Текст книги "Дьявольский рай. Почти невинна"

Tag Funfzehn (день пятнадцатый)

Я устала. Я уже не та… он сам говорил. Я выросла, и заросли те скрытые тропы к нашему обоюдному поглощению. А искать другие пути я не хочу. Я вообще просто не хочу. Истории известны случаи, когда от любви сходили с ума. А мне надоело.

Этим утром, доблестно дождавшись 10:10 и прихода Веры с малой, узнала, что отныне Альхен будет только в Жиме. А они спустились по каким-то своим делам и потом тоже пойдут туда.

Заикнуться папаше, что давай пойдем для разнообразия в Жиму? Нет, он обо всем догадается, и это будет конец.

Хотя конец будет в любом случае – если не от руки папаши, то от мыслей об Альхене. Или сойду с ума, или удеру от отца. И, отвергнутая через пару недель насытившимся хищником, засну навечно под какой-то ялтинской многоэтажкой, предварительно спланировав с сизой крыши в неудачной имитации счастливой чайки.

За обедом, непосредственно во время поглощения аппетитной куриной ляжки, я пришла к неожиданному решению: «Тогда Магомет пойдет в Жиму».

Но я никуда не пошла. Всю сиесту пришлось провести дома – что-то настораживающее было в поведении папаши. Уходить было небезопасно. Поэтому учили с Зинкой английский (она меня ни черта не слушала, и это признали даже наши отцы, отчего уроки в сиесту сделали необязательными).

Nach Mittag

Перемена была. Я знала, что это случится, поэтому накручивала себя, как могла, чтобы потом, узнав приятную новость, в полной мере почувствовать все полагающееся облегчение. Итак, пущенная к Вере с Таней (в общеизвестное отсутствие нехорошего человека), я узнала, что он будет в шесть.

Часы показывали четыре, и я превратилась в сплошное предвкушение.

И он был…

Решение я приняла тут же, слова как-то сами сорвались с моих губ, и я уже хватала Таню за руку:

– Будь добра, передай Саше, что я буду сегодня в 21:30, на Капитанском Мостике.

– Да, я поняла.

Я наградила ее искреннейшей улыбкой и умчалась на гальку, тут же замечая изменение настроения у бдительных родственников, заметивших изменение настроения у их юродивого ребенка.

И потом, не вытерпев, пошла прогуляться к «соборику»; краем глаза видела, как Рыжая подпорхнула к Бесу, уютно примостившись на его коленях, что-то шепнула на ухо и тут же убежала. А он, стремительно повернув голову, уже смотрел на меня, и, через какое-то мгновение, огромная бабочка «аполлон», белая, с красным, голубым и желтым рисунком, уже садилась на мою руку. Я не удивилась: ведь насекомое имело свою миссию.

Это демоническое «да» с белыми крыльями…

Я тут же отправилась как бы к Тане, будто бы показать бабочку, а он, захватив мой взгляд, загадочно улыбнулся и едва заметно кивнул. А чуть позже Таня поймала меня за руку и, извлекая из этого золотистого тумана, сказала, что еще не передала, но обязательно это сделает, и…

Но было уже поздно. Все сделалось, как прежде.

Хотя кое-какая надежда была, и если это все-таки случится, то я уж точно постараюсь, чтобы родительский гнев не выплеснулся на меня именно сегодня, когда Гепард будет стоять так близко, а мечты могут осуществиться так быстро. В мою пользу говорил даже телевизор: ровно в 21:15 начинается киношка про каких-то вампиров. Семейство отчаливает в домик ровно в девять, а ждать меня будут в 21:30. Я предусмотрительно жужжала страдающему мигренью отцу про этот фильм все время от возвращения с пляжа и до ужина, так, что он уже слышать про кино не мог, и мне было позволено остаться.

Ровно через четверть часа после их ухода я уже перелезала через балконные перила и, как в стишке про партизан, «спокийною ходою» направлялась в место, где реальность проявляет себя не только свинским образом.

Там никого не было. Он не пришел.

Я бегала туда-сюда раз пять. В сгущающихся сумерках кралась, как ночное животное.

