Текст книги "Иерусалим"

Мик – или Майкл, как его звали тогда, – уже неделю страдал от воспаления горла. Когда оказалось бесполезно домашнее средство Дорин – масляные катышки в сахарной пудре, – она его закутала и отнесла в конец Широкой улицы, за Мэйорхолд, в практику доктора Грея. Тогда Мик и члены его семьи об этом не задумывались, но сейчас он понял, что врачи на участке Боро наверняка ненавидели каждую минуту неблагодарного, бесславного труда в таком нищем и захудалом районе. Им почти наверняка приходилось тяжелее, чем коллегам повиднее, просто по той причине, что Боро есть Боро и способов заболеть там множество. Их наверняка извела череда нервных мамаш в шоколадных пальто и шарфах – чайных полотенцах, тащивших своих сопливых недоростков к врачу при каждом чихе. Наверняка их хватало только на то, чтобы разыграть пятиминутный интерес к сипящим спиногрызам у себя в кабинете. По крайней мере, именно этот подход избрал в тот раз доктор Грей при посещении Дорин и Мика. Он посветил фонариком в пунцовую и опухшую глотку Майкла, хмыкнул и поставил диагноз.

– Простудил горло. Давайте ему драже от кашля.

Мамка Мика, несомненно, серьезно и покорно кивнула. Это говорил доктор – ученый, который умеет писать на латыни. Человек, который с первого взгляда на страдавшего от простуды малыша с больным горлом тут же определил, что это почти хрестоматийный случай «Простуженного горла», требовавший немедленного вмешательства «Зимних конфет». Социальная медицина пятидесятых: заметный прогресс с тех времен, когда ларингит лечили экзорцизмом. Впрочем, родители Мика и Альмы и тому были рады, Дорин с трогательной искренностью поблагодарила терапевта, потом запихнула Мика в тулуп и понесла назад на дорогу Святого Андрея, наверняка задержавшись у газетчиков – «Ботерилл» на Мэйорхолд, – чтобы приобрести прописанные лечебные сладости.

Так он и оказался во дворе в пижаме и колючем тартановом халате, ерзая на коленях Дорин, сидевшей на деревянном стуле с круглой спинкой, который вынесла в сад из гостиной. Мамка сидела прямо под кухонным окошком, спиной к нему, задние ножки стула стояли рядом с кухонным стоком – метровым желобом под окном, ведущим к закрытому сливу возле муравейника, спрятанного у трех грубых ступенек во двор. Царство муравьев находилось в безраздельном владении сестры Мика – как она ему объясняла, по праву старшинства. Впрочем, надо отдать Альме должное: когда она играла с насекомыми в Содом и Гоморру, то разрешала Мику побыть ангелом-мстителем на испытательном сроке при ней, беспощадном Иегове. Ему поручалось отлавливать беженцев из библейских городов, пока Альма не разжаловала его за то, что он предотвратил побег одного из подопечных смачным ударом половинкой кирпича. Сестра, которая в тот момент сама топила или сжигала муравьев, обернулась к нему с возмущенным лицом.

– Ты чего делаешь?

Малыш Мик невинно заморгал:

– Он убегал, вот я его и оглоушил.

Альма, уже тогда полуслепая, пригляделась к злосчастному муравью, который лишился целого измерения, а затем прищурилась на брата с непонимающим ужасом, прежде чем гордо удалиться играть в одиночестве дома.

В тот день Альма благодаря наступлению школьных каникул была дома и наверняка мечтала о том, чтобы гулять в парке или на лугу, а не торчать во дворе с мамкой и бесполезным каркающим кульком с младшим братцем. Дорин с Миком сидели в верхней половине дорожки, а старшая сестра Мика – тогда пухляш лет пяти или шести – энергично колотилась о кирпичные пределы двора, как запертый в обувной коробке мотылек. Она десяток раз пробежала по трем каменным ступенькам – ее белые коленки мелькали, как пельмени в руках жонглера, – затем носилась кругами в трехметровом пространстве нижней части садика, наполовину замощенном кирпичами, а наполовину покрытом утрамбованной черной землей. Играла сама с собой в прятки – дважды скрылась в уличном туалете и однажды в узком прямоугольнике бетонного тупичка сбоку от него, слева, если сидеть на очке лицом к двери.

