Текст книги "Октавиан Август. Революционер, ставший императором"

XVI
Конец и начало

 
Будет и Цезарь рожден от высокой крови троянской,
Власть ограничит свою Океаном, звездами – славу…
В небе ты примешь его, отягченного славной добычей
Стран восточных; ему воссылаться будут молитвы.
Век жестокий тогда, позабыв о сраженьях, смягчится…
 

Вергилий. Энеида. I. 286–294[494]494
  Здесь и далее цитаты из «Энеиды» приводятся в переводе С. А. Ошерова.


[Закрыть]

Похоже, что Цезарь Август провел в Афинах несколько недель, а его возвращение в Италию оказалось довольно долгим, поскольку он останавливался во всех крупных населенных пунктах, которые встречались ему на пути, чтобы давать аудиенции. Он по-прежнему много работал, и даже такие зловещие происшествия, как самоубийство индийского посла, не могли надолго отвлечь его от приема просителей и ведения переписки. Более приятным событием стало появление в Афинах поэта Вергилия, который путешествовал по Греции, отдыхая от продолжавшейся более десяти лет работы над эпосом «Энеида» в двенадцати книгах.[495]495
  Светоний пишет, что Вергилий поехал в Малую Азию не отдыхать, а «собираясь придать “Энеиде” окончательный вид» (Verg. 35). – Прим. пер.


[Закрыть] Благодаря посредничеству своего старого друга Мецената поэт был представлен Августу, и многие справедливо полагали, что именно принцепс побудил его осуществить свой великий замысел. Известно, что Август живо интересовался ходом работы над поэмой – в частности, даже специально писал из Испании, чтобы узнать, как продвигается дело. До отъезда на Восток Август, а также некоторые члены его семьи присутствовали при чтении Вергилием фрагментов «Энеиды», и эпизод, в котором оплакивался недавно умерший Марцелл, произвел на них настолько сильное впечатление, что Октавия даже лишилась чувств.[496]496
  Donatus, Vita Verg. 31–32, 35 (вместо Доната явно имеется в виду Светоний. Та же ошибка повторяется и ниже. – Прим. пер.).


[Закрыть]

Вергилий был большим педантом и подбирал слова так тщательно, что ему редко удавалось сочинить более нескольких стихов «Энеиды» за день. Его друг Гораций, который также состоял в кружке Мецената, иногда писал еще медленнее. Подобная одержимость стилем вовсе не считалась проявлением манерности или признаком дилетантизма, поскольку оба автора были мастерами своего дела и отличались выдающимися дарованиями. Горацием повсеместно восхищались, а о поэзии Вергилия говорили как о самом прекрасном творении на латинском языке. Меценат не ошибся в выборе поэтов для своего кружка. Вероятно, все они, включая Горация – сына богатого вольноотпущенника, – принадлежали к всадническому сословию, причем обладали достаточным состоянием, чтобы получить образование и располагать досугом, который можно было посвятить поэзии. Хотя во время гражданских войн некоторые из этих людей лишились своих владений, они не зависели от Мецената и Августа в том, что касалось средств к существованию, а подарки могущественных заступников лишь служили приятным дополнением к их необременительному образу жизни. Вероятно, после болезни Август хотел взять Горация к себе на службу, о чем и написал Меценату: «До сих пор я сам мог писать своим друзьям; но так как теперь я очень занят, а здоровье мое некрепко, то я хочу отнять у тебя нашего Горация. Поэтому пусть он перейдет от стола твоих нахлебников к нашему царскому столу и пусть поможет нам в сочинении писем» (Suetonius, Horat. 3). Гораций отклонил его предложение, но это не испортило его добрых отношений с Августом. В таком же неофициальном, добродушно-шутливом тоне, каким отличается этот небольшой отрывок из письма к Меценату, принцепс переписывался и с самими поэтами. Надо сказать, что занятия литературой считались среди римской элиты весьма престижной и модной формой времяпрепровождения, а это – признак высокой культуры. Так, штаб Юлия Цезаря в Галлии состоял из литературно образованных людей, а Август разделял присущее Меценату уважение к поэтам и писателям. Кроме того, подобные темы были очень удобны для бесед на неофициальных встречах с другими сенаторами или высокопоставленными лицами в силу своей нейтральности. Наряду с приверженностью традициям, литература являлась одной из главных тем, связывавших принцепса с Аттиком. Август и Меценат сами тоже пытались писать, причем первый вместе с Горацием и остальными подшучивал над литературными опусами последнего. Впрочем, над своими сочинениями он тоже готов был посмеяться и, когда оставил попытки написать трагедию, то в шутку говорил, что его герой «бросился на свою губку».[497]497
  Suetonius, Augustus 85, 2; Horat, passim – о том, что герой «бросился на свою губку» (губкой обычно стирали неудачные места в рукописях. – Прим. пер.). Дискуссию см. P. White, Promised Verse. Poets in the Society of Augustan Rome (1993), особ. p. 3–34, 112–155, J. Griffin, ‘Augustus and the poets: “Caesar qui cogere posset”’, in F. Millar & E. Segal (eds), Caesar Augustus. Seven Aspects (1990), p. 189–218 и K. Galinsky, Augustan Culture (1996), p. 225–279. Все эти исследования содержат ссылки на обширную литературу о поэтах эпохи Августа.


