Текст книги "Иерусалим"

Когда он поравнялся с ней, Филлис Пейнтер скосила на него взгляд и шмыгнула, словно в упрек тому, что Майкл снова отставал.

– Я знаю, те все в диковение, но ты ищо с лихвой успеешь все обойти и повидать виды. Когда вернешься, тут все будет так же. Вечность-четверечность никуда не денется.

Он более-менее понял, что она имела в виду, но все же хотел изучить эту новую территорию как можно лучше. Не такое уж неразумное желание, и он решил рискнуть дальнейшим раздражением его увешанной трупиками компаньонки и задать вполне естественные вопросы для скончавшегося мальчика в его положении.

– Если в продольных рядах только одна наша гостиная, то что в поперечных?

Он показал маленькой ручкой, торчащей из слишком свободного клетчатого рукава, на обрамленный бассейн, что они миновали. Вложенные прямоугольники в этом ряду казались сделанными не из дерева, но из белой штукатурки, по крайней мере бо ́льшая часть трех из четырех сторон, а остальное составляли синие облицовочные кирпичи. Девочка без интереса кивнула налево, на ближайшую нишу, пока они шли по километровой авеню между водоемами к беспорядочному бардаку бока аркады.

– Сам глянь, ток долго не канителься.

Он с удвоенной скоростью засеменил к приподнятой стенке десятиметрового чана, чтобы убедить ее, что не канителится, и заглянул через край. Он не сразу сообразил, на что именно смотрит, но наконец понял: перед ним раскинулся расширенный вид на верхний этаж дома 17 по дороге Святого Андрея или, во всяком случае, заднюю секцию дома. Облупившееся крашеное дерево, окаймлявшее топографию гостиной, сменилось на штукатурные ступени, выстеленные узорчатыми обоями, – но только на двух сторонах многоярусного периметра фигуры и кусочке третьей. Это объяснялось тем, что бо ́льшую часть открытого сверху пространства, заключенного в раме, занимали расставленные в виде большой буквы «Г» спальни, лестничная клетка и часть галереи над лестницей. Вертикальную черточку «Г» образовывала спальня Майкла и Альмы, с захватом верхней части ступенек и площадки, видных на противоположном от него конце в основании «Г», где они соприкасались с горизонтальной черточкой – комнатой их бабули. Вот эта домашняя часть квадратной области, содержавшейся в раме, и обусловила рамку из обоев и штукатурки с двух сторон, тогда как остатки занимал вид прямо с высоты водосточных труб на одну половину их заднего двора. До Майкла дошло, что синеватые камни, теснящиеся на верхнем правом углу бассейна, были увеличенными версиями камней, венчавших садовую стену.

В сцене под ногами не виднелось никаких кружевных ползучих самоцветов, которые, как теперь знал Майкл, были его семьей, – ни наверху, в пустых спальнях, ни внизу, на дворе. Зато он все же увидел деревянный стул, на котором мама сидела с ним до того, как он подавился. Должно быть, подумал он, это несколько мгновений спустя после того, как все бросились внутрь со двора и думать забыли о стуле. Вся человеческая активность происходила на кухне и в гостиной – в сцене, которую он только что лицезрел, с рыдающей сестрицей и присматривающей за ней бабулей, – так что здесь спальни оказались пусты. Единственное живое, что мерцало в кристаллизованном объемном панно, – чудесная радужная колонна, как будто сделанная из искусных дамских вееров. Она словно погружалась в чистейшую подливу времени в месте на поверхности у самого края крыши, а затем описывала такую элегантную траекторию в дальние глубины сада, что захватывало дух. Он вдруг понял, что это, похоже, голубь, двигающиеся крылья которого превратили птицу в изящное стеклянное украшение.