Будочка с черепичной крышей – их уличная уборная в нижней части двора без бачка или электрического освещения – среди всех символов антистатуса была для Мика самой говорящей. Удобства во дворе, осознал он уже где-то лет в шесть, были позором даже в их районе, который вовсе не славился достижениями цивилизации. Даже у бабки Мэй, жившей на Зеленой улице в доме с газовым освещением и без электричества, в туалете хотя бы стоял сливной бачок. И походы по нужде после захода солнца, в отличие от порядков дороги Святого Андрея, обходились без мерцающей свечки в подсвечнике с ручкой, как в песенке «Крошка Уилли Уинки», и без большого жестяного ведра, наполненного до краев из кухонного крана.

В детстве Мик ненавидел уличный туалет и отказывался им пользоваться, предпочитая терпеть либо прибегать к розовому пластиковому горшку под его с Альмой кроватью. В конце концов, он тогда был щуплым малышом, в отличие от неповоротливой тетехи-сестры. Она-то могла уверенно протопать по дворовой тропинке с огромным плещущим ведром в одной руке и мигающим ночником в другой, а он с трудом поднимал ведро обеими руками; он бы только комично доковылял до садовых ступенек, прежде чем окатить ноги водой и/или подпалить белобрысые кудри, беспечно размахивая свечкой.

В любом случае, даже если бы в той личиночно-херувимской стадии он мог успешно транспортировать объемную тару, ночью их двор преображался, становился неизведанной территорией, слишком страшной, чтобы путешествовать в одиночестве. Щербатая крыша конюшни за нижним забором становилась таинственным скатом серебряной черепицы, в черных отверстиях которой юркали взад-вперед ночные птицы. Ее серый ветхий склон с пробивающимися в трещинах одуванчиками и лакфиолью становился крутым трамплином в ночь. Крошечное пространство полтора метра на метр между туалетом и стеной садика вполне могло уместить призрака, ведьму и зеленого Франкенштейна, и еще остался бы вагон места для тех черных и шипастых чертят из «Руперта», похожих на обугленные каштаны. В детстве Мику всегда казалось, что по ночам дорога Святого Андрея наверняка становятся проходным двором для упырей и фантомов – хотя, возможно, это ему наговорила сестра. Очень на нее похоже.

Альме-то было хорошо. Она не только могла таскать ведро, но и всегда слишком, слишком запросто воспринимала все жуткое. К этой черте, думал он, она сознательно стремилась всю жизнь. Никто не мог стать тем, кем стала сестра Мика, если только не стараться нарочно. Он вспомнил, как в возрасте восьми лет обзавелся хобби, собирать коробки с батальонами миниатюрных солдатиков «Эйрфикс»: британские томми всего двух сантиметров в высоту из охровой пластмассы – муравьи-снайперы, распластавшиеся на животе и замершие на одной ноге в вечной штыковой атаке; или голубовато-серая прусская пехота, метающая забавные гранаты-скалки. С каждого податливого стебелька можно было собрать урожай в дюжину солдатиков, прикрепленных головой, так что их приходилось откручивать, прежде чем играть, отчего на шлемах оставался облой; в каждой коробке с окошком на крышке лежал, наверное, пяток таких штырьков. У него как раз в разгаре была тяжелая кампания – Французский Иностранный легион против конфедератов с Гражданской войны, – когда он заметил, что обе его армии кто-то значительно проредил. Отбросив вариант с дезертирством, он в конце концов обнаружил, что старшая сестра выкрадывала пригоршни солдатиков, чтобы снести в уличный туалет (вместе с ведром и свечкой) во время ночного визита. Оказывается, она обнаружила, что если поджечь голову солдатика свечным пламенем, то миниатюрные синие огоньки из пылающего полиэтилена зрелищно капают в подставленное ведро, издавая потусторонние звуки «ввуип-ввуип-ввуип», которые кончались шипением при встрече горящей пластмассы с холодной водой. Мик представлял, как Альма сидит на стылом деревянном стульчаке у выгнутого гвоздя в беленой стене, где вместо туалетной бумаги висели обрывки журналов «Тит-Битс» или «Ревейл», спустив голубые трусы к дрыгающимся лодыжкам, а ее возбужденное лицо озаряют неестественные вспышки цвета индиго от превращенного в римскую свечу крошки-центуриона. Ничего удивительного, что ее не тревожила мысль о рыскающих на дворе привидениях. Стоило им заслышать ее шаги и звон ведра, как они тут же исчезали.

