Текст книги "Иерусалим"

Он обнаружил, что стоит спиной к самой кромке огромного квадратного резервуара, откуда его вытащили, и у самых пяток его подстерегает отвесная пропасть. Представшее перед ним место было ненамного больше пруда для детских лодочек, который он видел однажды в парке, но явно куда глубже, настолько, что Майкл даже не понимал, как глубоко оно уходит. Огромный плоский бассейн был налит до краев тем же колыхающимся, зыбучим стеклом, где он только что был подвешен. Поверхность еще слегка дрожала – несомненно, от резкого движения, с которым его вырвали.

Всматриваясь в волнующуюся субстанцию, Майкл мог разглядеть неподвижные фигуры, растянувшиеся в глазированной пучине, неподвижные и искривленные стволы из драгоценных камней со сложным рельефом, что оползали друг друга, разбегаясь по пространству под ногами. Он подумал, что это чем-то напоминает коралловый сад, хоть и слабо представлял, что на деле означают эти слова. Переплетенные побеги с множеством ветвей казались сделанными из чего-то прозрачного, вроде твердого чистого воска. Сами эти кружевные спутанные канаты не имели собственного цвета, но в их глубине виднелся плавающий свет всяческих оттенков. Он смог разглядеть по меньшей мере три длинных извилистых трубки – каждую со своей особой внутренней окраской, – подобно ледяной статуе витиеватого узла, они змеились вокруг друг друга в резиновых глубинах, рябящих далеко внизу.

Самый толстый и разросшийся из стеблей, подсвеченный изнутри преимущественно зеленоватым сиянием, показался Майклу самым красивым, хотя он и не мог толком объяснить почему. Его вид умиротворял, и резная изумрудная ветвь тянулась через все объемное пространство дрожащего света – выходила из высокого прямоугольника в дальней стенке чана, затем красиво заворачивала в чудовищном аквариуме навстречу Майклу, прежде чем заложить вираж влево и скрыться из его поля зрения через другое узкое отверстие.

Ему показалось любопытным совпадением, что оба проема находились в том же положении друг относительно друга, что и двери, ведущие из их гостиной на дороге Андрея в кухню и коридор, хотя эти проходы были несоразмерно больше, напоминая те, что бывают в соборах или, например, пирамидах. Приглядываясь с усовершенствованным зрением, он увидел, что внизу посреди правой стены был прорезан черный туннель – точно там, где полагалось бы быть их камину, будь тот больше и смотри Майкл на него с высоты.

Задумавшись над этим маловероятным сходством, он обратил внимание, что сверху у его любимого щупальца, зеленого, вдоль всей длины бежала привлекательная рябь, напоминающая полоску пластинок под шляпкой гриба. В одном месте, где изощренный ствол прозрачного нефрита изгибался влево, – это место было к нему ближе всего, – Майклу представилась возможность разглядеть эти пластинки сбоку, и он, едва не подскочив, обнаружил, что глядит на бесконечный ряд повторяющихся человеческих ушей. Только когда Майкл увидел, что в каждом из них висит неотличимая копия любимой клипсы Дорин, он наконец понял, на что уставился.

Заливной зал, необыкновенный, как неизвестная планета, на самом деле был их старой гостиной, только каким-то образом раздутой до невообразимых размеров. Сияющие извилистые хрустальные наросты, что тянулись через него, были телами его родных, но повторяющимися в движении в незамутненной патоке атмосферы так же, как выглядели руки и ноги Майкла, когда он сам барахтался в вязкой пустоте. Разница была в том, что эти многократные фигуры оставались застывшими, а составляющие их образы не исчезали тут же из виду, как исчезли его лишние конечности. Казалось, будто при жизни люди на самом деле стоят без движения, погруженные в сгустившееся бланманже времени, и только думают, что двигаются, тогда как по правде лишь их сознание шариком окрашенного света мерцает по существующему туннелю. Оказывается, только когда люди умирают, как только что умер Майкл, они вырываются из оков янтаря и всплывают, плескаясь и отплевываясь, через холодец часов.

