Текст книги "Верь, бойся, проси…"

Хмеля приложился от души, с минуту в голове у него шумело и бегали звёздочки, когда это прошло, он с удивлением обнаружил себя грамотно связанным. Климу не повезло, он очутился снизу после всех этих кувырков, стараясь защититься от ударов в голову руками, сам удары наносить не мог, оппонент этим пользовался и вовсю пытался оттянуться, молотя что было дури. Правда, продолжалось это весьма недолго, на очередном замахе вдруг одна рука замерла в воздухе и оказалась примотанной к шее. Более нелепой позы Бычекс не успел принять, уловив паузу, могучим боковым справа Клим свалил его. Вратарь тут же подхватил вражину и примотал вторую руку к первой, после чего напарники бросились выбивать дверь у сарая.

Освобождённая Фреза вылетела оттуда злая, как рой потревоженных шершней, стремительно миновав спасителей и связанных, она залепила оплеуху Митрохе младшему, на свою беду вылезшему из бурьяна. Видимо, при этом она вложила все эмоции, накопленные в плену, оплеуха получилась знатной, невезучий Митроха опять улетел в гостеприимную крапиву и затих.

Хана поймал себя на мысли, что улыбается, зажившие порезы вдруг зачесались, он с удовольствием вспоминал, как потом, собравшись на своей площадке у реки, они зализывали раны, делились впечатлениями от победы, пили пиво.

Подтянулись городские со Шведом и Рукопашником, со своими гитаристами и девчонками присоседился Шурка-Углан. Получилась добрая молодёжная тусовка почти на сотню человек.

Практичные сельские, разведя пару костров, пекли картошку, благо местные откуда-то притаранили пару мешков, на мокике с прицепом привезли с хлебозавода десятка три буханок и свежеиспечённых духмяных караваев, нашлась и соль.

Хана с Пыхало с перевязанными заботливыми девчонками руками нежились у костра в теплых его отблесках, пили пиво, слушали песни, ели, как и все, печёную картошку, чумазые от золы, но довольные на тот момент жизнью. Дуче, опустошённый от пережитых волнений, сидел на стволе дерева с бутылкой пива и тоже пел, Лафет с Фрезой куда-то исчезли, конечно, им многое надо было сказать друг другу. Остальные буловцы были тут, рядом с вожаком, дружно отдыхали всей командой. Утром на гостеприимной площадке начались прощания, всё прошло по-доброму, цивилизованно.

Это было для Ханы приятным воспоминанием, он помнил то искреннее уважение, исходившее от всех на площадке, мало было таких моментов в жизни, мало. А симпатичная медсестричка, которая обрабатывала его порезы? Он даже осмелился её за талию обнять, и ничего, только улыбнулась, жаль, потом с ней не встречался.

Он улыбался. Он с удовольствием окунулся с головой в эти воспоминания, а они принесли ему приятное забытьё на время, оградили от настоящего! Очнувшись, он опять почувствовал боль, ту душевную, от которой он сбежал, но не добежал, видно, до грани, за которой та боль заканчивается.

Казалось ему, стоявшие напротив него на белой стороне былые товарищи смотрят на него скорее с сочувствием, нежели с укором. Его замутило, стало трудно дышать, опять ворохнулся в груди саблезубый якорёк, корёжа душу и кровоточа. Он стоял сомнамбулой, мало что соображая. Надо что-то делать, он уже не хотел биться с людьми по ту сторо ну невидимой стены и не хотел находиться в одних рядах с «подкованными», кабанообазными, и прочими подобными субъектами.

Издалека послышались гортанные команды, заскрежетали и залязгали доспехами и оружием тёмные бойцы готовясь к сече, драконы и завры стали раздуваться, накапливая в себе свирепость…

Хана издалека услыхал женский голос, голос был негромкий и он кого-то звал.

Вдоль невидимого барьера шла женщина, бесстрашно глядя на беспощадное воинство Чёрной Эф, на этот океан чёрных шлемов, копий и мечей. Не пугали её ни ящеры, ни ужасные пиявозмеи, ни драконьи языки пламени, вырывавшиеся в её сторону.