В том же конкретном случае с трехлетним Миком, болеющим на коленях матери, Дорин быстро утомил галоп старшего ребенка по двору, в остальном мирному и благочинному.

– Ух, Альма, а ну подь и сядь ладком, уж в глазах темно, как мельтешишь. Часом, не пляску Святого Витта подхватила?

Как и Мик, его сестра обычно подчинялась старшим беспрекословно, но, очевидно, узнала, что если при этом перестараться, то будет еще смешнее, чем просто не слушаться, а отругать за послушание куда труднее. Сестра любезно проскакала по ступенькам и уселась, подвернув ноги, на теплом и пыльном кафеле под окном гостиной. Просияла улыбкой мамке и хворому брату с неподдельной искренностью:

– Мама, а почему Майкл квакает?

– Отлично знаешь, почему. Пу ́што горло застудил.

– Он превратится в лягушку?

– Нет. Я ж толком сказала – горло застудил. Не превратится он ни в каку лягушку.

– Если Майкл превратится в лягушку, можно я заберу его себе?

– Не превратится он в лягушку.

– А если превратится, можно посадить его в банку?

– Он не… Нет! Нет, нельзя канеш. Как в банку?

– Папка набьет отверткой дырок в крышке, чтоб дышать.

В разговорах Альмы с мамкой рано или поздно наступал момент, когда Дорин совершала фатальную стратегическую ошибку и начинала спорить на условиях альмовской логики, после чего мамке неминуемо грозило поражение.

– Нельзя держать лягушку в банке. Че она есть бут?

– Траву.

– Лягушки не едят траву.

– Едят-едят. Потому они и зеленые.

– Правда? Я и не знала. Точно?

На этом Дорин усугубляла предыдущий тактический просчет, сомневаясь в собственных интеллектуальных способностях взрослой женщины в сравнении с маленькой дочкой. Мамка Мика не считала себя особенно умной или грамотной и бесконечно соглашалась с любым, в ком подозревала более уверенное понимание мира, чем у нее самой. При этом она с губительными для себя последствиями включала в эту категорию и Альму только на том основании, что дочь даже в пять лет притворялась, что знает все на свете, и подкрепляла свои заявления такой внушительной уверенностью, что проще было подчиниться, чем сопротивляться. Мик помнил, как однажды восьмилетняя сестра вернулась из школы, требуя на обед бутерброд с фасолью – блюдо, о котором она услышала от одноклассников, но которое оказалось новеньким для Дорин. Она спросила, как это блюдо готовят матери альмовых подружек, на что сестра Мика бойко оттарабанила, что сперва по кусочку хлеба размазывают холодную фасоль, а потом жарят на вилке над огнем камина. Поразительно, но Дорин действительно взялась за стряпню, основываясь на одних только словах Альмы, и даже не подумала внять собственному голосу здравого разума, пока печеная фасоль и брызги томатного соуса со взвесью угольной пыли не заляпали весь очаг. Именно так или еще как-нибудь равно невообразимо кончалось дело всякий раз, когда кто-нибудь принимал сестру Мика всерьез. Он бы сам так и сказал мамке, в тени и солнечном свете верхнего двора, если бы хоть что-то мог выговорить из-за наждачного воздушного шарика в горле. Пришлось ему только завозиться на скользких коленях матери и тихо хныкнуть, позволяя нелепой дискуссии увлечь Дорин дальше. Теперь Альма радостно кивала, поддакивая собственному абсурдному высказыванию.

– Да! Все звери, кто едят траву, зеленеют. Нас так в школе учили.