Самое большое и зеленое образование, к которому он уже выказал предпочтение, было мамой Майкла, на огромной скорости бегущей через гостиную из дверей кухни в прихожую. Он машинально подсчитал, что в обычных обстоятельствах этот маршрут занял бы у матери пару мгновений, а значит, отрезок времени во вместительном резервуаре на вечном обозрении занимал самое большее десять секунд. И, несмотря на это, по мучительному сплетению затонувших формаций было видно, что событий происходит много.

Казалось, в резном рифе из бутылочного стекла, что был его матерью, – теперь Майкл различал ее подсвеченные лаймовым цветом черты лица, выложенные в самой верхней части хребта, словно стопка прозрачных масок, – вдоль большей части длины есть яркий изъян. С того места, где лоза вырастала из отверстия на противоположной стороне – из возвышающейся расщелины под ватерлинией, которая в действительности была лишь увеличенной кухонной дверью, – в зеленой массе было заключено что-то маленькое: по центру, словно надпись в палочках-леденцах, бежала лучащаяся сердцевина цвета гвоздики и формы морской звезды. Внутреннее свечение сохранялось в крыжовниковой окаменелости от момента, где она врывалась в провал двери, и следовало за ней, когда она ненадолго вильнула вправо от Майкла, но затем продолжала дальнейший путь в его направлении, – этот маневр предприняли, дабы избежать препятствия в виде подводной мезы, в которой Майкл узнал стол в их гостиной. Однако как раз там, между столом и зияющим жерлом камина, желтое сияние как будто протекало из своего литого сосуда цвета оливок. Через всеохватный желатин негативного пространства к поверхности дымно поднимался столб разбавленного золота – мутная и неровная шерстяная струя лимонада, что прочерчивала путь к мармеладному зеркалу чана, практически до самых клетчатых штанин Майкла, стоявшего на бортике деревянной рамы. Все это выглядело так, будто в бане кто-то напрудил в чистую воду. Мягкий силуэт в виде звезды с пятью короткими окончаниями по-прежнему оставался внутри неудержимой громады, завернувшей в сторону и покидавшей помещение через ныне колоссальную дверь вдали слева, но теперь уже стал бесцветной и пустой дырой средь теплой обволакивающей зелени. А весь летний свет уплыл.

Не сразу Майкл сообразил, что это он сам – хрупкая огненная календула о пяти лепестках, которая на первый взгляд казалась заключенной в большом кристальном выросте – мамке Майкла. Дорин несла его на руках перед собой, потому и казалось, что ее более широкие контуры как будто проглатывали его, пока она мчалась в своем потоке повторов. А точка в ее траектории между столом и камином, где выключился малый свет, – это место, где он умер, где жизнь надтреснула и его душа просочилась в обволакивающее консоме сгущенного времени. Желтые нити, тянущиеся в супе призмы, – следы его облаченного в пижамку сознания, оставленные, пока он по-собачьи греб к потолку.

Он перевел взор на подводные извивы двух других озаренных папоротников в гроте – колючую коричневатую изгородь, напоминавшую замороженную апельсиновую шипучку, которую он принял за бабулю, а также бледно-пурпурную трубку куда ближе к полу, в которой плясал фиолетовый отсвет, как от ручного фонарика. Майкл понял, что это его сестра, искрящаяся от своих сиреневых мыслей. Из-за сочной палитры детских красок и акватических прозрачных слоев стало ясно, почему жуткая девочка, поднявшая мальчика на поверхность, употребила слово «самоцветник». Зрелище было изысканным и прекрасным, но Майкл увидел в нем и что-то печальное. Несмотря на мерцающие переливы искр, орнаментальная диорама напоминала позабытый клубок мусора с речного дна, отчего вызывала впечатление неказистости и заброшенности.

Из-за плеча раздался голос девочки, тем самым резко напоминая, что она никуда не делась:

– Эт старая консерва, но каждый пузырь, что ты выпустил за жизнь, все еще блесть внутри.

