Текст книги "Избранное"

«Если радует утро тебя…»

Если радует утро тебя,

Если в пышную веришь примету, –

Хоть на время, на миг полюбя,

Подари эту розу поэту!

Хоть полюбишь кого, хоть снесешь

Не одну ты житейскую гро́зу, –

Но в стихе умиленном найдешь

Эту вечно душистую розу.

10 января 1887

Алмаз

Не украшать чело царицы,

Не резать твердое стекло,

Те разноцветные зарницы

Ты рассыпаешь так светло:

Нет! За прозрачность отраженья,

За непреклонность до конца,

Ты призван разрушать сомненья

И с высоты сиять венца.

9 февраля 1888

«На зеленых уступах лесов…»

На зеленых уступах лесов

Неизменной своей белизной

Вознеслась ты под свод голубой

Над бродячей толпой облаков.

И земному в небесный чертог

Не дано ничему достигать:

Соберется туманная рать –

И растает у царственных ног.

23 июля 1886

«С бородою седою верховный я жрец…»

С бородою седою верховный я жрец,

На тебя возложу я душистый венец

И нетленною солью горящих речей

Я осыплю невинную роскошь кудрей,

Эту детскую грудь рассеку я потом

Вдохновенного слова звенящим мечом, –

И раскроет потомку минувшего мгла,

Что на свете всех чище ты сердцем была.

10 января 1887

Горная высь

Превыше туч, покинув горы

И наступя на темный лес,

Ты за собою смертных взоры

Зовешь на синеву небес.

Снегов серебряных порфира

Не хочет праха прикрывать:

Твоя судьба – на гранях мира

Не снисходить, а возвышать.

Не тронет вздох тебя бессильный,

Не омрачит земли тоска;

У ног твоих, как дым кадильный,

Вияся, тают облака.

июль 1886

Вольный сокол

Не вскормлен пищею ты нежной,

Не унесен к зиме в тепло,

И каждый час рукой прилежной

Твое не холено крыло.

Там над скалой, вблизи лазури,

На умирающем дубу,

Ты с первых дней изведал бури

И с ураганами борьбу.

Дразнили молодую силу

И зной, и голод, и гроза,

И восходящему светилу

Глядел ты за море в глаза.

Зато, когда пора приспела,

С гнезда ты крылья распустил

И, взмахам их доверясь, смело

Ширяясь, по небу поплыл.

Оброчник

Хоругвь священную подъяв своей десной,

Иду, и тронулась за мной толпа живая,

И потянулись все по просеке лесной,

И я блажен и горд, святыню воспевая.

Пою – и помыслам неведом детский страх:

Пускай на пенье мне ответят воем звери, –

С святыней над челом и песнью на устах,

С трудом, но я дойду до вожделенной двери!

17 сентября 1889

«Целый мир от красоты…»

Целый мир от красоты,

От вели́ка и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начала.

Что такое день иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, – человечно.

Последнее слово

Я громом их в отчаянье застигну,

Я молнией их пальмы сокрушу,

И месть на месть, и кровь на кровь воздвигну,

И злобою гортань их иссушу,

Я стены их сотру до основанья,

Я камни их в пустыне размечу,

Я прокляну их смрадное дыханье,

И телеса их Я продам мечу,

Я члены их орлятам раскидаю,

Я кости их в песках испепелю,

И семя их в потомках покараю,

И силу их во внуках погублю,

На жертвы их отвечу Я хулою,

Оставлю храм, и не приду опять,

И девы их в молитве предо Мною

Вотще придут стенать и умирать.

«Нетленностью божественной одеты…»

Нетленностью божественной одеты,

Украсившие свет,

В Элизии цари, герои и поэты,

А темной черни – нет.

Сама судьба, бесстрастный вождь природы,

Их зыблет колыбель;

Блюсти, хранить и возвышать народы –

Вот их тройная цель.

Равно молчат в сознании бессилья

Аида мрачный дол

И сам Олимп, когда ширяет крылья

Юпитера орел.

Утратив сон от божеского гласа,

При помощи небес

И змей убил, и стойла Авгиаса

Очистил Геркулес.