Наглая ложь, но Альма успешно играла на неуверенности Дорин в собственном некачественном образовании 1930-х годов. В 1959-м что ни день, то небывалые новости – то тебе Sputnik, то еще что, – и кто знает, какие удивительные и беспрецедентные факты рассказывают в современных классах? Дроби и деление в столбик – в школьные времена Дорин все это едва ли прошли по касательной. Да что она знает? Вдруг эта история про животных, позеленевших от травы, – какое-то новое открытие. Но все же ее терзали сомнения. В конце концов, это Альма однажды ей сказала, что если влить лаймовый сироп в кипящее молоко, то получится последний писк моды – горячий фруктовый молочный коктейль.

– А как же телушки да лошади? Че они не зеленые, коль траву едят?

Глазом не моргнув, Альма отмахнулась от робкой попытки матери призвать здравый смысл.

– Бывают и зеленые. А какие не зеленые, то как травы объедятся, так тоже зазеленеют.

Слишком поздно мамка Мика осознала, что вступает на зыбкие пески ахинеи прямиком из расчесанной, хвостатой, усеянной бабочками головы Альмы. Она издала слабый протестующий возглас, когда реальность ушла из-под ног.

– В жисть не видала зеленой коровы! Альма, че ты блажишь?

– Не блажу, – обиженным и укоряющим голосом. Но Дорин так просто было не переубедить.

– Ну а че я ни разу их своими глазами не видала? Где все зеленые коровы да лошади?

Альма, сидя под окном гостиной, ответила матери ровным взглядом, не моргая широкими серо-желтыми глазами:

– А их никто не видал. Они с полем сливаются.

Вопреки – а может, благодаря – смертельно серьезному тону Мик не мог удержаться от хохота. К счастью, за него это сделало саднящее горло, так что смех превратился в несмазанный скрип, взорвавшись на полпути сотрясающим все тело приступом кашля, напоминая о чертиках из табакерки. Дорин прожгла Альму взглядом:

– Ну и че ты наделала своими зелеными коровами!

Внезапный дискуссионный маневр матери застал Альму врасплох, и она растерялась, не в силах мгновенно выдать ответ. Иррациональность: против этого не было приема даже у Альмы. Дорин тут же перевела внимание на своего младшего, что заходился и ныл на коленке.

– Ах-х, бедняжка. Горлышко болит, уточка моя? На-тко пепку, как доктор прописал.

«Пепка» – термин Боро для конфет, и сейчас Мика даже удивило, что он ни разу не слышал этого слова за пределами района или домов тех, кто в нем вырос. Придерживая Майкла на колене, приобняв одной рукой за талию, Дорин копалась в кармане, искала квадратную трубочку из бумаги и фольги, которую купила в «Боттерил», и наконец извлекла пачку вишневых с ментолом «Песенок». Ловко, одной рукой Дорин аккуратно вскрыла конец пачки немаленькими ногтями, выдавила единственное драже, затем развернула клапаны конвертика его личного фантика из восковой бумаги, на котором несколько раз повторялось крошечное слово «Песенка» медицинским красным цветом. С вежливым «Пальцы не откуси» Дорин поднесла липкий алый самоцвет к губам Майкла, которые тут же раскрылись, как клюв птенца, чтобы она положила квадратный кристаллик на язык. Он медленно его рассасывал, пока тупые углы тыкались в небо и десны – особенно больные места позади с белыми кончиками, где прорезались зубы.

Дорин нежно смотрела на Майкла, ее большое лицо заслоняло синее небо над Боро между склоняющимися крышами. Тогда ей было около тридцати, все еще ладная и миловидная, с красивыми чертами и темными волнистыми волосами. Она растеряла призрачную и неземную красоту звезды немого кино с большими, влажными, мечтательными глазами, какой лучилась на фотографиях времен молодости, виденных Миком, но ее заменило что-то теплее, не такое хрупкое, – аура человека, наконец сжившегося с тем, кто он есть, человека, уже не носившего клипсы-пуговки, которые, судя по виду, наверняка больно щемят мочки. Он смотрел на нее, пока во рту переворачивалось и кувыркалось драже от кашля, обтесываясь в вишневой слюне, постепенно превращаясь в тонкое розовое стеклышко. Улыбаясь, мамка пригладила выбившуюся прядь с его влажного розового лобика.