Зная, что если не будет осторожен, то того и гляди начнет канителиться, Майкл отвернулся от зачарованного натюрморта, пусть и нехотя, и поторопился воссоединиться с девочкой. Главная беда этого места, думал Майкл, – здесь не было ничего, что бы его ни завораживало. Даже мельчайшие пустяки так и манили очарованно потаращиться на них. Что там, даже обычные сосновые доски, по которым он идет, стоит на них взглянуть, наверняка…

…наверняка увлекут его в текучую карту приливов, целую вселенную волокон с почти невидимыми бороздками, что расплываются от ока бури – древесных узлов – в павлинье оперенье, в одеревеневший пульс магнитного поля. Гравированные сердца ураганов, раздающиеся наружу концентрическими окружностями вегетативной силы; случайные скалящиеся лики безумных разложившихся бабуинов, запечатленные в дереве; трилобитовые пятна с лапками, что расходятся изотермами. Сладковатый и отцовский аромат опилок совершенно ошеломит атмосферой честного труда, погрузит в долгие безмолвные истории сырых лесов и времени, которое измеряется мхом, стоит ему только взглянуть под запинающиеся тапочки и…

Майкл с усилием очнулся и поспешно нагнал Филлис Пейнтер, которая не сбавляла темпов с самого момента, когда он изучил новое отверстие, и которой явно надоело потворствовать Майклу в его неповоротливости. Они продолжали путь по деревянному проспекту между бассейнами навстречу громоздящейся боковой стене грандиозного пассажа, постепенно растущей перед ними, – шатающейся сборной солянке разномастных зданий, выше целого города. В Майкле зудел интерес, что за непостижимые новые формы складываются из облаков мятой бумаги за прозрачным потолком над головой, но он осмотрительно решил не поднимать головы. Лучше сосредоточиться на своем оборванном провожатом, прежде чем она потеряет к нему всякий интерес. Посему он принялся терзать ее новыми вопросами:

– А здесь блесть только Нортгемптон, чтобы на него смотрели из Наверху?

Она искоса и с легкой снисходительностью взглянула на него, давая знать, что принимает за дурачка.

– Нет, канеш. Это Чердаки Дыхания ток над твоим куском дороги Андрея. В той стороне, куда мы идем, двери чердака раскрываются в самые разные комнаты и этажи домов на твоейной улице. Череда, по которой мы идем, – это все разные места в террасе, потому она и длится милю-две, но не больше. А вот в другую сторону, вдоль надкоридора…

Она махнула левой тощей ручонкой на неизмеримую длину обширного холла, где пятнадцатиметровые бассейны казались теснящимися точками под кроваво-золотым печным светом, бьющим через стеклянную крышу на верхотуре.

– Это направление мы зовем долготой, или когдатой, и она тянется вечно. Вот как получается: здесь, где мы прем счас, всяки разны комнаты вдоль твово куска дороги Андрея, а туда – по-долгому – всяки-разны времена этих комнат. Вот че небо над местом, где мы с тобой счас, всегда голубое, – пушто здесь вовсю летний полдень. В дальнем конце, где сплошь краски да фейерверки, закат, а если утопаешь еще дальше, то все сиреневое, а потом черное, а потом как рванет бомбой завтрашнее утро, вдругоряд золотое да красное. Если заплутаешь, тада прост заучи: «Каждый пусть запомнит времени поток: будущее – запад, прошлое – восток». О-о, и блесть осторожней, если када влезешь в двадцать пятый, там все затоплено.

Похоже, она сочла это исчерпывающим ответом на его интерес, и какое-то время они маршировали бок о бок по пружинистым половицам молча, пока он придумывал, чего бы еще спросить. Майкл чувствовал, что новый вопрос не так умен, как предыдущий, но все равно поставил его ребром, хотя бы только потому, что во время пауз в беседе он возвращался мыслями к тому, что с ним случилось, к своему новому статусу мертвого ребенка, а от этого только больше робел.

– А как так получается, что наша спальня и первый этаж здесь стоят наравне?

Он был прав. Очевидно, вопрос оказался дурацким. Филлис закатила глаза и поцокала языком, при ответе едва ли утруждаясь скрыть утомление и раздражение в голосе:

– Ну а сам как думаешь? Если у тя на чертеже подпол нарисован на той же бумаге, что и чердак, ты тож думаешь, что раз они на одной странице, то, знач, и на одном этаже? Нет канеш. Шевели извилинами-то.

