация? Альхен, я схожу с ума.

Abend

Мы опять сидели перед Домиком, смотрели на звезды, и ласковый вечерний ветерок играл моими распущенными волосами, донося до настороженного сознания чьи-то слова, обрывки предложений, как в бреду. Многоголосая абракадабра. Я опять много пила, и алкогольные пары совершали хаотический кругобег как внутри, так и вне меня, временами сталкиваясь перед глазами причудливыми серебряными узорами, тонкими, как паутинки, на приятном фоне глубокого синего неба.

На этот раз, услышав Зов, я пыталась уловить в этом многомиллионном хоре породивший его источник. О, я сумасшедшая… Но, поверьте, я слышала его!

Сегодня я видела две галлюцинации, семь раз не поняла смысл задаваемых мне вопросов и вот теперь, с пылающими щеками, дрожа в ознобе, я прислушиваюсь к шепоту листвы. Ближе… ближе…

Адора!

Я откинулась на спинку скамеечки и чуть не заснула. Но тут же проснулась и, потирая глаза вместе с рассыпающимися белыми кругами, буркнула:

– Все, мне пора.

– Да сядь ты!

Но я не «сядь».

Шла долго, спотыкаясь. Происходящее дрожало вместе с коленками. Мир как-то сузился, и было странно ощущать эту свою всюдупроникаемость – шагая по петляющей асфальтовой дороге, теряющейся в тенях и темноте. Я не заметила, как очутилась на Капитанском Мостике, и вот уже стою, глядя далеко вниз, где едва различимая белая пена суетится вокруг черных скал.

Села на скамейку. Тишина и пусто.

Это повторилось. Да, вот теперь я уже серьезно. Я знала, что меня кто-то зовет, и этот зов казался уже чересчур настойчивым, чтобы быть частью сегодняшних галлюцинаций. Альхен как-то рассказывал, как умеет ласкать на расстоянии. Часто, даже через много сотен километров…

Мне было неспокойно. Что-то чавкало моей душой. Я вернулась обратно к своему семейству. Моего отсутствия никто не заметил. Просто сестра подвинулась немного, мне налили двадцать грамм портвейна и как ни в чем не бывало заговорили на тему, начало которой я пропустила (естественно, про то, как делают вино в Греции).

Я снова встала и ушла в приветливую тьму.

И остановилась только у шестого корпуса, за Мостиком. Адора… Адора… Адора… Меня будто звали, будто требовали… Я схожу с ума.

Кто может меня звать? Разумеется, он, мой задумчивый Гепард, скучающий на парковой скамейке. Там, чуть ниже, под двустволой искривившейся сосной, на смотровой площадке, откуда видны и пляжи, и Ай-Петри.

И в моем организме воцарилась полная гармония. Я была уверена, что стоит мне лишь тихонько подкрасться ему за спину, мягко положить ладони на глаза, и так же легко…

Там действительно кто-то был.

С сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, тяжело дыша, я спряталась за юкковую пальмочку и, закусив от волнения губы, наблюдала за неподвижным человеческим силуэтом, едва различимым в безлунной тьме. Пленительно настоящий, он переходил в это огромное черное небо, в бесконечный узор клонящихся над обрывом ветвей, едва качающихся в такт моему безумию.

Не знаю, сколько времени я простояла так – касаясь лицом острых листьев, затаив дыхание. Но, в конце концов набравшись решимости, я вышла из укрытия, в котором вообще-то не нуждалась, и тихо-тихо, тише крадущейся кошки, подошла к скамейке.

В это же мгновение лязгнула зажигалка, и непривычно большое пламя осветило не одно, а три лица – чужие, резко земные, совершенно бестолковые и чужие. Они тянулись к огоньку, как черти, и алый свет играл на их грубых щетинистых щеках.

Я круто развернулась и, громко шлепая вьетнамками, помчалась прочь от них, прочь от игры, прочь от двустволой сосны и юкковой пальмы, прочь от скамейки, прочь от мечты, прочь от всего. Мимо Капитанского Мостика, сквозь паукообразные ворота, вверх по асфальтовой дорожке и мимо склада с тусклой лампочкой.