Как ни странно, он точно понял, что она имела в виду. Он смотрит на ржавый и брошенный сосуд, но все его надежды и чаяния были в нем, родились из него. Это сундук с сокровищами, что извне выглядел забитым угольным шлаком, но все же Майкл не мог не чувствовать утраты из-за безделушки, которую по неопытности принимал за роскошь. Он бросил прощальный взгляд на королевский ковер реки из малахитовой филиграни – волосы его матери, – затем поднял глаза к девочке. Та сидела и дрыгала ножками на обшарпанных сливочных ступенях, поднимающихся от залитой гостиной. Майкл начинал привыкать, что резное дерево вокруг него на самом деле карниз в гостиной, только раздутый и вывернутый то ли вверх ногами, то ли наизнанку. Девочка зорко смотрела на него, так что он почувствовал необходимость что-нибудь произнести:

– Так это и блесть край?

Его язык по-прежнему спотыкался о произношение, но Майклу показалось, что общаться мало-помалу становилось проще. Казалось, собака зарыта в том, чтобы говорить чисто и ровно то, что у тебя на уме, не оставляя пространства для двусмысленности. Похоже, здесь речь, стоит дать ей хоть полшанса, самопроизвольно расцветает значениями и загадками. Приходилось держать ухо востро. Но хотя бы в этот раз его посмертная подружка, отвечая, не хихикала из-за дефектов дикции.

– Да, ежли хотца. Или ад. Эт прост Наверху, не больше и не меньше. На деревянном холме, во Втором Боро, что зовется Душой. Мы среди углов и англов, и скор ты обвыкнешься. Те свезло, что мимо случилась я, раз тя семья не встречает.

Майкл задумался над этим последним брошенным вскользь замечанием. Если подумать, все это дело со смертью и отправкой в рай казалось из рук вон плохо организованным. Не то чтобы у него сложилось много ожиданий об ангелах, фанфарах, жемчужных вратах и тому подобном, но все же ему казалось, что не так уж сложно привести одного-двух скончавшихся родных, просто чтобы приветствовали в этой странной и безалаберной загробной жизни. Впрочем, если честно, все мертвые родственники Майкла умерли еще до того, как он родился, так что не были с ним знакомы и даже не знали бы, что и сказать. А что до членов семьи, с которыми он был близок, то тут Майкл все испортил, скончавшись раньше положенного. Он полагал, что в обычном порядке вещей – умирать согласно возрасту, а значит, первой должен прийти черед бабки Мэй, затем бабули Клары, потом папки, мамки, старшей сестры, его самого и, наконец, их волнистого попугайчика Джои. Если бы Майкл не умер вне очереди, то из жизни его бы поднимали все, за исключением попугайчика, и дружелюбно хлопнули бы по плечу и познакомили с Вечностью. Эта задача не досталась бы просто какой-то девчонке, случайной незнакомке, которая шла мимо по своим делам.

А теперь же, ко всему прочему, выходило, что ему придется самолично организовывать прием для своей устрашающей бабки. А что, если до следующей смерти после Мэй пройдут многие годы, пока по этим страшным скрипучим доскам будут бродить лишь они вдвоем? С отчаянными и забегавшими от нахлынувших мыслей глазами Майкл попытался передать хоть что-то из своих измышлений девочке. Как она там назвалась, не Филлис ли? Он говорил осторожно и медленно, чтобы удостовериться в назначении каждого слова прежде, чем оно покинет губы и подло предаст его, взорвавшись каламбурами и омонимами.

– Я умер, пока блесть маленький. Эльфты и блесть причина, почему меня никто не встречает?

Он определенно делал успехи. Предложение шло неплохо до отрывка, где он нечаянно назвал свою юную стриженую благодетельницу «эльфом». Впрочем, по трезвом размышлении это не казалось чем-то неуместным, да и сама она как будто не приняла ремарку близко к сердцу. Расселась себе на старинной краске, разглаживая синюю ткань юбки на грязных и драных коленях, праздно колупая хрупкие и пожелтевшие края шелушащегося блеска на ткани. Потому взглянула на Майкла почти что с жалостью и покачала головой.