[Закрыть]

Как и все остальные, поэты кружка Мецената прекрасно осознавали реальность Августова господства и понимали, что основывается оно в конечном счете на его военной мощи. Но никто не заставлял их писать, так же как сенаторов никто не заставлял выставлять свои кандидатуры на какие-либо должности или делать карьеру на государственном поприще. Было бы ошибкой считать их деятельность пропагандой или даже предполагать, что содержание и тематика их произведений контролировались Меценатом, а через него и самим Августом. Столь же неверно видеть в поэзии тщательно завуалированную критику принцепса и его режима. Август гордился своими связями с наиболее выдающимися писателями. Это было не только вопросом самоуважения, но и хорошей политикой. Ведь репутация Александра Великого немало пострадала из-за того, что он принимал неумеренные похвалы от посредственных поэтов.

Таких людей, как Вергилий, Гораций и Проперций, можно было поощрять и уговаривать писать на определенные темы, но они и сами прекрасно знали, что нравится принцепсу. Временами они шутили, будто им приходится писать «под давлением», но на самом деле это был обычный литературный прием, часто даже в сочетании с ложной скромностью. Цицерон, Аттик и их современники часто играли в ту же игру и побуждали друг друга писать на заданные темы. Август однажды написал Горацию, мягко упрекая его в том, что тот не упомянул его ни в одном из своих произведений. «Или ты боишься, что потомки, увидев твою к нам близость, сочтут ее позором для тебя?» – спрашивал он в своем обычном шутливом тоне, и за его словами не стояло никакой реальной угрозы. Речь шла о дружбе, – ведь Гораций был членом его семьи, – а не о политике, и, хотя оба этих понятия в Риме зачастую были весьма расплывчатыми, подразумевалось, что любое произведение может прославить и того, и другого. Гораций ответил на это первым стихом второй книги «Посланий», где говорится о пользе, которую могли бы принести государству такие поэты, как он, а также содержится знаменитая фраза о том, что «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила, В Лаций суровый внеся искусства».[498]498
  Suetonius, Horat.; Horat. Epistulae II. 1. 156–157 (пер. Н. С. Гинцбурга). О том, что на них оказывалось давление, см., например, предисловие Гирция к «Запискам о Галльской войне» Цезаря (BG VIII); дискуссию см.: White (1993), p. 112–142; A. Powell, Virgil the Partisan (2008), особ. p. 3–30.


[Закрыть]

Принуждение в искусстве было незначительным, и большинство тем были близки поэтам. Почти каждый, кто пережил ужасы гражданских войн, готов был прославлять победу Цезаря и мир, который она принесла. Возрождение религиозных обрядов, установление стабильности и победы над опасными внешними врагами восхищали всех римлян, а особенно элиту, и было бы странно, если бы поэты не разделяли их чувств. До прямого вмешательства в их творчество не доходило, как и до прямой цензуры. Для того чтобы такие люди, как Вергилий, Гораций и другие, могли успешно творить, их следовало оставить в покое и не мешать им писать, как они привыкли.