А потом он закашлялся. И кашлял, пока не опустели легкие, и тогда с силой втянул воздух большим глотком. И где-то во время этой брызжущей и растерянной бронхиальной активности Мик вдохнул «Песенку». Словно пробка, затянутая в сток опустошающегося резервуара, прекращая течение, конфета встала поперек того маленького отверстия, что еще оставалось в абсурдно раздутом дыхательном горле Мика.

С ужасающей ясностью, заставившей вцепиться в подлокотник канапе в мирной кингсторпской гостиной, Мик вспомнил тот леденящий кровь момент, когда понял, что дыхание встало, – воспоминание, от которого он был избавлен, пока его не воскресила сегодняшняя контузия. Он помнил свой внезапный и недоуменный шок, помнил, как осознал, случилось что-то очень плохое, хотя еще не понял, что именно. Как будто он никогда не замечал, что дышит, пока не обнаружил, что больше не может.

Кошмар момента накрывал с головой, и он каким-то образом абстрагировался от него, словно удалился в глубь себя. Звуки и движения в саду казались далекими, как и отчаянная, пугающая теснота в груди. Видимо, его глаза поднялись к нависающему лицу матери, и теперь он вспомнил, как ее выражение мигом сменилось непониманием, а затем – растущей тревогой. Со своей отрешенной точки обзора он понял, что сам и был причиной ее озабоченности, но, хоть убей, не помнил, чем так ее расстроил.

– О хосподи, мам! Подь скорей! Наш Майкл подавилси!

Сужающийся иллюминатор – поле зрения Майкла – панически затрясся, обратился в одну сторону, в другую, перед ним вдруг возникло напряженное лицо бабушки, со смятением под блеском птичьего глаза. Откуда-то издалека дошли толчки от ударов, сильные и многократные, будто кто-то стучал по телевизору, когда пропал сигнал. Должно быть, это колотили ему по спине бабуля или Дорин, чтобы выбить драже, но оно не поддавалось. Он помнил ощущение, словно к нему в рот полез зверек с металлическим вкусом, как от пенни, так что машинально укусил пальцы мамки, пока она пыталась устранить непроходимость в горле. Вдалеке звучали голоса, женщины заполошно кричали или плакали, хотя он уже сомневался, что все это как-то относится к нему.

Картина сада перед глазами в какой-то момент перевернулась вверх тормашками – судя по тому, что он слышал об инциденте от Альмы и мамки, видимо, Дорин трясла его за ноги, надеясь, что там, где дали осечки все методы, поможет гравитация. Мику явилось красное перевернутое лицо – незнакомое, нечто среднее между помидором и собакой, словно маска дьявола из магазина розыгрышей, в котором он не мог признать свою перепуганную плачущую сестру. Его короткая жизнь и все ее подробности, ускользая, казались странной сказкой с картинками – и он все равно в нее не вчитывался, забыв места действий и персонажей, еще не успев закрыть и отложить книжку. Рыдающие образы на уменьшающейся картинке, смутно вспоминал он, называются людьми. Это что-то вроде игрушек или кроликов – тоже очень смешные. Их окружали кирпичи, наваленные плоскими или громоздкими кучами, – это, он был уверен, в сказке называлось задвором. Ну или чем-то в таком духе, хотя он и не знал, для чего это нужно и кому. По синей простыне над головой плыли большие и меняющиеся белые штуки под названием львы. Нет, какие еще львы. Капуста, правильно? Или генералы? Какая разница. Все это просто ерундовые обрывки из сна, от которого он просыпается. Все это не реально и никогда не было реальным.