Поставленный на место, но не поумневший, дальше Майкл шаркал подле девочки, что была постарше и повыше, в тишине, время от времени пробегая пару шагов, чтобы покрыть разницу в скорости. Взгляд на впадину с деревянными краями по правую руку открыл вид на незнакомую жилую комнату с мебелью, непохожей на обстановку дома 17, и с дверями и окнами в другом порядке, как в отражении в зеркале. Через глубины расширенной комнаты тянулись новые горгоновые щупальца из стекла с огоньками внутри, но других цветов – темно-красных и тепло-коричневых, – очевидно, совсем из другой палитры, нежели семья Майкла. Возможно, тут проживали Мэи или, возможно, Гудманы, дальше по улице?

Он шел с Филлис Пейнтер, ненадолго допустив не самую противную мысль, что если бы кто-то увидел, как они прогуливаются вместе, то Филлис наверняка приняли бы за его подружку. Майкл ни разу за трехлетнюю жизнь не побывал в этом завидном положении, и на какое-то время шаг, благодаря такой мысли, сделался куда увереннее, пока он не вспомнил, что разодет в мешковатую сорочку, пижаму и тапочки. У штанов, вдруг пришло ему в голову, на ширинке вполне может быть маленькое желтое пятнышко, хотя он не собирался проверять и привлекать внимание. Со стороны Филлис скорее приняли бы за его няньку, чем за подружку. Так или иначе, оба они мертвы, а от этого мысль о подружке теряла флер и привлекательность.

Впереди же пестрая груда стен, лестниц, балконов и окон стала намного ближе и больше, чем когда он смотрел в последний раз. Он видел, как на верхних пожарных лестницах и переходах ходят люди, хотя они с Филлис находились еще слишком далеко, чтобы разобрать их в подробностях. Наверняка это к лучшему, подумал он, ведь некоторые из фигур на обозрении казались не вполне нормальными – либо не того размера, либо не той формы. Его вдруг осенило, что место, где он оказался, не похоже ни на что, чего он ожидал после кончины. Не похоже на рай, который когда-то в общих чертах описали родители, – где только мраморные ступени и высокие белые колонны, как в рекламе Pearl & Dean в кино. Не похоже на ад, от которого его остерегали, – хотя Майкл и не думал, что его бы сослали в ад. Мамка рассказывала, что в ад попадают только за что-нибудь очень плохое, например убийство, и это казалось ему приемлемым условием, если он, конечно, сможет прожить жизнь и никого не убить. К счастью, он умер в три года, так что не смог подвергнуть испытанию этот тезис. Ведь подрасти он чуток и наберись сил, утешал себя Майкл, он бы наверняка прикончил Альму. А потом бы горел в особом костре, который, судя по туманным описаниям мамки, будто бы тебя не убивает и не плавит, но жарче, чем всё, что только можно себе представить.

В общем он был рад, что не попал в ад, хоть это и не помогало прояснить, где же он тогда. Майкл подумал, что с последнего нерешительного вопроса минуло достаточно времени, чтобы попытать удачу еще раз.

– А в этом Наверху блесть регулигия? Блесть врата Pearl & Dean или тогобоги с шахматами и волшебными озирцами, как в кино?

Ее глаза не загорелись из-за продолжения допроса, но хотя бы эта последняя реплика не вызвала еще больше раздражения.

– Все регулигии в чем-то правы, а значит, не права ни одна, пушто все мнят, будто ток они разумеют, что к чему. Но неважно, во что веришь внизу – хотя уж лучше во что-нить да верить. Прост здесь эт никому не интересно. Никто не станет требовать паролей и никто тя не выгонит, если внизу не вступил в правильную банду. Важно, блесть ты там счастлив иль нет.