В результате явилось множество произведений высочайшего уровня, которые продолжают изумлять даже спустя века; многое в них было созвучно новому режиму, но немало встречалось и тем, обращенных к жизненному опыту каждого человека. Это давало куда больше возможностей, чем любая контролируемая пропаганда, и помогало поддерживать общие симпатии к идее реставрации. Сотрудничество Августа с поэтами добавляло лоска его правлению, поскольку это было занятие, достойное любого сенатора, а кроме того, поэзия того времени была настолько хороша, что ни он не выглядел тираном, ни поэты не казались льстецами. Когда Проперций (III. 5, 9, 12) отказался писать о войнах с парфянами и другими врагами и вместо этого предпочел говорить о любви, это было не критикой государственной политики или советом отстраниться от общественных дел, а всего лишь милой и остроумной попыткой развлечь читателей. Господство Августа создало благоприятную среду для процветания литературы и искусства, и поэты, писатели и художники стремились увековечить свои имена, экспериментируя с уже известными стилями. Нет причин сомневаться в том, что Вергилий и другие поэты были искренни в выражении своих взглядов, хотя, согласно современным предрассудкам, все великие художники по натуре – инакомыслящие, особенно если они живут при правителе, пришедшем к власти насильственным путем. Однако в связи с этим было бы уместно вспомнить о том, что многие великие музыкальные и художественные произведения были созданы в период правления, а часто и под покровительством абсолютных монархов в XVIII–XIX вв.

Одно время Вергилий говорил, что пишет эпическую поэму о самом Августе, но в конце концов отказался от этой идеи. Он посвятил «Энеиду» событиям далекого прошлого, в ней рассказывалось о судьбе Энея – троянского героя, который бежал после разрушения своего города и вместе с частью других изгнанников прибыл в Италию, где спустя несколько поколений его потомок Ромул построит Рим. Это был мир гомеровских поэм «Илиада» и «Одиссея» – древнейшего и величайшего греческого эпоса, и отчаянная попытка передать его величие на латинском языке. Эней также считался прародителем рода Юлиев, так как, согласно легенде, их родовое имя образовалось от имени сына Энея Юла, а поскольку троянский герой являлся сыном Венеры, выходило, что представители этого патрицианского рода имели божественное происхождение. Вергилий полностью посвятил себя этому замыслу, и даже его путешествие в Грецию было задумано как отдых, который должен был вдохнуть в него силы для дальнейшей отделки поэмы. Однако при всем своем усердии и несмотря на то, что его ранние опусы встретили весьма благосклонный прием, Вергилий был недоволен и даже редактировал некоторые строки прямо по ходу чтения. Будучи не таким общительным, как бонвиван Гораций, он часто удалялся в свое поместье и там подолгу работал над поэмой, оттачивая каждую строчку.[499]499
  Donatus, Vita Verg. 20–24, 34. См. также Galinsky (1996), p. 246–253.


[Закрыть]

«Энеида» не была закончена, однако, то ли потому, что Греция не слишком его вдохновила, то ли из-за того, что он счел себя обязанным сопровождать Августа, – так или иначе, но когда принцепс и его свита возвращались в Италию, Вергилий поехал с ними. Во время этого путешествия он заболел – сначала получил солнечный удар, а потом началась лихорадка. Вергилий все-таки добрался до Италии, но умер в Брундизии 21 сентября 19 г. до н. э. на пятьдесят втором году жизни, за два дня до сорок четвертого дня рождения Августа. В качестве наследников в его завещании были названы принцепс и Меценат, а также Луций Варий – еще один поэт из кружка последнего. Вергилий просил Вария в случае своей смерти сжечь рукописи поэмы. Однако тот отказался, так что в последние дни жизни Вергилий просил своих помощников принести ему свитки, чтобы он сам мог их сжечь. Август проконтролировал, чтобы они не выполнили это задание, а затем поручил Варию и его коллеге привести поэму в порядок, после чего как можно скорее ее издать (Donatus, Vita Verg. 35–41).

Вопреки просьбе автора, нарушение его воли оказало миру большую услугу, так как удалось сохранить одно из величайших произведений римской литературы. Августа очаровал этот великий и прекрасный эпос, написанный известным автором и воспевавший историю одного из предков принцепса, а также происхождение римского народа, охватывая как его прошлое, так и будущее. Так что мотивы Августа не были совершенно бескорыстными, хотя очевидно, что он не позволил бы публиковать поэму, если бы она не была в основном закончена и не отличалась исключительным качеством. Вскоре люди начали задумываться над тем, какие изменения хотел внести Вергилий в свой труд, а некоторые ученые занимаются этим и по сей день, но тем не менее «Энеида» повсеместно признавалась достойной соперницей гомеровских поэм. Она быстро стала эталоном стиля, использовавшимся в образовательных целях (век спустя два скучающих армейских писца на противоположных концах империи, в Северной Британии и Иудее, нацарапают строки из поэмы на обороте документов, каковые сохранятся и будут впоследствии обнаружены археологами). «Энеида» стала одним из самых цитируемых произведений латинской литературы, хотя нужно отметить, что все цитаты преимущественно относятся к ее первым книгам. Как и в случае с творчеством Шекспира, бо́льшую часть произведения игнорировали, поскольку учителя предпочитали уделять внимание лишь нескольким избранным фрагментам.[500]500
  J. Ziolkowski & J. Putnam, The Virgilian Tradition. The First Fifteen Hundred Years (2008), p. 44–45.