Потом я легла спать, еще до того, как вернулся папаша, а в голове крутилась известная застольная песня:

 
Она пришла – его там нету,
Его не будет никогда.
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была…
 

Tag Sechtzehn (день шестнадцатый)

«Итак, завтра, в одиннадцать. И помимо моих пожеланий – в платье и без трусиков».

Я убежала, испытывая тот невозможный наплыв энергии (радость, смешанная с ненавистью, азарт, смешанный с омерзением), когда желание лететь душит все остальные чувства. Завтра вся компания отваливает в Ялту, предположительно оставляя меня и белобрысую дома (Валентин с Машкой тоже едут).

Это было так же ободряюще и прекрасно, как и явление Альхена в 09:15.

Мы уже уходили, а я опять-таки шокировала чинное семейство очередным перепадом настроения – я тупо смеялась, очень долго и громко, и Мирослава сонно крутила пальцем у виска, а папаша, неприязненно морщась, говорил: «Прекрати, пожалуйста!»

Шагая в «маратовскую» даль, я пыталась разработать в уме определенную стратегию: так просто Аль-Хрен от меня ничего не получит. А миссия у меня очень простая – мстить. За что? Да хотя бы за все эти свои переживания вчерашним и позавчерашним вечером. Позорище какое… Я буду мстить, и помстя моя будет ужасна. Да, так, значит, помстя: оставить бедного престарелого Альхена в агонистическом состоянии желчной и низменной похоти, в то же время сохранив свое целомудрие (ну, некоторую его часть). Так вот, с Гепардом-то я сближусь, только вот как бы сделать так, чтобы опередив его на звонкий оргазм, потом высвободиться из его объятий, быстро одеться и оставить ему лишь один выход из сложившегося вздыбленного тупика (хи-хи)? Круто будет, а?

«Значит, так, – думала я, – будем работать по принципу – сначала мне, а потом тебе. Вырваться из лап сгорающего от похоти маньяка… м-м-м-м-м… как вкусно… и все!»

Да, забыла написать, я почти каждый день виделась с Максом, но поскольку гепардомания занимала практически все место в моих мозгах, то этому напыщенному юноше там было делать нечего.

А потом, уже после сиесты, все еще находясь в глубокой задумчивости, я пришла к выводу, что у меня ровным счетом ничего не получится. Потому что, во-первых, я ужасно боюсь, а во-вторых, у меня вот-вот должны начаться месячные (согласно глянцевому почерканному календарику – еще вчера).

И вследствие этого банального факта – никакой помсти не будет.

Я подумала об этом с непонятным облегчением. Все планы рухнули, но я ощущала лишь зачаточного рода досаду, как бывает, когда получаешь двойку по контрольной по алгебре (до этого заведомо зная, что выше тебе все равно ничего не светит).

Я поднималась по горячим пляжным ступенькам, зажав в руках мокрый купальник. Я хотела плавать и плавала, сколько хотела, но каждый раз бегала переодеваться из сухого в мокрое и наоборот. Хотя делала это (и папаша до сих пор не догадался!) потому, что расстояние между кабинкой и Альхеном не превышало трех лежаков. И к тому же на переодевание я ходила без эскорта, как происходило это, скажем, при походе в сортир за лодочной.

– Как дела? – спросил Альхен, ловя меня за руку.

– Плохо.

– Да?

– Есть два препятствия. Одно зависит исключительно от меня, а второе…

– Говори понятнее.

– Все очень просто – Зинка меня, как обычно, никуда не пустит. Или будет шпионить. А во-вторых… у меня… как бы это по-женски назвать… ну, ты понял, да?

– М-да.

Я свернула в кабинку, подмигивая заинтригованной Алине.

Переодевание № 2 (из мокрого в сухое).

– Так, может быть, вообще отменим?

– Да, да, именно это я и хотела тебе сказать.

И все. И он отвернулся от меня.

Что же это я такое натворила?

Но все-таки я поступила правильно. Чертовы месячные… единственный случай, когда мое тело решает за меня!

А он даже глазом не повел, когда я вытворяла черт знает что на своих двух досках, якобы обучая Зинку чему-то, связанному с медитацией на одной ноге. А когда я, рискуя всем на свете, целый час (!) резалась в бридж с Таней, он, что бы вы думали – спал.

