Текст книги "Верь, бойся, проси…"

Надо выждать, а Пиггам скажу, чтобы вели себя поаккуратней, что ли, да они тоже хороши, так подставлять, родственнички, пся крев!

С тех пор верхний отпрыск стал появляться реже, без байка. Также прилюдно признал свои ошибки и старший верхний, собака по подъезду выводилась теперь в наморднике, а с Ханой приветливо здоровался весь двор. Хана, правда, ясно представлял, что нажил себе ещё врагов, но лисиц бояться – курей не разводить.

Спустившись к своей полянке и раздевшись, Хана снял шлейку с кота, расстелил покрывало и с наслаждением принял «пинту пива», как он любил цитировать неких героев из романов юности далёкой. Развалившись на покрывале и подставив солнцу уже немного посмуглевшее тело, блаженно сомкнул вежды, ощущая привалившуюся к боку тушку Чела, наконец-таки полностью сфокусировались на приёме витамина Д.

Присутствующие на площадке буловцы, издали наблюдающие сошествие к реке дуэта уважаемых, обменивались впечатлениями.

– Хищник мощный! – охарактеризовал его Лафет.

– Да уж! Только ржавчиной покрылся, – это Скан так пошутил. Он недавно прибился к группе Була и Хану ещё плохо представлял.

– Да, вывели Германа на прогулку. А котяра этот не кто иной, как кун. Мейн кун, точнее.

Это, как обычно, просветил невежд всё знающий Дуче.

– Животина крайне уважающая себя, с достоинством и хорошим воспитанием, так что при хозяине воздержитесь от замечаний в её адрес.

– Да, Герман этого зверя крайне ценит. Видно невооружённым глазом, порвёт любого, кто покусится, – подтвердил Бул.

Помолчав, компания пришла к выводу, что и хозяина при таком хищнике тоже лучше не задевать. Порвать может и этот рыселапый, эвон хвостище как распушил.

Барды, вяло бренькавшие на своих лютнях, смолкли и высунулись из своих укрытий, дабы получше увидеть необычное. Лидеры музыкантов, Углан и Филин, кивнув на загорающего Хану, издали показали буловцам знак, вверх большой палец, мол, хорошо всё, парочка эта – вери гуд.

А Хана мирно спал, закинув мускулистые руки под голову, он просто провалился в темень отдыха под охраной рыжего, и ничего его не беспокоило. Беспокоило его дома, ночью. Беспричинно причём, но спать что-то мешало, а в той кратковременной ночной полудрёме, в которую он временно проваливался, приходил Ктырь. Приходил обычно на дорожку вдоль гаражей, она вела к Подкове, и часто шлындал там народец всякий, взад-назад, по делам серьёзным и не очень. Хана, тогда ещё Герка-школяр, со средним Митрохой дружбу водил, частенько там пыль летнюю поднимал, по накатышам зимним скользил, дружка навещал. Там Ктыря и встречал иногда. Хорошо одетый, в модной зелёной куртке, стройный и ничего не боявшийся колючий Ктырь смотрел на Герку смешливым взглядом тёмно-коричневых глаз и ждал, когда тот подойдёт. На ватных ногах Герка подходил ближе и ближе, в голове стучало – бежать! Бежать подальше от этого опасного фиксатого бандита, но взгляд!..

Привораживал, заставлял пройти мимо, на Подкову, к другу Булыге. Булыгой Борьку Митрохина прозвали за готовность схватить булыжник и хрястнуть любого или метнуть в любого. Лихой малый этот Булыга, вот Герка трус, боится мимо Ктыря пройти.

Пройти мимо и рядом с опасностью, а может, назад, пока не поздно, но уже сгрёб ловко Ктырь школяра и блеснул нож, зажмурился Герка, и боль пронзила живот…

Вскинулся от сна-кошмара Хана, потревожил Чела, тот приоткрыл один глаз, потом забормотал успокаивающе и, опять выпустив когти, стал царапать через майку живот, видимо, выполняя какой-то свой кошачий ритуал. Осторожно сняв с груди голову кота и освободившись от когтистых лап, Хана проскользнул в ванную, задрав майку, убедился в наличии кровяных полос на животе, оставленных которысем. Ну, зверюга! Хоть панцирь надевай.

Прошёл на кухню и, поставив чайник, задумался. Он давно ничему не удивлялся, мало кого опасался, но что-то его тревожило, заставляло насторожиться. А напрасно беспокоиться, паниковать, это было ему несвойственно.

Хана своей чуйке доверял, она его не подводила, не раз выручала. А тут вообще вопит в каждом ухе, неладное ярким прожектором слепит, но не понять что. Или кто? Ктырь, после той знаменитой поножовщины куда-то укрылся, искали его и сапоги, и кореша «подкованных» атаманов, безрезультатно.

Герка случайно стал свидетелем той разборки, бежал к Булыге и у гаражей заметил Ктыря. Тот стоял к нему спиной, и пришлось словно провалиться за ближайший куст в заросли травы, пока он не обернулся. Оттуда и видел, как с Подковы приблизились двое к Ктырю, встали напротив. Слов не доносилось, но, судя по жестикуляции Шарамая, угрюмой физиономии Митрохи старшего, речь шла о делах серьёзных, и атмосфера была явно грозовой. Вот и кульминация, Митроха-пахан, отступив на шаг назад, неуловимым движением выдернул свою знаменитую титановую монтировку с заточенным с одного конца жалом. Ох и у многих отняла эта монтировка здоровья, Шарамай привычным малозаметным движением приноровил кастет и нащупал любимый засапожничек…

Даже издалека было видно, как в руке внешне невозмутимого Ктыря сверкнуло на солнце лезвие, под пару его золотой фиксе, и начались танцы в пыли. Прохожих не наблюдалось, а Герка, не дожидаясь развязки, попятился из зарослей на тропку, с тропки скачками на дорожку, а там рысью-опрометью по шляху до дому родного. Хватило ума незамеченным прокрасться домой и под одеяло, где, стуча зубами, постепенно успокоился и заснул до прихода бабки.