Майкл задумался над этим, меряя шагами пол вдоль ряда люков. Если девочка права и в жизни важно только счастье, тогда он справился сравнительно неплохо, наслаждался отведенными тремя годами, во время которых только и делал, что хихикал. Но что, если людям приносит счастье что-нибудь неприятное, даже ужасное? В мире бывают и такие люди, он это знал, и спросил себя, относится ли к ним тот же критерий. А как насчет тех, кто вел непрестанно несчастную жизнь не по своей вине? Повернется ли это против них, будто они и так уже не хлебнули горя? Майкл подумал, что это нечестно, и хотел уже рискнуть здоровьем и попросить Филлис объясняться подробнее, когда его взгляд привлекло движение на одном из высоких балконов.

Парочка почти достигла ближайшей стороны пещерообразного пассажа и потому оказалась достаточно близко, чтобы Майкл детальнее разглядел множество людей, снующих туда-сюда по разным уровням. На платформе, притянувшей его внимание, – галерее с перилами в двух-трех этажах над ним, – разговаривали двое взрослых мужчин. Оба показались Майклу очень высокими и довольно старыми – лет тридцати, а то и сорока. У одного были усики, а у другого – белые волосы, хотя лучше он разглядеть не мог.

Беловолосый и чисто выбритый мужчина был одет в длинную сорочку и выглядел так, словно только что побывал в драке. Один глаз заплыл и почернел, а кровь из рассеченной губы замарала безупречную робу. Смотрел он страшно сердито и одной рукой вцепился в деревянные перила – в другой держал длинный посох, – словно вышел на балкон, чтобы охолонуться, хотя сомнительно, чтобы усатый собеседник рядом с ним сколько-нибудь помогал в этих усилиях. Второй, одетый в пышный куст темно-зеленых лохмотьев, казалось, скорее заходился в хохоте из-за беды первого. Он, с раздвоенной бородкой и копной каштановых кудрей под широкополой кожаной шляпой, словно подталкивал мужчину в белом под ребра и хлопал по спине, ничем из этого, похоже, не смягчая пасмурного настроя товарища с подбитым глазом.

Наверное, тут как раз по галерее пронесся сквозняк, потому как в итоге ворох зеленых тряпок-вымпелов бородача дико затрепетал. Майкл с удивлением обнаружил, что каждый лоскут с изнанки был подшит шелком сиятельно-алого цвета. Когда ветер потревожил рванье весельчака, лоскуты всплеснулись вверх, безвольно заиграв, словно спонтанно и внезапно вспыхнул лиственный куст. Чудо, думал Майкл, что при том не унесло и кожаную шляпу. Наверное, ее удерживал на месте ремешок под небритым подбородком, как у головных уборов испанских священников, которые шляпа и напоминала.

Майкл осознал, что рискует снова увлечься деталями окружения, и опустил взгляд от вороньего гнезда насестов обратно к Филлис Пейнтер. Она уже прилично оторвалась от него, и Майкл, испытав прилив паники, помчался ее нагонять. Он знал, что если потеряет девочку из виду, то все будет как во снах, где он никогда не мог найти тех, с кем обещал встретиться.

Он догнал ее как раз тогда, когда она подходила к краю длинного тротуара, где по бокам от нее разбегалась последняя цепочка врезанных впадин. Быстрый взгляд в одну из них открыл очередной вид с высоты на чей-то чужой – несмотря на поверхностные сходства – задний двор. Раз они были ровно в конце километрового ряда, не сад ли это дома на углу, где дорога Андрея проходит мимо начала улицы Алого Колодца. У Майкла не было времени развить эту мысль, потому как Филлис Пейнтер уже выбралась за бесконечную сетку отверстий туда, где деревянные половицы кончались – довольно резко – у приподнятого бордюра из стертого серого кирпича и широкой полосы неровных и растрескавшихся плит, прямо тротуар как вдоль дороги Святого Андрея.