Со светлой стороны на неё смотрели, но никто не пытался одёрнуть или объяснить дуре-бабе, где она находится! Все смотрели и молчали, как бы признавая её право на это хождение по полю. Где вот-вот разразится битва, где полягут тысячи и тысячи воев, и когда она кончится, неизвестно.

Тем временем зовущая приблизилась настолько, что Хана разобрал её слова, не сразу, но понял, кого она зовёт.

Наконец, скинув с себя оцепенение, он снял шлем и уже явственно услыхал своё имя. Вскоре женщина поравнялась с ним, остановилась. Ну, конечно, только у него родственники гуляют по полям сражений, да не после этих самых сражений, а до. Елена Олеговна собственной личностью явились. Родственница, надо отметить, выглядела не очень, волосы, распущенные по плечам, какое-то рубище, босиком.

В глазах тоска вселенская. Она безбоязненно приложила ладони на невидимую границу, разделяющую свет и тьму, позвала:

– Герман Валерьянович, подойди, пожалуйста! Наконец-то я тебя нашла, Герман!

При звуке её голоса он вздрогнул, такие же просящие нотки отчаяния звучали, когда она просила за сына своего, Антоху.

Он нерешительно сделал несколько шагов из строя к ней навстречу. Тогда он не устоял, и вся жизнь перевернулась на другой бок, но сейчас только выслушает её и всё! Чего бы она ни сказала, он скала, глухая, неприступная скала. Чёрствый, засухаристый, как горбушка прошлогоднего хлеба на солнце, равнодушный Хана! Тем не менее подошёл почти вплотную, глянул вопросительно…

– Герман, прости меня, если сможешь! Погубила я твою душу и свою! И с места этого не сойду, пока не простишь!

– Елена Олеговна, уходите скорей отсюда, бой тут намечается! Крови много будет!

– Что мне ваш бой, Герман! Мне за другое страшно, страшно, что не простишь ты меня! Уговорила тебя, запутала, сына спасала! Глаза не видели, уши не слышали, не соображала, что творю, разум отказал! Нельзя было этого делать, прости ты меня, ради матери твоей прости!

Бедная женщина обессилено сползла и опустилась на колени, бормоча слова прощения. Надломилось в душе и перевернулось окончательно у Ханы, до черноты в глазах пронзила боль острая и сладкая. Брызнули слёзы облегчения, затуманивая всё вокруг, и опустился он тоже на колени, приложил ладони к её ладоням, чувствуя, как истончается от их тепла стена отчуждения! Соприкоснулись их ладони, обнялись они, стоя на коленях, и просили друг у друга прощения, и молились каждый на свой лад, веря и надеясь на прощение за всё содеянное ими, за свои мысли и поступки неблаговидные. Соприкоснулись не только ладонями, но и душой слились в одно целое! Жгло их одинаково больно, одинаково стоически терпели они, черпали силу друг в друге, и верили они, наконец, закончились слёзы, и пришло облегчение. Не замечали они поднявшегося вихря вокруг, молний, раскалывающих небо, не видели, не слышали ужасного рёва ящеров и воя разочарованных тёмных супостатов, издалека доносился до них только затихающий колокольный звон.

Потом тишина, пение птиц.

Первым осознал невероятный грохот Герман, как будто раскаты грома приближались к ним, и поднял голову. Из подъехавшего гусеничного ДТ-75 М, заглушив движок, в открытую дверцу выглянул тракторист в кепке и светло-серой рубахе. Молодой парень с мускулистыми загорелыми руками, на правой татуировка, якорь с обрывком цепи, оглядел их сверху и спросил:

– Слышь, любовники, сеновала не нашли? Чего вцепились друг в друга, или уж так невтерпёж?

Но, вглядевшись повнимательней на вставшую с колен пару, пожилую, заплаканную женщину в одеянии, которое явно было трофеем ограбления ближайшего огородного пугала, с распущенными седыми волосами, измождённым от переживаний лицом, но с просветлённым взглядом, на парня лет тридцати, жилистого, но изгвазданного и исчумазенного до невозможности какой-то сажей, но тоже с ясными, блестящими глазами человека, скинувшего с себя непосильное бремя.