– Это устроено не так. Все-все и так уже тут. Все-всемья всегда блесть тут. Эт прост внизу часы с минутами перепутаны. – Она кивнула на поблескивающую полость на месте бывшей гостиной Майкла у него за спиной. – Ток когда мы читаем книжку, в страницах виден порядок. А как книжку закроешь, все листы схлопываются в бумажную стопку, и нет в них ни начала, ни конца. Они просто блесть – и всё тут.

Он не имел ни малейшего понятия, о чем это она распространяется. Сказать начистоту, Майкл все еще боролся с нарастающей паникой при мысли о том, что ему придется стать спутником Мэй Уоррен в этом облезлом парадизе. Более того, постепенно мальчика неотвратимо охватывала проникнутая ужасом реакция на то положение дел, в котором он оказался. Пока в голове оседал кошмарный факт собственной смерти – хотя раньше ему уже казалось, будто он смирился, – Майкл заметил, что у него трясутся руки. Когда он заговорил, то обнаружил, что не отстает от них и голос.

– Я не жалею блесть мертвым. Это неправильно. Если бы блесть по-правильному, меня бы здесь ждал какой-нибудь призракомый.

«Блесть»? Майкл осознал, что говорил на манер девочки так, словно всегда понимал этот язык. Например, он понял, что в слове «блесть» внутри сложены «был», «есть» и «будет», словно в этих краях разделение на настоящее, прошлое и будущее считалось необязательным усложнением. От этого прозрения он только больше растерялся и растревожился, чем прежде. Ему казалось, что даже если он пробудет здесь до скончания времен, то так и не поймет, что тут творится. Его одолевало желание бежать без оглядки, и единственное, что удерживало на месте, – понимание, что в мире больше нет безопасного места, куда Майклу еще можно убежать.

Сидя на низких ступеньках и играя с прогнившим кроличьим украшением, теперь девочка оглядывала Майкла более неуверенным и опасливым взглядом, словно не доверяла его словам или словно ей в голову пришла какая-то неожиданная мысль. Она сощурила глаза – коричневые, как шоколадки Malteser, – пока те не скукожились в две пытливых щелочки, а веснушчатый лобик над носом-кнопкой в результате вдруг не пошел морщинами.

– А если пораскинуть мозгами, это и взаправду странство какое-то. Даже карапузов тут ждут дедули, и чтой-то сомневаюсь, что у тя блесть время так уж сильно нахулиганить. Скок там те блесть, шесть или семь?

Впервые с тех пор, как он выбрался на деревянный берег, Майкл опустил взгляд на себя. С удовлетворением обнаружил, что в местном новом свете даже его старая одежда для сна во всех своих складках и текстуре приковывала взгляд не меньше, чем облачение девочки. Тартан халата – такого насыщенно-красного цвета, что практически бордового, – так и брызгал трагическими историями гордых кланов, как засохшей кровью. Его полосатая, как шезлонг, пижама – ломтики облаков мороженого и июльского неба вперемежку – делала мысль о сне привлекательной, как приморский отдых. Также Майкл довольно подметил, что стал больше прежнего: все еще тощий, но вытянулся на добрый фут. Теперь у него было тело скорее восьмилетнего недоростка, нежели малыша, как всего мгновения ранее. Он попытался честно ответить на вопрос девчонки, несмотря на то что так она узнает, что он еще ребенок.

– По-моему, мне блесть три, но теперь я вынырос и мне как будто семь.

Девочка согласно кивнула:

– Эт понятно. Те, небось, неймется блесть семилетним, а? Тут мы выглядим так, как нам самим больше всего нраится. Многие переделываются моложе или довольны тем, какие уже блесть, но мертвеши вроде тебя, канеш, становятся того возраста, к которому всегда стремятся.

Приняв более серьезное выражение, она продолжала:

– Но как же так, что трехлетнего Наверху некому встретить? Ты не так уж прост, как кажешься, мой мальчишка-мертвечишка. Как тя звали, пока блесть куда звать?