За этой мостовой Майкла и девочку с кроликами встречал нижний уровень стены чудовищного пассажа – продолжительный ряд разношерстных домов из кирпича, которые явно не шли один к другому. Два или три из них напоминали дома с его улицы, но измененные, словно их превратно запомнили: у одного входная дверь торчала посреди стены второго этажа и к ней вели почти целых двадцать каменных ступенек вместо обычных трех, у другого вход был на месте кирпичной ниши со скребком для башмаков, сбоку от порога и на уровне мощеного тротуара, весь поросший крапивой и земляной, словно кроличья нора. Среди этих призрачно знакомых и все же искаженных фасадов попадались другие почти узнаваемые постройки, хотя места, о которых они напоминали Майклу, стояли не на дороге Андрея. Одна из них обладала сильной схожестью с флигелем школьного смотрителя в северном конце Ручейного переулка, где окно первого этажа отстояло всего на фут от тротуара, за черным железным забором. Рядом торчал кусок школьной стены с вечно запертой калиткой под аркой, что вела на детскую площадку для младшеклассников.

Между этим странным разбросом мест, хотя бы принадлежавших к одному району, стояла наполовину стеклянная дверь рядом с витриной, которой, на взгляд Майкла, место в городском центре. А вернее, она была из настоящего пассажа «Эмпорий» – сумеречного уклона, поднимающегося от завитушек кованых ворот на Рыночной площади. Лавка перед ним, неуместно вклинившаяся посреди заблудившихся домов, была почти идеальным дубликатом «Шуток у Чистерлейна» – магазина игрушек и безделушек на полпути вверх по откосу крытого рынка, по правой стороне. Как теперь видел Майкл, широкое окно с названием, набранным старинным золотым шрифтом, было куда больше, чем ему полагалось, а слова на вывеске как будто переползали в разном порядке прямо на глазах, но это точно было «У Чистерлейна» или по крайней мере приблизительный его образ. На данный момент, похоже, лавка называлась «Учен и реалист», хотя, когда он оглянулся, читалось не то «Не серчайти Лу», не то «Интересуй луч». А когда это он вообще научился читать? Так или иначе, Майкла настолько застиг врасплох знакомый магазин в незнакомом окружении, что он решил потревожить девочку вопросом, когда они переходили последние ярды досок до границы гигантского туннеля.

– Мы в пассаже «Эйфорий», как на рынке? Это место похоже на «Лавку удушек и бездушек».

Филлис покосилась в приблизительном направлении, куда указал мешковатый рукав ночнушки Майкла.

– Ты эт про че, про «Улитачен рейс»?

Майкл оглянулся на лавку и обнаружил, что и в самом деле ныне заведение торговало под этим названием. Они с Филлис уже поднялись на тротуар, окаймлявший деревянные Чердаки Дыхания, как она назвала большой холл, так что Майкл оказался достаточно близко, чтобы видеть товар на обозрении под светом сорокаваттной лампочки в витрине. То, что он сперва принял за машинки «Матчбокс» на подиумах из красно-желтых картонных коробков, в которых они продавались, – как и следовало ожидать в настоящем «Чистерлейне», – оказалось раскрашенными вручную репликами улиток в полном размере. Каждая стояла на своем коробке, словно игрушечные машинки и грузовички, только теперь на упаковке был рисунок с изображением конкретной модели улитки. У всех моллюсков-репродукций были панцири в стиле настоящих машинок «Матчбокс»: одна была темно-синей с надписью белыми буквами «Пикфордс», тогда как другая красной, как телефонная будка, с крошечной бухтой пожарного шланга на спинке, где полагалось быть спиральному домику. Снова посмотрев на вывеску над витриной, Майкл увидел, что она все еще гласит «Улитачен рейс», так что, возможно, он ошибался насчет перетасовки букв. Наверное, так и было написано на знаке все время, пока он приглядывался. И все же это никак не влияло на первоначальное наблюдение – то есть что лавка напоминала известную пещеру Аладдина с игрушками под названием «У Чистерлейна» в пассаже «Эмпорий». Майкл повернулся обратно к Филлис Пейнтер – они теперь переходили широкую ленту растрескавшегося тротуара – и упрямо повторил свое утверждение.

– Да, «Улитачен рейс». Вылитая игрушка лавок из пассажа на рынке. Мы в пассаже или нет?