И ты, поэт, мечей внимая звуку,

Свой подвиг совершил:

Ты протянул тому отважно руку,

Кто гидру задушил.

«Когда у райских врат изгнанник…»

Когда у райских врат изгнанник

Стоял унижен, наг и нем,

Предстал с мечом небес посланник

И путь закрыл ему в Эдем.

Но, падших душ услыша стоны,

Творец мольбе скитальца внял:

Крылатых стражей легионы

Адама внукам Он послал,

Чтоб хоть одна с родного неба

Нам улыбнулася душа,

Когда мы бьемся из-за хлеба,

В кровавом поте чуть дыша.

Но и в кругах духо́в небесных

Земные стоны сочтены,

И силой крыльев бестелесных

Еговы дети не равны.

Твой ангел – перьев лебединых

Не распускает за спиной:

Он на крылах летит орлиных,

Поникнув грустно головой,

В руке – пророческая лира,

В другой – горящий Божий гром;

Так на твоем в пустыне мира

Он камне станет гробовом.

«В пене несется поток…»

В пене несется поток,

Ладью обгоняют буруны, –

Кормчий глядит на восток

И будит дрожащие струны.

В бурю челнок полетел, –

Пусть кормчий погибнет в ней шумно:

Сердце, могучий, он пел, –

То сердце, что любит безумно!

Много промчалось веков,

Сменяя знамена и власти,

Много сковали оков

Вседневные мелкие страсти, –

Вынырнул снова поток…

Струею серебряной мчало

Только лавровый венок,

Да мчало ее покрывало.

Нельзя

Проснулся день. Светло, широ́ко

На землю луч его летит,

И все, что только видит око,

Земного путника манит, –

Но голубого неба своды

Покрыли бледностью лучи,

И звезд живые хороводы

К ним только выступят в ночи.

В движенье, в блеске жизни дольной

Не сходит свыше благодать:

Нельзя в смятенности невольной

Красы небесной созерцать,

Нельзя с безбрежностью творенья

В чаду отыскивать родства,

И ночь, и мрак уединенья –

Единый путь до божества.

Первая борозда

Со степи зелено-серой

Подымается туман,

И торчит еще Церерой

Ненавидимый бурьян.

Ржавый плуг опять светлеет;

Где волы, склонясь, прошли,

Лентой бархатной чернеет

Глыба взрезанной земли.

Чем-то блещут свежим, нежным

Солнца вешние лучи.

Вслед за пахарем прилежным

Ходят жадные грачи.

Ветерок благоухает

Сочной почвы глубиной,

И Юпитера встречает

Лоно Геи молодой.

«При свете лампады над черным сукном…»

При свете лампады над черным сукном

Монах седовласый сидит

И рукопись держит в иссохших руках,

И в рукопись молча глядит.

И красное пламя, вставая, дрожит

На умном лице старика;

Старик неподвижен, – и только порой

Листы отгибает рука.

И верит он барда певучим словам,

Хоть дней тех давно не видать:

Они перед ним, в его келье немой, –

Про них ему сладко читать…

И сладко и горько!.. Ведь жили ж они

И верили тайной звезде…

И взор на распятье… И тихо слеза

Бежит по густой бороде.

На пятидесятилетие Музы
29 января 1889 года

На утре дней все ярче и чудесней

Мечты и сны в груди моей росли, –

И песен рой вослед за первой песней

Мой тайный пыл на волю понесли.

И, трепетным от счастия и муки,

Хотелось птичкам Божиим моим,

Чтоб где-нибудь их налетели звуки

На чуткий слух, внимать готовый им.

Полвека ждал друзей я этих песен,

Гадал о тех, кто им живой приют, –

О, как мой день сегодняшний чудесен:

Со всех сторон те песни мне несут!

Тут нет чужих, тут все – родной и кровный,

Тут нет врагов, кругом – одни друзья! –

И всей душой за ваш привет любовный

К своей груди вас прижимаю я.

14 января 1889

«Говорили в древнем Риме…»

Говорили в древнем Риме,

Что в горах, в пещере темной,

Богоравная Сивилла,

Вечно-юная, живет,

Что ей все открыли боги,

Что в груди чужой сокрыто,

Что таит небесный свод.