От этой беседы его волнения нисколько не улеглись, но вряд ли он сделает хуже, если представится, так что Майкл отвечал, как мог:

– Я Майкл Уоррен. Вдруг здесь никого нет, потому что я еще не должен по-настоящему попасть в Смертбродшир? Вдруг это мнебольгляд.

Он хотел сказать «недогляд» и не знал, откуда взялся этот «Смертбродшир». Он как будто нахватался местного сленга прямо из воздуха – так иногда слова и фразы приходили ему в голову во сне. Так или иначе, девочка вроде бы понимала его без всяких затруднений, а это означало, что его владение посмертным эсперанто идет на лад. С озабоченным видом она покачала головой, так что ее светлая челка переливалась, как карликовый водопад.

– Тут мнебольглядов нет. Как эт я не смекнула, что неспроста скакала по Чердакам Дыхания, когда ты всплыл попой кверху. Я-т хотела срезать путь до Старых Домов от сбора безумных яблочек в больничках, но терь вижу, что у меня блесть плодоплека, про которую я и думать не думала. Как здесь говорится, персонаж с места не сойдет, пока автор страницу не черканет.

Она с бесконечной усталостью выдохнула, издав звук «хах-х», затем встала с решительным видом, по привычке расправив тяжелую ткань полуночно-синей юбки.

– Лучше ходи со мной, пока не разберемся, что все это значит. Слетаем на Стройку и поспрашаем зодчих. Побегли. Все равно тут торчать скучно, сплошь прошлое да тошное.

Она отвернулась и целеустремленно зашагала по низким ступеням крашеных планок, очевидно ожидая, что он последует за ней от обложенной амфитеатром ниши. Майкл не знал, что и делать. С одной стороны, Филлис… Пейнтер, да? Филлис Пейнтер была единственным человеком, кто мог составить ему компанию в этой гулкой и одинокой загробной жизни, даже если Майкл сомневался, стоит ли ей доверять. С другой стороны, пятнадцатиметровый кубик желе позади остался последней связью с его замечательной и безбедной жизнью. Эти кучерявые драконовские статуи в бриллиантовом лаке мгновения – его мамка, бабуля и сестрица. Даже если его новой знакомой это все казалось скучным зрелищем, Майклу было не по себе от мысли оставить их позади и уйти. Что, если он никогда не найдет дорогу назад, как никогда не мог найти дорогу назад в своих снах, о которых так сильно напоминал нынешний опыт? Что, если он в последний раз видит дом номер 17 по дороге Святого Андрея, свою бежевую гостиную, семью, жизнь? Майкл нерешительно оглянулся на зияющий провал, в котором плавал его последний миг, застывший и гальванизированный, словно детские туфельки. Затем посмотрел на плоские ступеньки, по которым его спасительница перевалила за край впадины и прочь из виду, так ни разу и не обернувшись.

Он окликнул ее «Под дожди!», заметив, как его возглас отразился от разнообразной архитектуры окружения, как зашептался на немыслимых расстояниях, а потом стремглав кинулся за ней. Он скакал по потрескавшимся сливовым слоям деревянной рамы, отчаянно испугавшись, что, достигнув их вершины, обнаружит, что Филлис пропала. Не пропала, но когда он выбрался из квадратной выемки и впервые оглядел без помех место, где очутился, сердце Майкла закололо от отчаяния так же, как если бы девочки не было.

Вокруг стелилась плоская прерия, хотя это слово не могло передать ни открывшийся простор, ни то, что вся она была целиком сделана из голого необработанного дерева. Или, если на то пошло, ее форму. Ошеломительно длинное, но сравнительно узкое, пространство скорее напоминало исполинский коридор, чем полынную степь, достигая, наверное, всего милю в ширину, но в длину позади и впереди убегая в невидимые даже его новому зрению дали. Для Майкла длина деревянной прерии была все равно что бесконечна. А вся ее умопомрачительная площадь накрывалась бескрайней старинной вокзальной крышей – ажурным кованым железом и призрачным стеклом в тысяче футов над головой. Казалось, в гигантских балках гнездились голуби – пылинки бледно-серого цвета на темно-зеленом фоне окрашенного металла. Еще выше, за пределами подводной прозрачности матового стекла, было… но Майкла совсем не тянуло туда смотреть.