Испустив тяжелый вздох, напускной и принужденный, Филлис встала как вкопанная и заговорила тоном, который четко давал понять, что это ее последнее объяснение.

– Нет. И ты ж сам это знаешь. Твой этот пассаж – он блесть Внизу. Хоть он и замечательный, но в сравнении с этим – плоский чертеж.

Филлис показала на усеянную окнами равнину, тянувшуюся позади, и высокий стеклянный потолок над головой, где на поле идеальной переливчатой голубизны таинственно разворачивались облака-оригами.

– И вообще, Внизу – целиком плоский чертеж того, что Наверху. А пассаж у нас тут, на Чердаках Дыхания, сделан из того же теста, что и эти Старые Дома, куда мы идем.

Она обвела округу рукой-палкой так, что ее колье из трофеев омерзительно колыхнулось, и заговорила о длинной перекроенной террасе домов над побитыми плитами мостовой.

– Все эт сделано из человеческих снов. Всем, кто жил окрест Внизу, или всем, кто блесть там проездом, снились сны про одни и те же улицы, одни и те же дома. Ток всем снится по-своему, и каждый сон оставляет тут как бы осадок, этакую муть, сонную корку из домов, магазинов и улиц, которые люди вспоминают навыворот. Ну как када коралловые рифы получаются из кучи дохлых креветок. Если увидаешь кого-то с загипнотизенным видом, кто расхаживает в одних трусах или ночном, наверняка эт какой сновидец.

Тут она осеклась и задумчиво опустила взгляд на Майкла, стоявшего в пижаме, сорочке и тапочках:

– Хотя то же можно сказать и о те, но я сама видала, как ты задохся насмерть.

А. Точно. Он почти выкинул это неприятное дело из головы и был бы не против, чтобы Филлис не рубила сплеча и не говорила о том, что он недавно скончался. Это несколько удручало и все еще пугало его. Не обращая внимания на то, как он поежился и поморщился, Филлис Пейнтер вела дальше свой мрачный монолог:

– То бишь, если ты умираешь, тада должон блесть в самой любимой одежде, что ток помнишь. Если ток у тя не пижама самая любимая одежда, засранец ты ленивый.

Он был потрясен. Не из-за намеков, что он лежебока – ну конечно же, пижама его любимая одежда, как может быть иначе, – но из-за факта, что она ругалась на Небесах, где такое разрешать не должны. Филлис же, не подозревая о запретах, разглагольствовала без всякого смущения:

– Но обратно, раз ты помер, тада как же тя никто не вытаскивает и не отряхивает, окромя меня? Не, ты у нас тот еще покойничек с музыкой. Че-т в те не то. Пошли. Лучше живее отвести тебя на Стройку и показать зодчим. Не ортставай и не теряйся в нашем дремотном ремонте.

«Ортставай». Точно так же мамка Майкла произносила букву «о» в любых похожих словах – «lorst», «frorst» или «corst». «Не ортставай», «Закрой окно, прорстудишься», «Скорк это стоит?» Его провожатая не только определенно была родом из Боро, но и почти наверняка из нижнего конца района, рядом с дорогой Андрея. Он ни разу не слышал ни о каких Пейнтерах, если только, конечно, Филлис не жила там задолго до него. Впрочем, Майклу не дали времени на передышку, чтобы все это осмыслить. Верная своему слову, Филлис Пейнтер уже шла вприпрыжку через проложенные мхом плиты, даже не оглянувшись проверить, следует ли он за ней. Он покорно зашаркал следом, лишенный возможности бежать по-настоящему из страха потерять тапочки.

Неуклюже шлепая по мостовой, он увидел, что в террасе на другой стороне пограничного тротуара открывались входы – коридоры, заводящие вглубь взбученной кучи сонной архитектуры. Как раз в одной такой темной бреши готовилась исчезнуть его спутница со скачущей гидроголовой кроличьей накидкой – в переулке, что уходил прямо между фасадом, где входная дверь торчала высоко на стене, и переменчивой витриной лавки шуток. Набирая обороты, Майкл заторопился за девочкой, ориентируясь по розово-голубому стягу, трепещущему впереди.