Только избранным доступно

Хоть не самую богиню,

А священное жилище

Чародейки созерцать…

В ясном зеркале ты можешь,

Взор в глаза свои вперяя,

Ту богиню увидать:

Неподвижна и безмолвна,

Для тебя единой зрима,

На пороге черной двери, –

На нее тогда смотри!

Но, когда заслышишь песню

Вдохновенную тобою, –

Эту дверь мне отопри!

3 апреля 1883

«Полуразрушенный, полужилец могилы…»

– Полуразрушенный, полужилец могилы,

О таинствах любви зачем ты нам поешь?

Зачем, куда тебя домчать не могут силы,

Как дерзкий юноша, один ты нас зовешь?

– Томлюся – и пою; ты слушаешь – и млеешь:

В напевах старческих твой юный дух живет.

Так в хоре молодом: «Ах, слышишь, разумеешь…»

Цыганка старая одна еще поет.

4 января 1888

«День проснется, и речи людские…»

День проснется, и речи людские

Закипят раздраженной волной,

И помчит, разливаясь, стихия

Все, что вызвано алчной нуждой.

И мои зажурчат песнопенья, –

Но в зыбучих струях ты найдешь

Разве ласковой думы волненья,

Разве сердца напрасную дрожь.

Ракета

Горел напрасно я душой,

Не озаряя ночи черной:

Я лишь вознесся пред тобой

Стезею шумной и проворной.

Лечу на смерть вослед мечте…

Знать, мой удел – лелеять грезы

И там, со вздохом, в высоте

Рассыпать огненные слезы.

24 января 1888

«О, не вверяйся ты шумному…»

О, не вверяйся ты шумному

Блеску толпы неразумному, –

Ты его миру безумному

Брось и о нем не тужи:

Льни ты – хотя б к преходящему,

Трепетной негой манящему,

Лишь одному настоящему,

Им лишь одним дорожи!

«Ты прав, мы старимся. Зима не далека…»

Ты прав, мы старимся. Зима не далека,

Нам кто-то праздновать мешает,

И кудри темные незримая рука

И серебрит и обрывает.

В пути приутомясь, покорней мы других

В лицо нам веющим невзгодам,

И не под силу нам безумцев молодых

Веселым править хороводом.

Так что ж ужели нам, покуда мы живем,

Вздыхать, оборотясь к закату,

Как некогда, томясь любви живым огнем,

Любви певали мы утрату?

Нет, мы не отжили! Мы властны день любой

Чертою белою отметить,

И Музы сирые еще на зов ночной

Нам поторопятся ответить.

К чему пытать судьбу? Быть-может, коротка

В руках у Парки нитка наша!

Еще разымчива, душиста и сладка

Нам Гебы пенистая чаша?

Зажжет, как прежде, нам во глубине сердец

Ее огонь благие чувства?

Так пей же из нее, любимый наш певец:

В ней есть искусство для искусства!

Крымский обвал

– Ты был для нас всегда вон той скалою,

Взлетевшей к небесам, –

Под бурями, под ливнем и грозою

Невозмутимый сам.

Защищены от севера тобою,

Над зеркалом наяд

Росли мы здесь веселою семьею,

Цветущий вертоград.

И вдруг вчера, – тебя я не узнала, –

Ты был как Божий гром…

Умолкла я, – я вся затрепетала

Перед твоим лицом.

– О, да, скала молчит; но – неужели

Ты думаешь: ничуть

Все бури ей, все ливни и метели

Не надрывают грудь?

Откуда же, – ты помнишь, – это было:

Вдруг землю потрясло,

И что-то в ночь весь сад пробороздило

И следом все легло?

И никому не рассказало море,

Что кануло ко дну…

А то скала свое былое горе

Швырнула в глубину.

2 июля 1883

«В благословенный день, когда стремлюсь душою…»

В благословенный день, когда стремлюсь душою

В блаженный мир любви, добра и красоты,

Воспоминание выносит предо мною

Нерукотворные черты.

Пред тенью милою, коленопреклоненный,

В слезах молитвенных, я сердцем оживу

И вновь затрепещу, тобою просветленный, –

Но все тебя не назову.