Он, сраженный, покачивался в тапочках на грязном краю масляной лужи своей бывшей гостиной, где больше не гостил, и вынудил взгляд опуститься от умопомрачительных высот обратно к окружавшим его дощатым просторам. Они были вовсе не так безлики, как сперва показалось. Теперь он видел, что многоярусная рама, на кромке которой он балансировал, на самом деле лишь одна из множества почти идентичных деревянных прямоугольников с углублениями на дне, вроде места, где еще недавно пребывал сам Майкл. Они располагались обширной сетью, их разделяли широкие тротуары из светлого дерева, и все это по виду напоминало какой-то километровый отрез гринсбона. Он словно глядел на ряд окон, врезанных по какой-то невообразимой причине в пол, а не в стены. Поскольку этот ровный и аккуратный рисунок покрывал всю территорию между ним и незримым горизонтом, самые далекие ниши люков съеживались до размера экрана, тесно испещренного точками – как если поднести к носу картинки комиксов из Америки, которые собирала его сестра.

Майклу показалось, его одолеет мигрень, если он продолжит с усилием вглядываться в исчезающие дали нелепо большого пассажа. «Пассаж», решил Майкл, то слово, что лучше передавало атмосферу огромного застекленного холла, нежели чем «вокзал» – его первое впечатление. Вообще-то чем больше он об этом думал, тем яснее видел, что это место в точности напоминало старый крытый рынок «Эмпорий», что отходил от рыночной площади Нортгемптона, но выполненный в грандиозном, титаническом масштабе. Если посмотреть направо или налево, через поразительную ширь коридора, он видел, что стены были путаницей из кирпичных домов, наставленных друг поверх друга и соединенных шаткими маршами лестниц с балясинами и балконами. Среди них виднелось и что-то вроде украшенных, хотя и обветшавших витрин вроде тех, что глядели с двух сторон в вечных сумерках на склоне «Эмпория». Пятнистая деревянная балюстрада, ограничивающая балконы, казалась близняшкой той, что обегала верхний этаж земной аркады, но Майкл стоял слишком далеко даже от ближайшей стены гигантского коридора, чтобы убедиться в этом наверняка.

Пахло размером, пахло утром в церковном зале, где устроили благотворительную распродажу, когда воздух настоян на старых сырых пальто, обмакнутых в свежую розовизну домашнего кокосового мороженого, обчиханные страницы старых детских ежегодников и кислый металлический запах пыльных машинок «Динки».

Наведя глаза на одну из точек поближе и держа в уме, что даже самые далекие были проемами площадью в несколько сотен квадратных футов, Майкл увидел, что тут и там через несколько прямоугольных отверстий вдали прорастали во сто крат увеличенные деревья. Всего он насчитал три – возможно, четыре, но эти очертания были далеко-далеко по бесконечной штольне аркады, так далеко, что это могло оказаться как дерево, так и столб поднимающегося дыма. Пара пышных великанов с преувеличенными ветвями и сучьями почти царапали стеклянную крышу на головокружительной вышине. Он видел, как с места на место вдоль необъятных торчащих стволов порхают пепельные хлопушки голубей – очевидно, не увеличившихся в размере подобно кронам, так что казались они не птицами, а жемчужно-серыми божьими коровками. Так малы они были в сравнении с исполинскими представителями флоры, где вили гнезда, что некоторые вполне удобно примостились в трещинах коры. Их воркование, усиленное и разнесенное необычной акустикой стеклянной крыши пассажа, выгибавшейся над головой, слышалось даже несмотря на разверстые расстояния, в виде этакого пернатого журчащего фона за шорохами поражающего воображение пространства. Наличие деревьев вкупе с масштабом всего окружения привело к тому, что Майкл даже не мог понять, в помещении он находится или на улице.