Поняв, что он ошибся, и, пробормотав извинения, бывший флотский опять запустил свой агрегат и поехал далее, искренне удивляясь живучести закоснелого утверждения о великой замазутности сельских трактористов. Посмотрели бы на эту пару, переменили бы мнение, салаку им вместо компота!

Оглядевшись, родственники с удивлением обнаружили поле пустым, над зелёной частью пел жаворонок, колыхались в такт ветра ромашки, кипела обычная, летняя луговая жизнь.

За спиной Германа серо-коричневая, пустынная целина, на которую вдалеке выехал тот трактор, таща за собой какие-то сельскохозяйственные приспособления.

– Пойдёмте отсюда, Елена Олеговна, у меня дома мартини в баре стоит!

Та согласно кивнула и с превеликой благодарностью уцепилась за руку Германа, согнутую крендельком, потихоньку плетущаяся пара через некоторое время исчезла из зоны видимости трудяги тракториста. Тот так и не понял, что за странные были эти посетители луга, очень напоминающие собой сбежавших пациентов из дома скорби и печали.

Маргиналы! Те ещё особи! Мешают, понимаешь, ему, честному землепашцу, работать.

Утомившись гадать и больше не сомневаясь, он сделал простой и безошибочный вывод: нечего тут околачиваться всяким разным, когда идут полевые работы, гальюн им вместо камбуза!

А на следующий год здесь, на этом поле, будет ветер играть волнами по всходам, дождь будет поить, солнце согревать, земля отдавать. Так было всегда и так будет всегда! Ты только верь!

Стоял зимний морозный поздний вечер. Изредка поднимался колючий ветерок, завихривал сухой снег над сугробами, и опять стихал. Сегодня полнолуние, на дворе стоял Йоль – Праздник зимы и почитания предков, день зимнего солнцестояния, торжество Великой Тьмы, самый короткий день в году. Людей на улице практически не было, попрятались все по тёплым норкам, да это и понятно – мороз, темень, кому охота!

Мимо большущего камня по аллее брела женщина, поскрипывал снег под ногами, клубился при выдохе пар. Она не могла сегодня смотреть любимую передачу или просто пораньше лечь спать, она была на пенсии, но со старушками из их дома не сидела, не сплетничала. В своём городе ей давно никто не звонил, поэтому от линейного телефона она отказалась за ненадобностью, а в сотовом был забит один номер, но он молчал. А хотелось услышать голос единственного человека, единственного близкого ей чело века и именно сегодня особенно остро. Но он не звонил, а её что-то останавливало нажать кнопку с его номером. Она хотела, чтобы он позвонил, потому что ей был тоскливо, особенно под вечер, но звонить сама не хотела, ибо было желание побыть в одиночестве, сильное желание, особенно под вечер. Она брела по аллее и вспоминала, вот здесь она встретилась с чёрной, вот на этой лавке сидели. Грустная слеза, сначала горячая, потом холодная покатилась по щеке. Сидя на лавке, она, не отрываясь, смотрела на луну и молилась. Молилась про себя, только губы шевелились, произнося невнятные слова. Если бы в её силах было вернуть время вспять, она безропотно ждала и не потеряла бы сына. Он бы сейчас сидел в тюрьме, но она бы его не потеряла, и это было бы замечательно!

Со стороны неподвижный силуэт женщины напоминал застывшую огромную тёмную сову. Проезжавший по дороге полицейский «уазик» при повороте случайно зацепил её лучом зажжённых фар, осветили запрокинутое белое лицо, блестящие глаза, устремлённые на луну, но уже ничего не видящие. В ту ночь пэпээсники спасли эту женщину от замерзания на этой пустынной аллее отчаяния и на лавке душевных страданий.

Климу не спалось. Под вечер сморило на пару часов перед включённым телевизором, но заорала реклама, и он невольно выплыл из дремоты. Вот уже полночь, а у него сна ни в одном глазу. Пробовал читать, поймал себя на бессмысленности этого занятия, полчаса таращился на одну страницу, хоть бы чего уяснил! Отложил книгу, пару шахматных партий сыграл в онлайн с компьютером, обе проиграл, так как играл без интереса.