И тайной сладостной душа моя мятется;

Когда ж окончится земное бытие,

Мне ангел кротости и грусти отзовется

На имя нежное твое.

«Не нужно, не нужно мне проблесков счастья…»

Не нужно, не нужно мне проблесков счастья,

Не нужно мне слова и взора участья, –

Оставь и дозволь мне рыдать!

К горячему снова прильнув изголовью,

Дозволь мне моей нераздельной любовью,

Забыв все на свете, дышать!

Когда бы ты знала, каким сиротливым,

Томительно сладким, безумно счастливым

Я горем в душе опьянен, –

Безмолвно прошла б ты воздушной стопою,

Чтоб даже своей благовонной стезею

Больной не смутила мой сон.

Не так ли, чуть роща одеться готова –

В весенние ночи – светила дневного

Боится крылатый певец? –

И, только что сумрак разгонит денница,

Смолкает зарей отрезвленная птица:

И счастью и песне конец.

4 ноября 1887

«Встает мой день, как труженик убогий…»

Встает мой день, как труженик убогий,

И светит мне без силы и огня,

И я бреду с заботой и тревогой.

Мы думой врознь, – тебе не до меня.

Но вот луна прокралася из саду

И гасит ночь в руке дрожащей дня

Своим дыханьем яркую лампаду.

Таинственным окружена огнем,

Сама идешь ты мне принесть отраду;

Забыто все, что угнетало днем,

И, полные слезами умиленья,

Мы об руку, блаженные, идем,

И тени нет тяжелого сомненья.

«В тиши и мраке таинственной ночи…»

В тиши и мраке таинственной ночи

Я вижу блеск приветный и милый,

И в звездном хоре знакомые очи

Горят в степи над забытой могилой.

Трава поблекла, пустыня угрюма,

И сон сиротлив одинокой гробницы,

И только в небе, как вечная дума,

Сверкают звезд золотые ресницы.

И снится мне, что ты встала из гроба,

Такой же, какой ты с земли отлетела,

И снится мне, что мы молоды оба,

И ты взглянула, как прежде глядела.

«Долго снились мне вопли рыданий твоих…»

Долго снились мне вопли рыданий твоих, –

То был голос обиды, бессилия плач…

Долго, долго мне снился тот радостный миг,

Как тебя умолил я, – несчастный палач!

Проходили года, – мы умели любить;

Расцветала улыбка, грустила печаль;

Проносились года, и пришлось уходить:

Уносило меня в неизвестную даль.

Подала ты мне руку, – спросила: «Идешь?»

Чуть в глазах я заметил две капельки слез…

Эти искры в глазах и холодную дрожь

Я в бессонные ночи навек перенес!

2 апреля 1886

«Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок…»

Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок.

Пред скамьей ты чертила блестящий песок.

Я мечтам отдавался, я верил весне, –

Ничего ты на все не ответила мне.

Я давно угадал, что мы сердцем родня,

Что ты счастье свое отдала за меня,

Я рвался́, я твердил о не нашей вине, –

Ничего ты на все не ответила мне.

Я молил, повторял, что нельзя нам любить,

Что минувшие дни мы должны позабыть,

Что в грядущем цветут все права красоты, –

Ничего мне и тут не ответила ты.

С опочившей я глаз был не в силах отвесть, –

Всю погасшую тайну хотел я прочесть:

И лица твоего мне простили ль черты? –

Ничего, ничего не ответила ты!..

«Заиграли на рояле…»

Заиграли на рояле,

И под звон чужих напевов

Завертелись, заплясали

Изумительные куклы.

Блеск нарядов их чудесен,

Шелк и звезды золотые;

Что за чуткость к ритму песен:

Там играют – здесь трепещут.

Вид приличен и не робок,

А наряды – загляденье;

Только, жаль, у милых пробок

Так тела прямолинейны!

Но красой сияют вящей

Их роскошные одежды…

Что б – такой убор блестящий

Настоящему поэту!

1882

Муза

Не в сумрачный чертог Наяды говорливой

Пришла она пленять мой слух самолюбивый

Рассказом о щитах, героях и конях,

О шлемах кованых и сломанных мечах.