Поскольку он и так стоял, задрав глаза к вершинам листьев-одеял неизмеримых гигантов, Майкл решил рискнуть и еще раз опасливо глянуть одним глазком на неправдоподобный небосвод, высившийся над завитушками металлических конструкций и бутылочных стекол «Кока-Колы» – балдахином великого пассажа.

Все оказалось не так плохо, как он ожидал, к тому же стоило взглянуть раз, как уже было очень трудно отвести глаза. Цвет неба – по крайней мере, цвет над гигантским участком, где он очутился, – был более глубоким и драгоценно-лазурным, чем он мог себе вообразить. А дальше по великому залу, на самом пределе зрения Майкла, казалось, будто королевский синий цвет вспыхнул и расплавился в доменных оттенках, красных и золотистых. Майкл бросил взгляд через плечо, чтобы увидеть другое направление изумительного коридора, и понял, что в самых отдаленных окончаниях безграничное небо, проглядывающее через стеклянные панели потолка пассажа, – в огне. Как и синева над головой, горячие краски, полыхающие вдали, казались почти флуоресцентными в своем блеске, как бывает иногда с нереальными оттенками в фильмах. Однако, хотя каленые цвета небес и сами по себе приковывали взгляд, внимание Майкла захватили неземные фигуры, ползущие по этой панораме. Именно благодаря им оторваться от изучения представших глазам видов было практически невозможно.

Это были не облака, хотя и так же отличались разными размерами и были такими же грациозными и неторопливыми в движении. Они больше напоминали, подумалось ему, чертежи облаков, сделанные чей-то опытной рукой. Во-первых, было видно только их бледно-серебристые графитовые линии, но не контуры. А во-вторых, все эти линии были прямыми. Словно какому-то гениальному геометру доверили задачу изобразить все складки и изгибы небесных странников, чтобы образ каждого облака состоял из миллиона миниатюрных граней. В результате они больше напоминали беспечно смятые клочки бумаги, хотя такой бумаги, сквозь которую виднелись все ребра и углы сложной внутренней структуры. Также это означало, что между изощренным и призрачным плетением плывущих схем брезжили жаркие краски небес на заднем плане.

Не считая их величественного дрейфа по-над километровой лентой небесной сини, представавшей его глазам над крышей пассажа, он заметил и то, что фигуры во время своего пути по небу медленно двигались и коверкались сами по себе, подобно настоящим облакам. Только вместо вальяжных и мягких языков пара движение здесь снова больше заимствовало от хрустящей кальки, постепенно разворачивающейся из тугого комка в плетеной корзине для бумаг. Граненые выступы переползали и потрескивали, пока громоздкие груды погодных чертежей лениво распаковывались, и было что-то зачаровывающее его взгляд в движении внутренних линий и углов, хоть он и с трудом мог сказать, что именно.

Это немного напоминало то, как если взять бумажный куб, но смотреть на него с торца, чтобы видеть не куб с гранями, а один только плоский квадрат. Затем, если слегка повернуть куб или сменить точку зрения, в глаза бросится его истинная глубина, и вот тогда понимаешь, что смотришь на объемную фигуру, а не просто вырезку.

Ощущение было тем же, но другого уровня. Геометрические узлы перемещались так, словно Майкл прямо смотрел на то, что принимал за куб, а потом оно вращалось или каким-то образом переменялось положение обзора, так что фигура оказывалась куда более сложной, такой же отличной от куба, как куб – от плоских бумажных квадратов. Для начала, фигура была куда кубичней, ее линии имели по меньшей мере на одно направление больше, чем существовало на свете. Майкл балансировал на краю рамы квадратного бассейна позади, запрокинув голову и вылупившись на разворачивающееся в небе зрелище, и пытался уложить его в голове.

Майкл не знал названий новых странных многогранников, расцветающих в зубчатых пределах схематичных облаков, но шестым чувством догадывался, как они сделаны. Продолжая вертеть в мыслях бумажный куб, который он представил ранее, Майкл понял, что если развернуть его, то получишь шесть плоских квадратов бумаги, соединенных в виде христианского распятия. Образования, что катились по бескрайней полосе лазури, однако же, скорее напоминали то, что, по мнению Майкла, получалось, если каким-то образом взять шесть или больше кубов и ловко свернуть в один суперкуб.