Он плыл по воздуху – предположительно, его несла мать, – и глядел на разворачивающиеся фигуры львов и генералов. В женшуме раздался грубый голос – теперь он догадался, что это Даг Макгири из дома по соседству, у него еще был двор с большими деревянными воротами на дорогу Андрея и полуразвалившейся конюшней на задах. Согласно тому, что позже пересказывали Мику, – в основном Альма, – как только Дагу сбивчиво объяснили ситуацию, поставщик фруктов и овощей немедленно предложил отвезти Мика в больницу на грузовике, припаркованном в протекающей конюшне. Бездыханный трехлетний малыш с остекленевшими отсутствующими глазами перешел через забор из объятий Дорин в надежные руки старшего сына миссис Макгири – ну или так Мику рассказывали. Однако теперь, когда воспоминания возвращались, он видел, что Альма что-то напутала – по крайней мере, в этой части. Мамка лишь подняла его, чтобы показать Дагу, а не передавала через забор. Если задуматься, это намного логичней версии Альмы. Дорин была в растрепанных чувствах и не стала бы никому доверять подавившегося мальчика, да и какой в этом смысл? Дагу все равно нужно было завести грузовик, вывезти из сарая, объехать углы своего двора в форме «Г», выбраться через рассохшиеся покосившиеся ворота на дорогу Святого Андрея. Зачем ему во время всех этих процедур полудохлый младенец на соседнем сиденье?

Нет, на самом деле, решил Мик по реконструкции случая, Даг сказал Дорин встречать его через полминуты на улице, пока он побежит оживлять сотрясающийся и кашляющий драндулет. Господи, что бы делали мамка и бабуля, если бы Дага Макгири не оказалось дома? На всей дороге Святого Андрея и поблизости в Боро ни у кого не было личного транспорта, ни моторного, ни гужевого, а уж про вызов кареты скорой помощи даже думать смешно. Ни у кого в округе не было телефона – разве что у старого викторианского общественного туалета, примостившегося у Спенсеровского моста, торчал единственный таксофон, – да и времени на это не оставалось. По ретроспективной оценке Мика, с последнего момента, когда он делал вдох, прошли добрых две минуты.

Он помнил, как вплыл в мягком облаке рук по каменным ступенькам назад, на верхнюю часть двора, помнил красные и заплаканные лица, которых больше не узнавал, взволнованный галдеж, неотличимый от чириканья птиц на крышах, ветра, играющего на телевизионных антеннах, хруста фартуков. Весь мир, с которым он успел познакомиться за свои три года, постепенно распадался, а звуки, ощущения и образы превращались в ровные слова подходящего к концу повествования, которое кто-то читал ему вслух. Самый его любимый персонаж, маленький мальчик, умирал в смешном домишке на улочке, про которую никто никогда не услышит. Он помнил, что его слегка разочаровала концовка сказки, ведь до этого момента она ему очень даже нравилась.

Неспокойное течение, имевшее пальцы, вынесло его от света, простора и лазури двора во внезапный серый мрак кухни и гостиной. Дорин, рассудил он теперь, несла его лицом вверх, потому что он вспоминал, как над ним полз фриз потолка – сперва осыпающаяся и неровная белизна на кухне, а потом бежевая площадь с деревянным карнизом по краю, накрывавшая жилую комнату. Мамка несла его между незажженным летним камином и обеденным столом, торопясь к прихожей, двери и встрече с Дагом. Но тут что-то случилось. Его остекленевшие глаза застыли на декоративном пояске вокруг верхнего края комнаты, а конкретно – на впитывающей темноту нише угла. И угол был… вогнутый? Двусторонний, смотрит в ту сторону, в какую сам захочешь? Угол был какой-то не такой, вот это он помнил, и ведь было там что-то еще, да? Что-то еще странное. Там был…

Там, в углу, был человечек, его голосок доносился издалека, и манил, и говорил подниматься, давай, поднимайся, все будет хорошо. Поднимайся. Поднимайся. Поднимайся.

Он умер. Он умер на полпути в гостиной и даже не добрался до коридора или дверей, не говоря уже о кабине развозного грузовика Дага, которую он вообще не помнил. Не помнил он и панический путь в больницу – тем же маршрутом, каким сегодня ехал Говард, осознал Мик запоздало, – потому что его ведь там и не было. Он уже умер.