[Закрыть]

«Битвы и мужа пою» (arma virumque cano) – так начинается поэма, и, говоря о себе в первом лице, поэт недвусмысленно порывает с гомеровской традицией. Мир «Энеиды» переплетается с миром Гомера, и многие персонажи – прежде всего Эней – были заимствованы у Гомера. Первая часть является зеркальным отражением «Одиссеи» – в ней описывается, как бежавшие из разрушенной Трои скитаются по Средиземноморью по следам греческого героя. Так они находят одного из спутников Одиссея, оставленного в пещере Полифема, тогда как другим удалось бежать, и затем видят само ослепленное чудовище, которое бродит, натыкаясь на предметы. В судьбу изгнанников постоянно вмешиваются боги: Юнона из мести преследует троянцев, а Венера, наоборот, защищает своего сына. Несмотря на перекличку с Гомером и многочисленные аллюзии на другие произведения, в поэме присутствуют намеки не только на мифы, но и на проблемы современных ему людей. Эней иногда чувствует страх, иногда злится или смущается, а порой даже может притвориться уверенным в себе и воодушевленным, чтобы подбодрить своих спутников, хотя на самом деле в душе подавлен. Герои же Гомера всегда самоуверенны и в то же время эгоцентричны – в «Илиаде» рассказывается о гневе Ахилла, который из-за личной обиды сидит у себя в шатре и дуется до тех пор, пока смерть Патрокла не побуждает его снова вернуться и начать жестоко мстить убийцам друга. Судьба греческого войска как такового ему почти безразлична, поскольку он предпочитает короткую и прославленную жизнь долгим летам в безвестности. В «Одиссее» главный герой в ходе странствий теряет всех своих спутников, однако почти не выказывает по этому поводу никаких сожалений, а его времяпрепровождение с нимфами и богинями не помешало ему по возвращении домой перебить всех, кто в его отсутствие сватался к его супруге, а также тех, кто их привечал. Личная честь и успех – вот все, что имеет значение для этих героев, и это позволяет понять, почему многие поколения греков и римлян – особенно знатных – рассматривали этот эпос в качестве нравственного ориентира.

Эней же не таков, поскольку он всегда помнит о своем долге. Он Эней pius (благочестивый), почтительный по отношению к богам и своей семье, особенно к отцу, которого он на плечах вынес из развалин Трои; он осознает ответственность за судьбу своего народа, который должен привести в Италию с тем, чтобы впоследствии там был основан Рим, и римляне смогли возвыситься до величия дней Вергилия, а впереди их ждали бы новые достижения. Чтобы его вдохновить, ему не раз демонстрируются проблески будущей славы. При этом Энею приходится бороться не только с врагами, но и с искушением – например, когда он и его спутники встречают царицу Дидону. Юнона и Венера вступают в сговор с целью заставить ее влюбиться в троянского героя, и любовь соединяет Энея и Дидону, когда они вместе укрываются в пещере от грозы. Однако вскоре вместо того, чтобы остаться среди карфагенян, Эней покидает царицу и отбывает вместе со всеми своими людьми, а если бы он не бросил ее, то величайшей нацией стали бы карфагеняне, а не римляне. Убитая горем Дидона кончает жизнь самоубийством и завещает своим соплеменникам хранить вечную ненависть к потомкам Энея, тем самым дав почву для будущих столкновений между Римом и Карфагеном в III и II вв. до н. э.[501]501
  Galinsky (1996), p. 229–231; Powell (2008), особ. p. 11–12; 151; 153–155; 159–161.