Так кто продул? Неужели снова я?

И еще: когда я его утром спросила-пожурила «чом ты нэ прыйшов?», он ответил: «Да, Таня мне передавала, и я думал над этим. Но Мостик – это мышеловка. Это предательское место, доступное тысяче пар глаз, и приходить туда неосмотрительно».

Tag Ziebzehn (день семнадцатый)

В несколько меланхоличном состоянии я спустилась с папашей и сексуальной Мирославой на пляж, уже ими морально подготовленная к тому, что: «Извини, но мы не можем тебя с собой взять, потому что в машине просто нет места. Ты не очень обижайся, ладно?»

Беса, естественно, не было. Да и ушли мы очень рано – где-то в половине десятого.

Непосредственно перед отъездом выяснилось, что зареванную надутую Зинку в поездку берут – Машу посадят кому-то на колени. Немного потолкавшись перед парадным, они утрамбовались в «фольксваген» и шустро укатили в тенистую даль. Ну, а я, с намотанной на руку веревочкой с нашим ключом, осталась в недоумении стоять во дворе.

Боже, как же я боялась!

Держа в одной руке плеер, я заплетающимися шагами пошла в гостиную, разделась догола, тщательно помылась под холодным душем – плеер стоит на стеклянной полочке над ванной (The principles of lust are easy to understand, do what you want, to it, until you find… love). Потом, с чувством, какое бывает в снах – я, по-прежнему обнаженная, вернулась в гостиную. Отражение Адоры в зеркале за сервантом, на фоне хрустальных фужеров.

Духи «Каир». Дикий запах… но, может, он даже и подходит случаю… такое вот жаркое летнее безумие.

Белый сарафан на голое тело. Мокрые волосы зачесаны гладко назад.

И пошла для начала в «Днепр», в наш секретный дворик. Нет. Пусто.

Не спеша двинулась оттуда на днепровский пляж. Мои ноги едва передвигались. Но, кроме Алины с блеклой дочерью, там никого не было. Я что-то ляпнула им и села в лифт. Обогнула Маяк скрытыми тропами, две дырки в заборе, закрытое кафе «Юбилейное», заброшенный жимский летний кинотеатр.

Ощущение абсолютной свободы и ощущение всецелой отчужденности говорило, что я по-прежнему в мире коренной Имраи. В том, другом, зеркальном мире, где есть только сам результат долгих поисков и стремлений, только ОН. Как в замкнутом круге моих воспоминаний (лучший пример), где игнорируется все, даже наш путь к взаимному обладанию, и только сладостные моменты упоительных ласк составляют радужную орбиту моего воспаленного мозга.

Кипарисовая аллея, танцплощадка. Мне нужно быть осторожной, нужно двигаться тихо и незаметно – это опасный путь.

Я перемещалась по «Жемчужине» безликим призраком. Генеральские дачи и генеральский пляж. Болезненным взглядом сканирую родную ложбинку меж отвесных скал, и сердце тяжело бьется где-то в самом горле… а все ведь тщетно. На самом деле на меня глядела и улыбалась неизбежная и естественная пустота, это сочное спокойствие, непоколебимая тишина волшебного тихого Имрайского места.

Я бреду на центральный «Жемчужинский» пляж, и уже какая-либо надежда на встречу с ним истреблена окончательно. Пропало неслыханное напряжение предыдущих минут, я знала, что бояться больше нечего. Уныние и равнодушие моего привычного состояния. Бодренькие отдыхающие бросают на меня озадаченные взгляды, потому что я плюнула на все, и весьма внушительная гамма чувств овладела погрустневшим конопатым личиком.

Мой взгляд уловил сквозь перламутровую сетку беспросветной тоски казенный стул у самых пляжных ворот. Там лежали открытая книга и белая панамка, на которой мое затопленное отчаянием зрение не хотело фокусироваться – вот и все препятствия, предназначенные остановить несчастную, обманутую роком девочку по дороге на шумный, переполненный пляж военного санатория. Панамка да книжка.