Проход, когда он подошел вплотную, оказался ровно таким же узким джитти, что шел от Ручейного переулка до улицы Алого Колодца. Он был точно так же вымощен булыжником и порос бурьяном, и даже точно так же виднелась сзади серая крыша конюшни с дырявой черепицей, где держал свой грузовик Даг Макгири, на дворе по соседству от номера 17. Главную разницу он нашел справа, где у края нижнего стадиона Ручейной школы должны были выситься сетчатый забор и живая изгородь, а вместо них стоял целый ряд краснокирпичных домов – с калитками на крючках, стенами задних дворов и выглядывающими из-за них окнами. «Терраса Алого Колодца» – вдруг словно влетело к нему в одно ухо и вылетело из другого. Филлис Пейнтер была уже на немаленьком расстоянии в преображенном переулке и не выказывала никакого намерения сбавить шаг или убедиться, что он не отстал. Майкл потопал за ней по булыжникам тенистого ущелья, которое что наяву, что во сне всегда вызывало у него опаску.

С каждой стороны коридора на Майкла давили стены, причем справа они были совершенно незнакомыми, и даже те, что слева, весьма отличались от своих родственников позади дороги Андрея в реальности. Он осмелился бросить взгляд на небо над переулком и обнаружил, что оно больше не отличается неземным голубым цветом, как с открыток, которым он любовался через крышу пассажа, как нет на нем и облаков разреженной геометрии, разворачивающихся с похрустыванием. Над ним остался только серый отрезок небосклона над Боро, удручавший любого и оправдывающий обычный пессимистический прогноз. Майкла встревожило, как внезапно эта смена цвета сказалась на всем настроении путешествия. Он чувствовал себя не участником удивительного приключения, а несчастным сиротой, чувствовал никчемность и одиночество, чувствовал себя заблудившимся ребенком в пижаме в поздний час, бредущим по грязным подворотням, когда в любой момент заморосит. Только он хуже, чем заблудился. Он уже умер.

Майкл нервно опустил взгляд от мрачных небес между водостоками и дымоходами и, к ужасу своему, обнаружил, что канителится. Девочка уже прошла по переулку намного дальше, чем он видел в последний раз, уменьшенная расстоянием до того размера, когда он принимал ее за угловую фею, – казалось, это было уже многие часы назад. Он успокоил себя тем, что если побежит быстрее и не будет больше отрывать от нее глаз, то неизбежно нагонит.

Но при беге с зафиксированным строго перед собой взглядом Майкл не видел толком, куда ступает. Он зацепился клетчатым носком тапочка за неожиданную рытвинку, из которой вывернулся булыжник, и вдруг полетел ничком на четвереньки. Хотя круглые камни под тонким материалом пижамы показались твердыми и жесткими, Майкла ждал приятный сюрприз – падение не принесло боли. Напугало и слегка расстроило, но он ничего не почувствовал и не видел следов травм. Одна коленка полосатых штанов вымокла и перепачкалась, но ткань не порвалась, так что в целом он легко отделался.

Но Филлис Пейнтер исчезла из виду.

Он еще не успел поднять глаза и обнаружить, что переулок пуст, не считая его самого, как уже знал, что ее нет, с тем же неоспоримым фатализмом, что наваливался в кошмарах – тех снах, где ты знаешь: то, чего больше всего боишься, случится гарантированно.

Вокруг него были закопченные обветренные кирпичи джитти, а справа от Майкла, кажется, стояла задняя стена фабрики или склада, прерывающая долгую череду обвешанных бельевыми веревками задних дворов. Это и есть та самая «Стройка», которую девочка называла их пунктом назначения? Через черную сетку можно было едва разглядеть толстую пыль, покрывающую высокие одинокие окна этого здания, и ржавеющую тачку, торчащую перед деревянной платформой с воротами – видимо, предназначенной для погрузки товаров. Перед ним тянулся пустой переулок – куда дальше, чем длился его двойник в мире живых из памяти Майкла, – и мальчик сомневался, что Филлис Пейнтер успела достичь конца прежде, чем он поднял взгляд, даже если учесть неуклюжее падение. Более вероятным ему казалось, что она свернула из этой гадкой подворотни в дверь или ворота, что выходили на задний двор фабрики справа от него.