Скрывая низкий лоб под ветвию лавровой,

С цитарой золотой иль из кости слоновой,

Ни разу на моем не прилегла плече

Богиня гордая в расшитой епанче.

Мне слуха не ласкал язык ее могучий,

И гибкий, и простой, и звучный без созвучий;

По воле Пиерид с достоинством певца

Я не мечтал стяжать широкого венца.

О, нет! Под дымкою ревнивой покрывала

Мне Муза молодость иную указала:

Отягощала прядь душистая волос

Головку дивную узлом тяжелых кос,

Цветы последние в руке ее дрожали,

Отрывистая речь была полна печали,

И женской прихоти, и серебристых грез,

Невысказанных мук и непонятных слез;

Какой-то негою томительной волнуем,

Я слушал, как слова встречались с поцелуем,

И долго без нее душа была больна

И несказанного стремления полна.

«О, друг, не мучь меня жестоким приговором…»

О, друг, не мучь меня жестоким приговором!

Я оскорбить тебя минувшим не хочу:

Оно пленительным примчалось метеором…

С твоим я встретиться робел и жаждал взором

И приходил молчать… Я и теперь молчу:

Добра и красоты в чертах твоих слиянье

По-прежнему мой подкупает ум;

Я вижу, – вот оно, то нежное созданье,

К которому я нес весь пыл, все упованье

Безумных, радостных, невысказанных дум;

Но – помнишь ли? – весной гремела песнь лесная,

И кликал соловей серебряные сны;

Теперь душистей лес, пышнее тень ночная,

И хочет соловей запеть, как утром мая, –

Но робко так не пел он в первый день весны!..

«Вчера, увенчана душистыми цветами…»

Вчера, увенчана душистыми цветами,

Смотрела долго ты в зеркальное окно

На небо синее, горевшее звездами,

В аллею тополей с дрожащими листами, –

В аллею, где вдали так страшно и темно.

Забыла, может быть, ты за собою в зале

И яркий блеск свечей, и нежные слова,

Когда помчался вальс, и струны рокотали!..

Я видел, – вся в цветах, исполнена печали,

К плечу слегка твоя склонилась голова.

Не думала ли ты: «Вон там, в беседке дальной,

На мраморной скамье теперь он ждет меня

Под сумраком дерев, ревнивый и печальный, –

Он взоры утомил, смотря на вихорь бальный,

И ловит тень мою в сиянии огня»!

«Тебе в молчании я простираю руку…»

Тебе в молчании я простираю руку

И детских укоризн в грядущем не страшусь:

Ты втайне поняла души смешную муку,

Усталых прихотей ты разгадала скуку,

Мы вместе, – и судьбе я молча предаюсь.

Без клятв и клеветы ребячески-невинной

Сказала жизнь за нас последний приговор.

Еще мы молоды, – но с радостью старинной

Люблю на локон твой засматриваться длинный,

Люблю безмолвных уст и взоров разговор.

Как в дни безумные, как в пламенные годы,

Мне жизни мировой святыня дорога:

Люблю безмолвие полунощной природы,

Люблю ее лесов лепечущие своды,

Люблю ее степей алмазные снега,

И снова мне легко, когда святому звуку

Внимая не один, я заживо делюсь,

Когда, за честный бой с тенями взяв поруку,

Тебе в молчании я простираю руку

И детских укоризн в грядущем не страшусь.

«Какое счастие: и ночь, и мы одни…»

Какое счастие: и ночь, и мы одни!

Река – как зеркало, и вся блестит звездами,

А там-то – голову закинь-ка, да взгляни:

Какая глубина и чистота над нами!

О, называй меня безумным! Назови,

Чем хочешь: в этот миг я разумом слабею

И в сердце чувствую такой прилив любви,

Что не могу молчать, не стану, не умею!

Я болен, я влюблен; но, мучась и любя, –

И, случай! о, пойми! – я страсти не скрываю,

И я хочу сказать, что я люблю тебя –

Тебя, одну тебя люблю я и желаю!

«Напрасно, дивная, смешавшися с толпою…»

Напрасно, дивная, смешавшися с толпою,

Вдоль шумной улицы уныло я пойду:

Судьба меня опять уж не сведет с тобою,

И ярких глаз твоих нигде я не найду.