Как сомнамбула, я плавно, совершенно безнаказанно, просочилась сквозь ворота, спустилась по дюжине отесанных до вкрадчивой округлости ступенек. И под полосатым зонтом тоже пусто, и только крепкий след огромной задницы, надежно увековеченный в многозначительной вогнутости подушки дерматинового креслица, говорит, что санаторные книжки нынче проверяют бесстрастные бегемоты. Или элефанты. Или…

У меня есть только моя ноющая нагота под белой в дикую орхидею тканью обтягивающего сарафана.

Еще на площадке, перед пляжным кафе, я увидела развернутого ко мне спиной Альхена.

И это было зрелище почему-то совсем не шокирующее, не повергающее в зубоскрипящую агонию, это было так же естественно, как и отсутствие его на «генералке». Так прекрасно и естественно.

…все блага земные…

Какое-то время я смотрела просто так, питаясь его неподвижной спиной, смакуя каждую секунду этого визуального поглощения, пытаясь сбалансировать все орущее-вопиющее внутри меня, и потом я уже кралась вниз по ступенькам, и уверенность, о, дикая, всеобъемлющая уверенность в собственных силах сжала меня в своих тисках. Я не боялась ничего. Я ни о чем не думала. Я знала, что я делаю и что это сулит. Меня ничто не может смутить, и даже пара вульгарных задокруток справа от его смуглого плеча не могли затронуть нечто чувствительное на струнах моего сердца. Я просто зашла ему за спину (настоящий!), тихо-тихо, как крадущаяся пантера. И дерзко постучала его по плечу.

Он вздрогнул и обернулся.

Я вздохнула и улыбнулась.

– Какими судьбами? – шелковистый ласковый голос. Доброжелательство во всем гепардовом матово-оливковом существе. Смотрит снизу вверх и слегка щурится. Довольно симпатичная бабенка с губами в форме сердечка очень недружелюбно, причем в упор, таращится на меня.

– Такими вот судьбами. Думаю, дай зайду. Я еще сверху тебя увидела, – не в силах стоять на ногах, я села на лежак рядом, застеленный чьим-то белым полотенцем.

Ласковая, как всегда несущая в себе что-то безошибочно лунное, очень вкрадчивая улыбка затронула и постепенно распространилась по его тонким губам.

– А что, из твоих никого нет?

– Нет. Зинка со всеми в Ялте, а я… а я нормально. Просто ошиблась в подсчетах, – неловко ухмыльнулась, ровно настолько, насколько позволяла та знойная буря, бушующая в моих перегревшихся мозгах.

– Пожелания есть? – потаенная двусмысленность. Я была в таком остолбенении, что просто не успела пробиться в диамантовое поблескивание сокровенного подтекста.

– Нет…

– Ну, тогда посиди тут. Хочешь искупаться? Или на тебе нет купальника? Нет?

– Нет.

– А тут, где ты сидишь, – занято. Иди сюда. – Он едва-едва, сквозь зефирную сладость и мое оцепенение касался своей горячей грудью моего пушистого плеча. Я почувствовала, как от него исходят волны той самой демонической силы. И что может поделать такое податливое существо, как я? Мой наркотик… мой морфий, опий, героин, крек и гашиш! Мое сокровище, которое, как солнце, поддерживает жизнь, но ласкающие прикосновения невозможны! Солнце! Солнце, восходящее только изощренными и редкими до отчаяния днями приморских вояжей!

– Так ведь лучше, правда? – продышал он, трогая теплом своего дыхания мою вспыхнувшую щеку. Я заерзала, пытаясь пристроиться с наилучшим контактом. Именно так. Нас соединяли стремительные, тончайшие в мире прикосновения, напоминающие чем-то цветастое мелькание кадров в ярком и бессмысленном клипе – радужное скольжение гладкого горячего тела по одному лишь золотистому пушку, по моей детской лопатке.