Он сидел на софе, похожий на загоревшую горгулью, и пытался уложить в голове этот факт, проглотить его, но, как и «Песенка», факт застревал в горле. Если он умер, то что это за воспоминания, которые ломятся в разум, что это за полузабытые образы и имена из периода после его кончины между камином и обеденным столом, но до того, как он очнулся в больнице, ничего не понимая и не узнавая? Более того: если он умер, как он вообще очнулся в больнице? Мик чувствовал, как на его сердце и нутро опускается какое-то тяжелое облако, и с отстраненным удивлением отметил, что даже в собственном чистом и залитом солнцем зале ему очень, очень страшно.

В этот момент домой вернулись Кэт с детьми. Первым из кухни в жилую комнату вошел Джек, старший сын, хмурый и крепко сбитый пятнадцатилетний будущий стендап-комик, о котором все говорили – с тревогой в голосе от дурных предчувствий, – что он один в один его тетя Альма. Джек встал в дверях как вкопанный и без выражения посмотрел на кислотную косметическую маску отца. Оглянувшись через плечо, он крикнул матери и младшему брату Джо на кухне:

– Кто заказывал пиццу?

Кэти выглянула в дверь, чтобы увидеть, о чем это говорит Джек, уставилась с пустым взглядом на мужа, а потом взвизгнула:

– А-а-а! Твою мать, что ты учудил?

Она бросилась к Мику, бережно охватила лицо руками, поворачивая так и этак, чтобы оценить масштаб ущерба. Спокойно вошел из кухни младший, Джо, расстегивая молнию на куртке. Субтильный, светловолосый и в свои одиннадцать куда смазливей старшего брата, Джо чем-то напоминал Мика в детстве – по крайней мере, по мнению тех же экспертов, что отмечали сходство Джека с Альмой (в том числе покойной матери Мика Дорин, а кому знать, как не ей). Джо, как и юный Мик, был тише брата – хотя с тех пор, как голос Джека не просто сломался, а расплавился, как ядерный реактор, и утек к центру Земли, это было не так уж сложно. Хотя Джо, раскрывая рот, не бил голосом фарфор и не мог перекричать брата, всегда было понятно, что творится у него на уме, – обычно то же озорство, что и у Джека, только вкрадчивее. Повесив куртку на стул, Джо взглянул через комнату на изменившееся обличье папы, затем просто улыбнулся и покачал головой с добродушным упреком:

– Опять перепутал бритву с горелкой?

Пока Кэти резко предложила и Джеку, и Джо валить к себе наверх с глаз долой, раз помощи от них не дождешься, а Мик изо всех сил старался не перечеркнуть серьезность жены смехом, он вдруг подумал, что в этом необыкновенно непробиваемом черством остроумии, с которым дети встречали любую потенциальную катастрофу, наверняка виноват он с Альмой. В основном Альма. Он вспомнил, как у Дорин, их мамки, нашли рак кишечника, и она позвонила сраженным горем сыну и дочери, чтобы они пришли в палату для разговора по душам о дальнейших действиях. Нависающая над Миком из-за каблуков, Альма наклонилась к нему, чтобы с очевидным театральным шепотом произнести на ухо: «Слыхал, Уорри? Сейчас она наконец расскажет, что тебя усыновили». Все смеялись, особенно Дорин, которая улыбнулась Альме и ответила: «С чего ты взяла. Может, это тебя удочерили». Мик верил, что в жизни бывают моменты, когда единственный уместный ответ – совершенно неуместный. Хотя, возможно, это убеждение разделяли только они с Альмой. В основном Альма.

Кэти, убедившись, что новый имидж Мика не вечный и нисколько не смертельный, переключила внутренний термостат от сострадания к моральному возмущению. Ну и почему на цистерне не было наклейки? Почему не звонит начальство и не интересуется, как он себя чувствует после того, как Говард привез его домой с травмой? Она кипятилась не меньше часа, когда наконец позвонил бригадир Мика, который из последовавшего разговора на своей шкуре узнал, что чувствуешь, когда прямо в лицо взрывается бочонок с отравой. Когда Кэти выпустила пар и бросила наверняка раскалившуюся трубку, они решили поужинать и провести вечер настолько обычно, насколько это только возможно. План казался неплохим, несмотря на то, что из-за безобразности Мика они чувствовали себя, как в семейном видео Человека-слона.