Ты раз явилась мне, как дивное виденье,

Среди бесчисленных, бесчувственных людей, –

Но – быстры молодость, любовь и наслажденье,

И слава и мечты, а ты еще быстрей!

Мне что-то новое сказали эти очи,

И новой истиной невольно грудь полна:

Как будто на заре, подняв завесу ночи,

Я вижу образы пленительного сна.

Да, сладок был мой сон хоть на одно мгновенье! –

Зато, невольною тоскою отягчен,

Брожу один теперь и жду тебя, виденье,

И ясно предо мной летает светлый сон.

«Следить твои шаги, молиться и любить…»

Следить твои шаги, молиться и любить

Не прихоть у меня и не порыв случайный:

Мой друг, мое дитя, поверь, – тебя хранить

Я в сердце увлечен какой-то силой тайной.

Постигнув чудную гармонию твою –

И нежной слабости и силы сочетанье, –

Я что-то грустное душой предузнаю,

И жалко мне тебя, прекрасное созданье!

Вот почему порой заглядываюсь я,

Когда над книгою иль пестрою канвою

Ты наклоняешься пугливой головою,

А черный локон твой сбегает, как змея,

Прозрачность бледную обрезавши ланиты,

И стрелы черные ресниц твоих густых

Сияющего дня отливами покрыты,

И око светлое чернеет из-под них.

«Как много, Боже мой, за то б я отдал дней…»

Как много, Боже мой, за то б я отдал дней,

Чтоб вечер северный прожить тихонько с нею

И все пересказать ей языком очей,

Хоть на́ вечер один назвав ее своею,

Чтоб на главе моей лилейная рука,

Небрежно потонув, власы приподнимала,

Чтоб от меня была забота далека,

Чтоб счастью одному душа моя внимала,

Чтобы в очах ее слезинка родилась, –

Та, над которой я так передумал много, –

Чтобы душа моя на все отозвалась, –

На все, что было ей даровано от Бога!

Прости

Прости, – я помню то мгновенье,

Когда влюбленною душой

Благодарил я Провиденье

За встречу первую с тобой.

Как птичка вешнею зарею,

Как ангел отроческих снов,

Ты уносила за собою

Мою безумную любовь

Мой друг, душою благодарной,

Хоть и безумной, может быть,

Я ложью не хочу коварной

Младому сердцу говорить.

Давно ты видела, я верю,

Как раздвояется наш путь!

Забыть тяжелую потерю

Я постараюсь где-нибудь.

Еще пышней, еще прекрасней

Одна – коль силы есть – цвети!

И тем грустнее, чем бесстрастней

Мое последнее «прости».

«Я говорил при расставанье…»

Я говорил при расставанье:

«В далеком и чужом краю

Я сохраню в воспоминанье

Святую молодость твою».

Я отгадал душой небрежной

Мою судьбу, и предо мной

Твой образ юный, образ нежный,

С своей младенческой красой.

И не забыть мне лиц старинных

В саду приветливом твоем,

Твоих ресниц и взоров длинных

И глаз, играющих огнем!

август 1844

Свобода и неволя

Видишь – мы теперь свободны

(Ведь одно свобода с платой):

Мы за каждый миг блаженства

Жизни отдали утратой.

Что ж не вижу я улыбки?

Иль всего сильней привычка?

Или ты теперь из клетки

Поздно пущенная птичка?

Птичка-радость, друг мой птичка,

Разлюби иную долю!

Видишь, – я разверз объятья:

Полети ко мне в неволю!

Цыганке

Молода и черноока,

С бледной смуглостью ланит,

Прорицательница рока

Предо мной, дитя Востока,

Улыбаяся стоит.

Щеголяет хор суровый

Выраженьем страстных лиц;

Только деве чернобровой

Так пристал наряд пунцовый

И склонение ресниц.

Перестань, не пой, довольно!

С каждым звуком яд любви

Льется в душу своевольно

И горит мятежно-больно

В разволнованной крови.

Замолчи, не станет мочи

Мне прогрезить до утра

Про полуденные очи

Под навесом темной ночи

И восточного шатра.