Остальное было делом чистой формальности. Магический ритуал приглашения к соответствующему занятию. Сначала, так сказать, по окружности: что делала, с кем была, о чем думала, как спала. Почувствовав достаточный наплыв ожидаемых намеков, вражеская сторона предложила мне пойти туда, откуда я только что появилась. Имеется в виду Генеральский пляж, и путешествие туда должно быть совершено, разумеется, вместе. И единственным ясным поводом удаления куда-либо вообще было мое дикое желание искупаться, принимая во внимание факт (существенный) отсутствия купальника.

– Я только переоденусь. – И, схватив свои оливковые шорты, умчался куда-то в бетонную тень, ставшую для меня беспросветной тьмой после слепящего сияния, застлавшего мне глаза в эти счастливые благоуханные минуты.

Не могу сказать, что я отдавала себе полный отчет в своих действиях. Это просто как-то избегало ловушки моего понимания, да я и не стремилась ничего понимать. Был Альхен-мечта, стоящий у истоков моего помешательства, и надо сказать, с ним мы были как раз максимально близки, даже ближе, чем с кем-либо из подруг или родителей. Мы путешествовали в дивных мирах отпущенного с цепи воображения. За последнее время гепардовский призрак, скачущий поперек моих мыслей, даже перестал нести какие-то общепринятые черты своего человеческого облика. У него не было ни лица, ни ног, ни чего-либо еще, что могло бы послужить оправданием его причастности к великому мистическому нечто, зовущемуся Альхен. Мы вообще-то настолько породнились, что, говоря в уме «Альхен», я уже ничего не видела, и создавалась иллюзия, что он просто внутри меня, не как крупица случившегося, застрявшая в памяти ранящим осколком, а как чудо, некое воплощение, творящее со мной именно то, что трепетным обещанием пульсирует сейчас в воздухе.

Но этот, пугающе настоящий, чью материальную подлинность так легко осознать, является передо мной совершенно другим образом, несколько упрощенным этой невероятной человечностью, с какой он стоит, совершенно реальный, посреди других людей, не выделяясь ничем, кроме небывалой мужественной красоты, в которой даже не было достаточно грубости, чтобы заставить меня замереть в смиренном ужасе, ощущая его демоническую власть.

Через пару задумчивых минут наша с ним игра взглядов стала невыносимо горячей, и я отвела глаза. Я мало ориентировалась в этой нездоровой свободе – по ночам ведь все было слишком сокращенно. Что-то новое, настораживающее твердило мне о неизбежной катастрофе. Остатки разума взывали еще раз пожалеть свою девственность.

Нет, нет, мой негаснущий уголек! Когда я упиваюсь твоими ласками одинокими киевскими ночами – это всего лишь падение моих внутренних оболочек, а то, что произойдет сейчас с бесконечно недовольными внешними – дело уже второго плана. Так о каких жертвах речь? Я будто сквозь густой вязкий туман смотрела на этого человека, с болезненной сосредоточенностью ловя и фиксируя каждое его движение. Наивно, о, как наивно я хотела понять, о чем он может сейчас думать.

– Только что ты обломала девушку. Ее компания, когда уходила – чуть ли не за руки ее тянула, но она упиралась, как могла. А потом пришла ты… – произнес он, быстрым движением накидывая на плечо рюкзак.

Мы начали двигаться к лестнице. Мой взгляд холодным лезвием метнулся к негодующему созданию, оставленному на поблекшем участке, где только что слепило глаза и грело душу это демоническое существо.

– Она еще на что-то рассчитывала, но ты обломала ее. Ты победила. Цени смысл этого драгоценного слова – твоя первая женская победа.

– А разве могло быть иначе? – Я уютно пожала плечами и попутно содрогнулась, заметив розового грозного гиппопотама в панамке на расплющенном креслице у пляжных ворот. Злой взгляд запутал мои шаги, пришлось взять Альхена за ласковую теплую руку.

Когда мы поднялись по дюжине облизанных ступенек, перед приоткрытыми воротами восседала еще одна охранница, чьи атрибуты (панамка да книжка), теперь на своих законных местах, особенно ярко ворвались в поле моего зрения.

– Все для меня, – очень тихо сказала я, изумленно озираясь, вспоминая свой путь сюда как реалистичный сон.

– Как?

– Эти тетушки ведь книжки санаторные проверяют?