Компьютер можно обмануть только авантюризмом, риском, порой на первый взгляд неразумным. Расчётом, без куража, не выиграешь, машина просчитывает безошибочно. А вот куража у Клима сегодня не было, давила его неясная тоска, сильно давила.

Какой уж тут кураж?! Даже аппетита не было. Бесцельно бродил по обеим комнатам, включал – выключал лентяйкой жекашник и не мог смотреть при этом, показывали очередную скукоту, говорильню, рекламу. Видимо, от нервов заныло плечо, напоминание о том насыщенном дне, когда ему пришлось сделать выбор. Выбор-то он сделал, но стоило это миллиона нервных клеток, пряди седых волос и месяца отнятой жизни. Он вышел на лоджию, уселся в старое кресло, укрылся пледом и уставился на луну. Настроение, прямо скажем, не ах, был бы волком – завыл бы сейчас на луну вот эту! Вон она какая полная, как блин, аппетитная! Незаметно пришли воспоминания.

После всех ярких событий, участником коих он был, плавно пришло затишье, тёмные активности не проявляли, артефакт, при молчаливом одобрении Вратаря, он передал ребятам Ставра. Через пару дней вся его команда и сам Ставр в несколько микроавтобусов отбыли в свою вотчину. Пыхало и его бойцы тепло попрощались с гостеприимным хозяином и таким беспокойным клиентом, оставили телефоны для связи, в общем, у Клима друзей из тех краёв добавилось человек сорок. Они, кстати, очень приглашали Клима не забывать и приезжать в гости, летом у них места просто волшебные. Клим обещал навестить, в душе надеялся взять с собой Смуглянку. Ставр поблагодарил его за мужество, напутственно благословил, обнял на прощание и попросил обращаться, ежели будут какие затруднения.

Потом уволился с работы Вратарь, он, конечно, заранее предупредил Клима, но всё равно это было ударом по душевному равновесию, привык он к напарнику, очень привык, и на дежурствах стало серо и одиноко. Несколько раз он навещал Клима дома, заходил на вечерний чаёк, пару раз ударяли по пивку, но было подозрение, что это скоро закончится, да так и произошло. В один дождливый вечер раздался звонок, когда Клим открыл дверь, поджарый посыльный, молодой парень в «джинсе», держа зонт под мышкой, поздоровавшись, протянул ему письмо. Тут же развернулся и исчез.

Присев на диван, он открыл письмо, предчувствия его не обманули.

«Дружище!

Не серчай, пожалуйста, лично зайти попрощаться не смог.

Обозначились срочные дела, мы с тобой на эту тему, помнится, говорили.

Вот момент и настал, мне нужно быстро уезжать.

Скучать буду по тебе, это несомненно. Понимаю – будешь и ты!

Ну да ничего, даст Бог – свидимся ещё!

А пока прощай, брат, и будь молодцом. Верю и надеюсь!

Евсеич, он же Вратарь».

Клим, конечно, ожидал такую развязку событий, но втайне надеялся на нескорое завершение, но вот оно, свершилось! Нарушив обещание, данное им Анфе, он в тот вечер напился.

Потянулись пустынные, блёклые по настрою дни. Не варилась с утра пораньше на кухне картошка и чай, не суетилась пара расторопных поварих с помощниками, не толкался в квартире народ местный и пришлый. Обезлюдело, замерла активная жизнь, теперь Клим слышал даже эхо собственных шагов по комнате, жизнь стала равнодушной. На работе он тоже равнодушно принял решение братьев-хозяев о его повышении, под его началом теперь были все охранники фирмы, ни много ни мало, более двадцати человек. Старший контролёр – так называлась должность, оклад был неплохой, но Клим не горел, он с горечью и благодарностью вспоминал то время, когда дежурил с Вратарём. С горечью, что прошло, с благодарностью, что было.

С соплеменницей встречался редко, был уговор с её отцом, пока дочь не закончит учёбу, не получит диплом, никакие шуры-муры. Воспринято ими это было с пониманием, она сейчас готовится к защите, осталось четыре месяца. Перезванивались, переписывались по электронке, общались по скайпу, на это ограничений не было.

Сегодня у Клима почему-то особенно было тоскливое настроение, причём к вечеру только усилилось.