Уцепившись за эту надежду, он прошел по переулку чуть дальше, как по дну каменистого речного русла в пасмурном сером свете, пока не оказался на месте, где, как ему казалось, в последний раз приметил девчонку. Между кочками брусчатки в переулке пробивалась трава цвета полыни и валялся тот же мелкий сор, что можно было ожидать в обычных обстоятельствах: окурок сигареты без фильтра, крышка от пивной бутылки, промятая посередине открывалкой, пара кусочков битого стекла. На крышке, там, где должно быть название пивоварни, было напечатано «Маска-Маска», а стеклянные фрагменты при ближайшем рассмотрении оказались осколками мыльных пузырей, но Майкл упрямо отказывался обращать на это внимание. Он медленно брел вперед, выискивая в стене проход, дверь или дырку, куда могла скрыться Филлис, пока наконец не нашел.

На заднем фасаде фабрики или склада имелась закрытая пожарная лестница из старого и потертого камня, уходившая вверх от решетчатых железных ворот, приоткрытых в обезлюдевший переулок. Странное сооружение показалось знакомым и вызвало в памяти Майкла лестницу за калиткой, которую он однажды видел на Лошадиной Ярмарке напротив церкви Святого Петра. Он спросил о ней маму, и она с содроганием припомнила, как в девичестве со своей лучшей подругой Келли Мэй влезла на спор по старым каменным маршам, обнаружив в конце только башенную комнату, где было пусто, не считая сухих листьев и «огроменного гнезда уховерток». Майкл не питал теплых чувств к уховерткам с тех пор, как сестра рассказала, что они влезают людям в уши и проедают мозги, пока не дойдут до теплого розового света, просачивающегося сквозь другую барабанную перепонку. Альма сопроводила рассказ и живыми звуковыми эффектами, чтобы проиллюстрировать, что можно услышать в течение недели, пока целеустремленное насекомое бурится через кучерявую головушку малыша: «Хрум-хрум… топ-топ-топ… хрум-хрум-хрум… топ-топ-топ».

С другой стороны, эта наводящая страх лестница казалась его лучшим шансом нагнать Филлис Пейнтер – как бы плохо Майкл о ней ни думал, она была единственным человеком в этом запущенном парадизе, которого Майкл знал по имени. Если он ее не найдет, то будет не только мертвым, но и потерянным. С этой мыслью он призвал всю смелость и раздвинул железные ворота пошире, чтобы протиснуться внутрь. Прут, вокруг которого он обвил пальцы, оказался грязным и шершавым на ощупь и словно бы слегка покалывал. Раскрыв ладонь, он обнаружил, что на его ладони осталась грязная полоса ржавчины, словно на туалетной бумаге. От нее пахло затхлым чаем.

Втянув животик, чтобы не собрать на пижаму всю ржавчину и грязь, он проскользнул в проем между калиткой и кирпичным косяком. Как только Майкл оказался внутри, он закрыл за собой решетчатую дверцу до упора, сам не зная зачем. Возможно, решил скрыть, что он вломился незваным гостем в чужую собственность, а может, просто хотел увериться, что никто не будет красться за ним по лестнице, не предупредив Майкла скрежетом открывающихся ворот. Он обернулся и неуверенно всмотрелся в темноту, где не было видно ни зги уже с шестой ступеньки. В обычных обстоятельствах, наверное, его дыхание казалось бы рваным и учащенным, а сердце бы колотилось, но Майкл запоздало понял, что сердце простаивает, а дышит он только тогда, когда об этом вспоминает, и то больше по привычке, чем по нужде. Хотя бы уже не болит горло, сказал он себе в утешение, начиная взбираться по ступенькам. Все это начинало действовать на нервы.