– А… – немного рассеянно (ум моего торжествующего спутника был занят сейчас далеко не вопросом санаторных пропусков и даже не пышнотелыми дивами, их проверяющими), – я все равно через дырку сюда забираюсь.

– А где ваша дырка, бедный львенок не знает, так что, представляешь, я ведь прошла через все два этапа неприступной оккупации вполне живой и невредимой!

– Конечно, – звучит именно так, как в скором времени он будет отвечать мне на непристойное предложение очередной непристойности. И весь прямо-таки растаял в сиянии лучезарной улыбки. Что-то бандитско-восточное на миг проскользнуло на его лице и потом исчезло так же стремительно, как эти урки на своих гнедых скакунах скрываются в раскаленных дюнах жаркой пустыни.

Внезапно, глядя вроде бы перед собой, добросовестно и без всякого там осквернения плесенью званых пошленьких мыслишек, ловя взглядом пульсирующую сквозь олеандры синеву моря, я каким-то затылочным, в крайнем случае височным зрением поймала острое сияние одного взбудораженного глаза. И перед тем как в моих мозгах произошли какие-либо аналитические процессы, – уже стояла, развернутая к нему лицом, со щеками между его горячими ладонями. Было достаточно лишь одного сочного, прорвавшего обойму времени взгляда, чтобы вдруг резко броситься в костоломные (и никак иначе) объятия этого вепря и зачавкать в банальном, но необычайно будоражащем поцелуе.

Что-то пурпурно-красное (плащ Каракаллы) с россыпями матовых, шевелящихся остреньких орнаментов (кораллы) уже начинало конвульсировать перед глазами, и я даже толком не знала, открыты они или нет.

Я была восхитительно наполнена этим прытким горячим жалом, и влажные, будто электризующие губы вершили что-то невообразимое… Я таяла, да, да, забавно растворялась, как льдинка под лучами мартовского солнца, между этими тысячами ласкающих, непрерывно двигающихся рук, неведомым образом касающихся всей меня одновременно, втирающих ткань сарафана в мое вспотевшее тело, мнущих меня, будто освобождающих от грубой человеческой оболочки. И через мгновение я уже была бурлящим потоком безрассудного желания. Буйство плоти! О, я проиграла! Сладкое фиаско! Я зависела только от своей страсти, и особенная, изысканная боль уже пронзала меня, бросая в елейные муки греховного ожидания.

Я до сих пор наполнена дребезжащим ощущением теплой проворной руки, ложным успокоением лишь усугубляющей мои муки, движущейся вверх по потному бедру, и ничем не смущенная нагота уже отдавала сочными конфетными раскатами. Я не думала о том, что мы все-таки находимся в парке военного санатория, что нас могут видеть глаза, на которые лучше не попадаться, и не только благословенные олеандры окажутся свидетелями той сумасшедшей сцены, которая неизбежно последует за последними придыханиями отбушевавшей прелюдии.

Взять меня прямо в парке? Где в полной прострации колышутся на ветру мои магнолии и миндаль?

И потом, слегка расплываясь в медовом сытом зное, эти же пальцы, одновременно холодные и горячие, уже значительно сбавив свою былую настойчивость, достигнув цели, двинулись с особой исследовательской тщательностью.

Я уже чувствую, как реальность звучит одной непрерывной нотой. Пусть поет она так вечно! Мне стало безразлично, какой человеческий (или не человеческий) образ, какая эбеновая тень проступает сквозь чувственную мозаику, вспыхивающую этими маленькими деликатесными спиральками бесстыдного блаженства. Путь в рай открывается изысканными манипуляциями одного (всего лишь одного!) среднего пальца! Меня даже не трясло оттого, что это именно Гепард! Я была в состоянии лишь узнавать, раскусывать и смаковать блаженные горизонты своих ощущений. Эгоизм пробуждающегося оргазма. Мне было наплевать решительно на все. Это был жаркий адоровский Эдем и никакие подлые мыслишки не теребили корешки моего сознания. Чистое Adoreau!