[Закрыть]

Эпос Вергилия представляет собой смешение существовавших традиций (иногда из нескольких версий выбирается только одна) и греческого эпоса, но также включает в себя и плоды фантазии самого Вергилия. Аллюзии на современный ему мир весьма многочисленны, но они вовсе не выглядят неуместно. Особенно подчеркивается значимость Сицилии – Эней посещает ее дважды, – что, несомненно, является отражением ее центральной роли в возвышении Августа. Отчаявшаяся Дидона сожалеет, что ее возлюбленный не подарил ей «маленького Энея» в качестве утешения за то, что покидает ее, и это должно было заставить современников Вергилия вспомнить о Юлии Цезаре, Клеопатре и Цезарионе. Параллель между вымышленной карфагенской царицей и реальной египетской была очевидна, однако если Дидона вызывает сочувствие, поскольку боги сначала заставляют ее влюбиться в Энея, а потом он ее бросает, то Клеопатра, один-единственный раз появляющаяся в поэме, показана весьма недружелюбно. Дидона же предстает скорее жертвой, чем злодейкой, и лишь при описании ее ужасного самоубийства поэт изображает ее опасной и неуравновешенной, хотя вполне возможно, что эта перемена воспринимается так остро только современными читателями.[502]502
  О Дидоне и «маленьком Энее» см. Vergil, Aen. IV. 328–329. О Клеопатре: 8. 685–714.


[Закрыть]

Для благочестивого Энея судьба его народа важнее личных переживаний, поэтому он и покидает Дидону. Впоследствии, когда он спускается в царство мертвых и встречает ее тень, царица отказывается с ним говорить, и в этой сцене гораздо больше описаний его печали и чувства вины, чем ее любви и разочарования. Эней всегда поступает правильно с точки зрения будущего, но это обходится ему ценой больших утрат как для него самого, так и для его спутников. Когда они, наконец, прибывают в Италию, прием, оказанный им некоторыми местными царями, приводит к войне с их соседями, что во многих отношениях предвещает гражданские войны, современником которых был Вергилий. У Гомера битвы показаны жестокими и кровавыми, с подробными описаниями ранений и гибели героев, и Вергилий следует этой традиции. Некоторые сцены у него выглядят еще более жестокими: так, один царь, спасаясь от преследования, натыкается на алтарь и падает, а его противник, убив его, издевательски говорит: «Этот готов! (Hoc habet! – так обычно кричала толпа на гладиаторских играх. – А. Г.) Принес я богам наилучшую жертву!» Другому человеку поджигают бороду, после чего бросают наземь и закалывают. Здесь, конечно, лучше, чем в «Илиаде» показаны истинная цена войны и горе, которое испытывают родственники погибших.[503]503
  Описания битв см.: Verg, Aen. X. 510–605. 12. 291–305. Цитата взята из XII. 295. О тени Дидоны – VI. 450–476.


[Закрыть]

Тем не менее мы не должны видеть в этом осуждение самой войны, ибо хотя Вергилий представляет батальные сцены страшными и полными горечи, он не изображает их ненужными. В бою Эней безжалостен и мечом прокладывает себе путь сквозь строй врагов, убивая даже человека со жреческими инсигниями. В конце он вступает в противоборство с Турном, царем рутулов, погубившим уже множество троянцев и их союзников, наиболее известный из которых – Паллант, сын царя Эвандра. Раненный Энеем, Турн просит сохранить ему жизнь ради его бедного отца, напоминая троянцу о его собственном отце, Анхизе. Победитель тронут и колеблется. Однако внезапно его взгляд падает на перевязь, которую Турн снял с тела Палланта, и жалость уступает место «ярости грозной». С криком, что это возмездие за гибель Палланта, герой вонзает меч в сердце врага, и «объятое холодом смертным / Тело покинула жизнь и к теням отлетела со стоном» (Verg. Aen. XII. 945–952).