Напиваться для поднятия жизненного тонуса он, слава разуму, не хотел, потом будет ещё хуже, а сейчас сидит в кресле и на луну смотрит. Не хочется признаваться, но себя ведь не обманешь, то время войны с тёмными было для него насыщено различными событиями. Плохими и хорошими, иногда просто опасными, а уж этот сон, где он со всеми друзьями-соратниками противостоял тёмной рати, вместе со многими тысячами могучих витязей, стоявших рядом плечом к плечу! Он потом долго сомневался, сон это был или явь? Вратарь добродушно подсмеивался, намекал на грибы-галлюциногены, но на вопросы о Великом Противостоянии толком не отвечал, мастерски уводил разговор в сторону.

На застеклённой, но всё-таки холодной лоджии в старом кресле, закутавшийся в плед, сидел молодой мужчина и смотрел на полную луну. Мыслями он был в недалёком прошлом, он заново переживал те яркие события, где он был в гуще, был нужен, смаковал, как любимый цветной фильм. При этом он мысленно спорил сам с собой, хмурился на то, что сделал не так, широко улыбался и одобрительно кивал головой светлому и хорошему, не замечая при этом предательски ползущую по щеке слезу.

Хана, в быту Герман Валерьевич, сегодня не выспался. Сначала, с самого утра, его вызвонил Бузый. Опять пьяный, опять весёлый, уже из Индонезии, где они с корешами зависли на неопределённое время. Позвонил чего? А-а-а, да это он номер перепутал, но всё равно рад слышать друга лучшего, узнать, как дела, настроение? Не надо ли чего? А может, к ним? Туда, в Индонезию, встретим подобающе! Нет? Жаль!

Распрощавшись с Бузым, Герман ощутил некую ущемлённость своего бытия. Живёт же человек в своё удовольствие, ничего его не волнует, ничего ему не надо, всё у него есть. Так, порхает мотыльком луговым, живёт одним днём, а каждый день в праздник! Ни волнений, ни забот, ни мимических морщин, позавидовать можно!

Коли уж разбудили, решил попить чаю, и с Челом проследовали на кухню и отдали должное свежезаваренному, с мелиссой и лимоном, да с ванильными сухариками. Чел степенно полакал воды, выкушал небольшой кусок отварного крабового мяса и, довольный жизнью, сидел, ждал хозяина.

Потом прошествовали в комнату на диван к Маньяку, улеглись и лентяйкой щёлкнули кнопку канала. Под фон всяких ненужностей эфирных незаметно задремали всем коллективом, но ненадолго. Опять настойчиво заиграл рингтон, опять пришлось выплывать из дрёмы. На этот раз звонил не кто иной, как друже Дарьял. Покалякав о том о сём, то есть ни о чём, Дарьял осведомился, есть ли интерес спросить за Флоцмана? Хана, конечно, помнил забулдыгу боцмана из мест ему когда-то родных, но не настолько эта память была священной, чтобы его будили ни свет ни заря! Но Дарьялу говорить ничего не стал, там был не тот случай, по-пустому тот звонить бы не удосужился. Выяснилось следующее – боцман проводил до известного Хане места какую-то барышню, весьма роковой внешности, после этого благополучно подвинулся рассудком. Всё про женитьбу бормочет, даже пить стал меньше. Хана при чём? Так он постоянно Хану вспоминает, благодетелем называет и ждёт, когда тот приедет, очень важное ему сказать хочет. Да! То место, которое все обходят, как бы притихло, слухи ходят, вроде как покинули его, место это. Правда, туда всё равно никто соваться не рискует, жизнь, она у всех одна, сам понимаешь! В общем, он решил Хану в курс дела посвятить, памятуя его прошлый интерес к местам здешним и его обитателям, вдруг актуальность не пропала.

Поблагодарив Дарьяла за информацию, Герман отключился и задумался. Сна как не бывало, спасибо всем, настроение покачнулось к негативу, ну а куда качнуться, ежели выспаться не дали? Да и подумать теперь есть над чем, в свете последних известий, ему небезразлично, что там и как. Флоцман вряд ли путное преподнесёт, а вот Фаина!