И тут он внезапно отступил. Я была уже до отчаяния близко. Невообразимо близко – поблескивающая пропасть пунцового, сочного избавления была прямо у ног. И он остановился. Он отпустил меня. Было такое чувство, что меня просто уронили. И сознание вновь обернулось ко мне своей отрезвляющей ухмылкой, давая заметить, что я тяжело дышу, часто и громко… и сквозь горячие слезы проступает вся какая-то акварельная, уже в миллионный раз увиденная демоническая улыбка на переливающемся пятне расплывшегося лица.

– Вытри слезы и не падай тут… – защекотал слух бархатистый голос. Черный бархат и бриллианты-диаманты, морскими каплями разбросанные в бессмысленном рисунке.

Мы пошли дальше. Было по-своему неудобно делать эти отчасти мучительные, очень дразнящие шаги. И к тому же следы недавнего грешка опять размазывались по бедрам, и наполнившийся страстью и кровью объем между ног по-новому напоминал о себе при каждом шаге. Тем самым, кроме снисхождения до философско-физиологических размышлений принуждая еще к тому же балансировать на тоненьких лимонадно-лунных ниточках (с мечтательными вплетениями чего-то пряно-Альхенского), разделяющих факт моего бытия на две части – рутинная физиологическая реальность и дивная, грешная просторность погребов моей памяти.

– Тепло стало, правда? – хрипло прошептал Горыныч.

– Я вспотела.

– Потрясающе… это хорошо, что тебя девочка натренировала, – ведь ты умеешь отдавать и получать ласку…

Остальное было в том же духе. Островерхим треугольником в меня погружался этот монолог, и значение слов тут же превращалось в абстрактный коллаж, в чудные пышные цветы.

Ах, олеандры… если бы все время было так… вы, олеандры, и я с Александром…

Постепенно в моей распираемой жаром голове вырисовывался смутными обрывками фраз расплывчатый, несколько комичный вопрос: «Мы сделаем это?»

Я сбросила сарафан и тут же помчалась к воде. Огромные, поросшие мягкими зелеными водорослями валуны тоже, казалось, дрожали в предвкушении. Я поплыла, зная, что он сейчас видит мою обнаженную задницу. Обернулась и содрогнулась. Он был голый, спускался вниз по бурым влажным камням, и в каждом движении сквозила раззадоривающая порывистость. Я впервые видела его обнаженным, и подленький страх влажными усиками защекотал там, где мое тело выступало над кремовой поверхностью воды.

Он подплыл ко мне.

– Хватит купаться, львенок, пошли.

Сам залез на бурый скользкий пирс, нагнулся, протягивая мне смуглую сильную руку. Одно легкое движение – и я стою на горячем бетоне, в его объятиях. Рядом одинокий лежачок (смотри, специально для нас поставили!) и раскоряченные прошлогодним штормом поржавевшие тренажеры с облупленной синей краской, остатки бассейна, кривые перила и темная трухлявая конструкция приставного лифта вдоль отвесной забетонированной скалы с сизо-желтыми кустиками рододендрона.

– На вот полотенце. – Тыльной стороной указательного пальца вытер несколько соленых капель, текущих по моим щекам. – Ты вся дрожишь. Сядь, успокойся.

Не смотреть вниз.

Он такой настоящий. Обнаженный, с капельками воды, холодно поблескивающими на полуденном солнце на фоне пронзительно голубого неба.

Я сняла полотенце и протянула ему.

– Спасибо, я – только лицо.

И не отводит глаз. Расстилает на лежак.

– Ложись, полежи на солнце, согрейся.

Эти знойные короткие тени и жаркая сиеста.

Я вытянулась и закрыла глаза. Его руки легко, как маленькие шкодливые паучки, забегали по мне вместе с моими пупырышками, норовя прошмыгнуть на внутреннюю поверхность бедер, а оттуда чуть выше.

Когда ему это удалось, мне показалось, что я нырнула в теплое молоко с ванилью.

Упоительное сознание телесного волшебства раскачивалось, как маятник, над бесконечностью растущего блаженства. Я растворялась в великом духовном просветлении – мысли, достойные голов великих гениев, вальяжно плыли сквозь рассыпавшиеся блестки моего экстаза. Я находилась в мире сладкой оды, ошеломляющей симфонии, будто исполняемой целым оркестром. Вспомните стремительное движение пальцев опытного пианиста, вспомните дрожание среднего и безымянного на агонизирующей скрипичной струне. Тогда вы поймете.