Поэма заканчивается этими словами, и, хотя Вергилий так и не завершил отделку своего произведения, он вряд ли планировал изменить финал с тем, чтобы история закончилась проявлением милосердия, а не возмездия. Турн поднял оружие против Энея и злорадствовал над поверженным противником, не выказывая никакой жалости, а в конце он и вовсе нарушил перемирие. При этом он не показан чудовищем, совершенно лишенным каких-либо добродетелей, и Вергилий испытывает к нему то же сочувствие, что и к Дидоне и другим персонажам. Столь глубокое понимание человеческой природы является признаком великого художника, однако при этом Вергилий ни в коем случае не побуждает читателей – даже своих современников – подражать Энею так же, как и не говорит, что он всегда прав. Многие римляне действительно были готовы восхищаться своими врагами и признавали, что их завоевательные походы часто оборачивались ужасными страданиями для побежденных народов. Однако осознание этого факта никогда не ставило под сомнение их глубоко укоренившееся убеждение, что римская экспансия была совершенно оправданной мерой. Враги оставались врагами, сначала нужно было их победить, а уже потом обращаться с ними мягко. Так же, как и в реальной жизни, в поэзии радости мирной жизни наступали только после победы римлян.[504]504
  Дискуссию по поводу отношения римлян к врагам см.: G. Woolf, ‘Roman Peace’, in J. Rich & G. Shipley (eds), War and Society in the Roman World (1993), p. 171–194, особ. 178–185.


[Закрыть]

Эней во многом напоминает самого Августа, хотя и показан героическим, красивым и физически сильным воином; предположения же, будто это не было намеренным прославлением принцепса, недостаточно убедительны. Оба они ставили долг и благочестие выше собственного комфорта и интересов, претерпевая значительные трудности и ведя многолетнюю борьбу, прежде чем была достигнута окончательная победа и в мире воцарились покой и процветание. Порой им приходилось совершать чудовищные поступки для блага всех римлян (или, как в случае с Энеем, их предков). Ставка была столь высока, что всех, кто сопротивлялись им, надлежало уничтожить, и в таких ситуациях спокойное благочестие уступало место благородной ярости. Эней иногда даже издевался над своими врагами перед тем, как их убить, и говорят, что точно так же молодой Цезарь поступил после битвы при Филиппах и Перузии.[505]505
  О том, как Эней издевался над своими противниками перед тем, как их убить, см. Verg. Aen. X. 510–605.


[Закрыть]

В поэме прославляется Цезарь Август, он показан в момент величайшей славы – после победы в битве при Акции, – и это изображение занимает центральное место на щите, выкованном для Энея Вулканом. Однако иногда Вергилий пишет так, что непонятно, о ком именно идет речь – например, рожденным от «высокой крови троянской» и отягченным «славной добычей стран восточных» может быть как Август, так и Юлий Цезарь. Возможно, такая неясность была допущена поэтом сознательно, и он имел в виду сразу обоих деятелей, желая показать, что все лучшее, свойственное отцу, многократно возродилось в доблести и подвигах сына. Сходным образом, когда Катон у него судит души в загробном мире, имеется в виду не конкретный человек, а скорее некий общий типаж, соединяющий в себе черты и Катона Старшего, и Младшего, который был непримиримым противником Юлия Цезаря. Вергилий стремился к прославлению великих деятелей римского прошлого. Катилина в царстве мертвых подвергается страшному наказанию, но в остальном намеков на политические разногласия мало. В описании будущих героев, которым еще только предстоит появиться на свет, есть две души, которые «одинаковым блещут оружьем», и в них угадываются Помпей и Юлий Цезарь. «Увы, – сетует Вергилий, – как много крови прольется», когда тесть обратится против зятя!.. Им обоим настоятельно рекомендуется воздержаться от гражданской войны. Это, безусловно, критика, но выраженная в очень мягкой форме и направленная столь же против Помпея Великого, сколь и против его соперника. К последнему, в частности, обращен призыв быть первым в «милости», и это, несомненно, является похвалой его знаменитому милосердию.[506]506
  Verg. Aen. I. 286–294. Если считать, что речь идет об Августе, то это, возможно, намек на его будущее обожествление; VI. 666–670. См. также Powell (2008), p. 42–43; 133. О Цезаре и Помпее – VI. 828–835.


[Закрыть]

«Энеида» – патриотическое произведение, изобилующее восторженными восхвалениями славного прошлого и еще более великого будущего, которое ожидало Рим под руководством сына божественного Юлия Цезаря. Несмотря на подробные описания войн и междоусобиц, в поэме все же присутствовала надежда на благополучное, мирное будущее, и Риму была обещана безграничная власть. Подобно многим великим произведениям, «Энеиду» можно читать на разных уровнях и по-разному интерпретировать, причем ее новые толкования могли бы удивить или даже напугать ее создателя. Такие сложные интерпретации вряд ли приходили в голову Августу; скорее он был просто тронут красотой стиха и доволен появлением поэмы, удостоившейся стольких похвал, а также своей тесной связью с этим произведением.