Сколько он уже стоял стоймя на окраине резервуара, выпучив глаза на клубящуюся математику? Вдруг встревожившись, он метнул взгляд на деревянное поле окон, раскинувшееся кругом, и жалким образом испытал облегчение, что Филлис Пейнтер все еще терпеливо дожидается в ярде-трех на выструганных досках, служивших полом пассажа, недалеко от очередной утопленной ниши. Она смотрела на него с укором, как и четыре дюжины мертвых и поблескивающих кроличьих глазок, пестревших на отвратительной горжетке, словно дробинки, застрявшие в бархате.

– Если кончил пялиться на большущие дома вокруг, будто впервые в город с Багбрука приехал, тогда, мож, двинем уже дальше. У мя найдутся дела поинтересней, чем тратить остаток смерти на экскурсии для клопов в пижаме.

Вздрогнув из-за суровости, зазвучавшей в ее голосе, Майкл покорно спрыгнул с приподнятого края многоступенчатой резьбы возле его бывшей гостиной на гладкие сосновые половицы, где стояла Филлис. Он послушно пошлепал к ней с распутавшимся и ползущим между тапочками поясом клетчатой ночнушки, а потом замер с таким видом, словно ожидал новых распоряжений. Филлис снова вздохнула – театрально, – и покачала головой. Это был очень взрослый жест, выдававший ее годы, но, с другой стороны, так себя вели все девочки Боро: будто матрешки, вынутые из раскрытых мамочек – точно такие же, но меньше.

– Ну, тада ходу.

Она развернулась с взмахом болтающихся кроличьих шкурок, словно ленточек на майском столбе, и зашагала по титаническому коридору к высящейся справа от Майкла стене с наваленными кучей-малой многочисленными балконами, лавками и зданиями где-то в полумиле от них. После недолгих колебаний Майкл потрусил за ней и при этом ненароком бросил взгляд в огромный квадратный чан, возле которого стояла она, – следующий в линии после того, откуда выбрался сам Майкл.

Он был почти идентичен, вплоть до деталей облома, увеличенного и перевернутого, лежавшего рядами ступенек от краев бассейна к погруженному в пол кубику желе в их обрамлении. Майкл даже разглядел на месте отошедшей краски пятно в виде Британии, распластавшейся на спине и игравшей с Ирландией, как уродливый котенок с клубком шерсти. Это снова была его гостиная, но стоило вглядеться в пучины картины, как Майкл обнаружил, что самоцветник изменился. Теперь пропал зеленый образ матери, содержавший в себе желтый образ ребенка, и остались только вытянутые драгоценные папоротники-гусеницы, представлявшие бабулю и сестрицу Майкла. Аметистовый рулет его сестрицы шел по полу комнаты до какого-то высокого плато – должно быть, по выводу Майкла, кресла, стоявшего сбоку от камина. Здесь фигура свернулась в неподвижную петлю, и фиолетовые искры в ней казались тусклыми и вязкими – словно безутешное огненное колесо. Тем временем большое и угловатое стеклянное существо – его бабуля, подсвеченная изнутри осенним костром, – изгибалось тесными петлями в монументальной кухонной двери. Как будто сестра, лишившись сил, съежилась и плакала на кресле у камина, а бабушка время от времени заглядывала в гостиную из кухни убедиться, что несчастное дитя в порядке. Майкл пришел к выводу, что это следующий короткий отрывок времени в континууме их задней комнаты, через несколько мгновений после того, как его мамка Дорин бросилась в коридор с ребенком в руках, не понимая, что он уже мертв. Все утопленные оконные рамы этого нескончаемого ряда, подумал он, наверное, показывают одно и то же место, но в разные моменты времени. Его охватил порыв пробежать вдоль шеренги отверстий и читать последовательные картины, словно историю из «Денди», но его эскорт, облаченный в дохлых зверьков, уже прилично удалился, пересекая бескрайний коридор поперек, а не вдоль. Подавив любопытство, он поторопился ее нагнать.