Первые раскаты зефирного (или, быть может, очень пьяного) блаженства уже затронули физиологическую сторону моего существа. И совершенно внезапно, неописуемо подло всякое движение было прекращено. Я-то знала, что конец еще не наступил, так как ничто (пишу с придыханием) не может сравниться с мечтательной яркостью, даже определенной кисельной вязкостью совершенства оргазмов.

Адора, ощутив поразительный разрыв Альхена в своих детских недрах… нет… нет… это не то…

Нечеловеческим усилием воли я заставила себя открыть один глаз и была тут же ослеплена ярким солнцем и черным гладким силуэтом чуть ниже.

– Я тебя немножко помучаю, ладно? – сказал он в свое оправдание, будто прося прощения, обдувая мое лицо и шею и едва-едва касаясь губами покрывшейся испариной кожи.

– Хватит! – Я резко села.

Он немного отпрянул и встал. В миллиметре от моего лица.

– Угости меня.

– Обойдешься.

– Не будь злючкой.

Я аккуратно чмокнула его:

– Хватит с тебя. Некуда нам спешить… сам говорил.

Он аккуратно присел на свое прежнее место.

– Вся твоя беда в том, что ты не можешь расслабиться. – Мокрый палец пополз по моему животу, заинтересованно задержался, где загорелость переходит в незагорелость, потом проворно юркнул внутрь, повозился там немного и быстро нащупал нечто, которое неожиданно и нахально отправило меня в стремительный каскад конвульсий.

Я пыталась перенести это дух захватывающее падение как можно более сдержанно, но это было выше моих сил, и, теряя рассудок, размазывая по мысленной палитре все свои философские размышления, я воззвала ко всем, кто мог меня только услышать:

– Боже мой!!! Я умираю!!!

– Ой, – скромно сказал Альхен, облизывая палец.

Вообще-то, хочу поведать еще не онанирующему читателю, что следующим испытанием было нечто, завораживающе знакомое из сексуальной брошюры «Техника современного секса», где описание данной процедуры начинается со слов «Закиньте ноги партнерши себе на плечи». Когда это произошло (А мой Гепард сказал: «Сейчас я тебя лизну, чтобы помягче было…»), меня здорово тряхнуло.

– Одна моя знакомая сказала, что этого никогда не забудет.

– Ну что ж… посмотрим…

Потом он вроде проскользнул в меня, и, как в дурацком анекдоте, я сквозь подсолнухи с олеандрами отметила про себя, что ручки-то вот они! Крепко держат меня. И боли нет вообще.

– И все-таки ты меня трахнул, – прошептала я.

– А тебе что, не нравится?

Конец спектакля был увенчан снова той «сумасшедшей китайской штукой».

Обошлись без аншлагов – часы говорили, что прошло невозможных 240 минут, как я перепрыгнула грань недопустимого (вместе с балконными перилами).

– Я хочу, чтобы тебе это приснилось… – говорил он, глядя, как одеваюсь.

– Проводи меня лучше до «Юбилейного».

– Если ты мне только скажешь, что такое «Юбилейный».

– Жимская проходная.

– Нет. Я не хочу, чтобы нас видели вместе.

Когда мы шли по цветущей «Жемчужине», до судорог счастливые (а я еще и голодная), Альхен попросил меня познакомить его с моей сестрой. Точнее, это я сначала спросила (ожидая в свой адрес порыва сказочной лести) о его первых впечатлениях о блондинистой пуританочке. А они, эти впечатления, оказались весьма неожиданными.

– Учти, Сашка, я уже кое-чего рассказала о тебе.

Альхен притянул меня к себе и радостно поцеловал в лоб:

– Молодчинка!

– А ты почему не кончил?

– Тебя берегу.

– А мог бы и…

– И себя тоже… А ей… скажи ей снова про меня всякое хорошее. Ведь ее муж скоро уезжает? Знаешь, что мы сейчас устроим – давай-ка провернем одну аферу!