Фаина – это другое дело, запала в душу она Герману, понравилась очень. Нет, конечно, и медсестричка, которую он обнимал, пока она ссадины да порезы обрабатывала, ему по нраву, звонкая девчонка. И лицом, и фигуркой хороша, но слишком разные они, он сиделец бывший, да и старше по годам, зачем ей такой? С Фаиной же подобные рассуждения были лишними, по характеру, по возрасту они подходили как нельзя лучше.

Пару раз ловил себя за любованием этой особы, на совершенно неуместном ситуативном уровне, чисто мужском, она, похоже, это замечала, иногда и он ловил её заинтересованный взгляд, оценивающий такой. Но тут другая пропасть, она всецело из тёмного племени, он же ушёл оттуда, демонстративно, при всём этом нечистом сборище, накануне Великой Сечи. Предал, чего уж тут лукавить, пусть по душе поступил, человеку душу спасти помог, но тёмных, как говорили в его окружении, кинул. Фаину в том числе. Он понимал, его отпустили, махнули рукой, мол, иди куда хочешь, мы даже наказывать тебя не будем! Что с тебя, ренегата, слабого, взять, живи сам по себе! Также он понимал, причина, по которой к нему такое снисхождение – его оберег! Бабушка Фаля его любила, оберег ему лично на шею повесила, он до сих пор вспоминает её улыбку, морщинки добрые лучиками, её защиту от всех и вся, отношение к нему тёплое. Он хоть и маленький был, но маленьких ведь не обманешь, душой чувствуют! А она была (а может, и есть) немалой фигурой в Царстве тёмных. Теперь он сам по себе, оберег носит, (съездил-таки потом на поле это и нашёл его, только помертвел оберег-то, не играет цветами, стал похож на обыкновенный камень), живёт своим мирком, Чел у него, Маньяк Гималайский, что ещё надо? От тёмных ушёл, но и к светлым ему пока не примкнуть, видимо, не готов он, это надо душой созреть, выздороветь полностью. Так на распутье и топчется в непокое, словно витязь перед камнем. Не заметил, как и день прошёл в думах да воспоминаниях, глубокий зимний вечер подкрался теменью своей морозной. Не включая свет в комнате, подошёл к окну, раздвинул шторы и хлынул лунный поток, создавая причудливые тени от цветочных горшков на подоконнике и на стенах. Верный Чел вскочил на подоконник, стал о хозяина тереться, разговор завёл на своём, кошачьем. Понятно дело, передалось ему настроение хозяйское, немного грустное, решил подбодрить друга-хозяина, забрать на себя часть хандры, нахлынувшей на того. Герман же, машинально поглаживая своего рыжего мейн куна, мыслями забрался на уровень, где и не был до этого никогда. Для чего он живёт? Ну да, живёт безбедно, этого не отнять, ни в чём себе не отказывает, правда, и запросы у него вполне приземлённые, без излишеств, но тем не менее жаловаться на жизнь – свинство. А вот для чего жизнь-то эта ему дана? Его ровесники давно семейные, детьми обросли, выросли профессионально, в делах, в заботах, в чём угодно, но не в скуке! При этом улыбаются, ездят на дачи, спорят, обсуждают, что-то покупают и радуются покупкам, дома тишины не найдёшь, жена, дети, гости, многочисленная родня… и притом при всём считают себя счастливыми! Он засмотрелся на луну, верный кун сидел рядом и тоже смотрел в окно, может, коты тоже умеют грустить или задавать себе коварные вопросы, на которые если и есть ответы, то не сразу они обозначаться, нужно время, чтобы на них ответить. Иногда месяцы, иногда годы, иногда полжизни пройдёт, пока поймёшь – нужен ли ты кому? Нужен ли тебе кто?

Опустил голову Хана, прорезалась незаметно для него первая морщина на лбу, признак человека думающего, неравнодушного.

Лунный свет одинаково настигал разных смотрящих на луну людей в эту ночь, вызывал странную тоску у многих, заставлял переживать о прошлом, многое переосмысливать.

Заканчивался Йоль – Праздник зимы и почитания предков, день зимнего солнцестояния, торжество Великой Тьмы, самый короткий день в году, праздник зимней стужи и наступившего мрака.

Конец.