Ужин был вкусный, славный и прошел без происшествий. В начале Кэти с укоризной повернулась к Джеку и сделала выговор за избирательность в рационе.

– Джек, мне бы хотелось, чтобы ты не забывал об овощах.

Старший сын ответил со снисходительной симпатией:

– Мам, а мне бы хотелось, чтобы у моих ног лежали все женщины мира, но мы оба знаем, что этого не будет. Давай смиримся и будем жить дальше.

Во время пудинга младший Джо – надо было назвать его брата «Хосс», вдруг пожалел Мик [62]62
  Персонажи сериала «Бонанца» (Bonanza, 1959–1973), самого долгоиграющего вестерна на американском телевидении.


[Закрыть],– прервал свое обычное интровертное молчание и объявил, что уже решил, кем будет на школьной стажировке в следующем году: «Холодильником». Мик, Кэт и Джек обеспокоенно переглянулись, затем вернулись к десерту. В общем, ужин прошел как обычно.

Когда вымыли посуду, Джек сказал, что у него есть DVD со вторым сезоном «Бесстыдников» Пола Эббота, и предложил посмотреть. Так как по спутниковому и Sky не было ничего интересного, Мик согласился. Кроме того, он редко смотрел телевизор из-за того, что рано вставал по утрам, и, хотя уже слышал, как Альма и Джек обсуждают новую комедию про жизнь неблагополучных районов, сам еще ее не видел. Он получил отгул на всю неделю – скорее всего, стараниями Кэти при разговоре по телефону, – так что мог себе позволить откинуться с пивком и насладиться в свое удовольствие. Сериал хотя бы отвлечет от пугающего хода мыслей, который прервало возвращение семьи. Хотя чувство юмора ситкома славилось чернотой, он сомневался, что это так уж чернее воспоминаний о том, как он умер в три года.

Смотрели они концовку второго сезона – Джек уже видел все остальное. Хотя Кэти сразу покачала головой, поцокала языком и ушла заниматься домашними делами, Мику показалось, что сериал довольно неплох. Судя по тому, что Мик слышал из яростных дебатов Джека и Альмы о его достоинствах, Альме он не понравился, или же понравился, только она не желала признаваться, – но ведь сестра Мика из принципа находила изъян почти в чем угодно, что не ее авторства. «Всего лишь „Хлеб“ [63]63
  Комедийный сериал «Bread» (1986–1991) о жизни бедной семьи в тэтчеровские времена.


[Закрыть]с хламидиями», – вот один из ее уничижительных отзывов. Если Мик правильно понял суть претензий Альмы, главным образом ей не понравилось изображение рабочего класса как людей с неистощимыми запасами сил и чувства юмора при любой напасти, которые могут со смехом отмахнуться от самых страшных превратностей своих действительно незавидных обстоятельств. «Да такие семьи… – говорила она, имея в виду клан сериала, Галлахеров. – В реальной жизни старик был бы не таким очаровательным отвратительным алкашом, а неприятности, в которые он втравливает семью, не кончались бы тем, что все весело смеются. Эту тринадцатилетку со сверхъестественной смекалкой уже бы перетрахало за бутылку полмикрорайона местных женатиков. Просто люди смотрят такой сериал – и он хорошо снят, хорошо написан, там хорошо и смешно играют, кто же спорит, – но он с юмором примиряет с тем, с чем нельзя примиряться. Это же ненормально, что люди вынуждены жить вот так. Ненормально, что у нас вообще в языке есть выражение «неблагополучный район». А эта дерзкая и неунывающая жизнестойкость низших классов – ну это же миф. В который хотят поверить сами низшие классы, чтобы не переживать из-за своих условий, и в который хочет поверить средний класс – ровно по той же самой причине». Как теперь вспомнил Мик, в том случае филиппика Альмы (которую, следует напомнить, она оглашала для пятнадцатилетнего племянника) сошла на нет, когда Джек привел простой контраргумент: «Господи, теть Уорри, ты чего. Это же всего лишь марионетки».