На следующий день, в школе, от Борьки Митрохина узнал ужасающие подробности бойни на пустыре за гаражами. Шарамай и батя ихний, Митроха-пахан, в больничке. Порезанные вдоль и поперёк, кровищи потеряли по литру, но слава хранителю блатных – живы.

А Ктырь исчез, ему тоже досталось по-взрослому, пару рёбер Митроха-старший брал на себя в полной уверенности, а про то, как Ктырю немалую кровушку пускал, Шарамай перед своими корешками делился после выхода из больнички.

В те годы это было ЧП громкое, резонансное, и органы правопорядка взялись всерьёз за раскрутку этого криминального клубка. Даны свыше были серьёзные пинки и шишки, опера, взъярённые не шутку, копали как бешеные, но Ктыря так и не нашли. Зато закатали Шарамая и Митроху-старшего на кичу не задумываясь, навесили сроки солидные. Те после лечения очухаться не успели, ну и, естественно, пакостей криминальных не только натворить, а и придумать не успели.

Чайник зашумел, стал пыхтеть, Хана выключил газ и налил крепкого, с лимончиком. Прихлёбывая в своё удовольствие, он прокручивал в уме и так и этак и всё равно не мог уловить причину беспокойства.

– Интуицию, брат, не обманешь! Она не дознаватель!

Это придуманное самим Ханой изречение не раз на зоне было предметом шуток, но оспаривать никто не брался.

Итак, Ктыря давно на горизонте не слыхать. Да и появись он сейчас, Герка-школяр сегодня не школяр, он Хана! Давно Хана! И друзья, и вообще, про него знают-уважают, это доказано.

Родня? Маман за гранью, в Европе где-то, с очередным супругом-ослом, у которого портфель вместо кошелька, прозябают, бедные, где-нибудь в швейцарских Альпах…

Другой родни после смерти бабки не представляет. Бабка, правда, вспоминала как-то другого племяша. Антохой называла, но Хана его в глаза не видел. Чай допит, за окном признаки рассвета, вот и верный Чел, мягко ступая, вошёл в кухню.

Деликатно полакав воду из своей плошки, уселся и уставился своими глазищами на хозяина.

– Удивительно, то жёлтые, то зелёные! – пробормотал, зевая, Хана. – Чел, дружище, у тебя, по всей видимости, непостоянная точка зрения. Ладно. Убедил, идём спать.

Проснулся Хана от тяжёлого толчка лапами в грудь, это спрыгнула нелёгкая в образе рыжего котяры, проснувшегося раньше хозяина. Ну, хищник!

Потирая грудь и ворча по поводу чудес селекции и гибридизации, а также по поводу всяческих биологических кудесников, кои вывели домашних котов немногим легче зебры, имени врага какого-нибудь, он понял причину пробуждения.

В дверь звонили, вон и кисточки ушей присевшего Чела антеннами вверх. Точно, висевший над дверью звонок выдал очередные блям-блям. Звонки были неуверенные, можно сказать, деликатные. Дружки-приятели звонили громко и уверенно, и это Германа нисколько не напрягло, а тут как-то напружинился он внутренне, да и сны дурацкие в последнее время, предчувствия всякие…

Открыв дверь, не сразу узнал в стоящей на площадке с осунувшимся лицом тётке дальнюю родственницу. Да, по отцовской линии, какая-то родня вроде ему.

– Здравствуйте, Герман Валерьянович! Не помните меня? Я двоюродная сестра отца вашего, Валерьяна, царствие ему небесное…

– Валерия, – машинально поправил Георгий Валерьевич.

– При рождении нарекли Валерьяном. Валеркой он стал позднее, в метриках тоже.

– Проходите, пожалуйста, – посторонился Хана, – прошу снисхождения, запамятовал, как вас звать-величать?

– Немудрено, столько лет прошло, а зовут меня просто, Елена Олеговна.

Говорила женщина легко и непринуждённо, простая речь провинциалки, на внешность ей можно было дать и пятьдесят лет, и сорок.

Хана, рассматривая её, потерял ниточку разговора и только опомнился, когда она обратилась к нему с вопросом:

– Анна-то Тимофеевна как? Жива ли, здорова?

– Умерла баба Аня, – посмотрев в окно, скучно ответил Хана, ему стал надоедать этот разговор ни о чём. Также поспешил объяснить отсутствие матери, мол, дела негоциантские, неотложные.

Предложил чайку, перешли на кухню. Елена Олеговна всё что-то говорила, об отце его вспоминала, деревню, где в детстве ему приходилось жить месяцами у бабки Нюры, их матери. Сожалела о бабушке Ане, хорошая была женщина, Царствие ей Небесное.

Хана слушал в пол-уха и гадал, когда же прозвучит про дело, ради которого она приехала. Ну, не просто же проведать приехала издалека, да и связи особой родственной он не ощущал, не было душевного трепета.

– А бабушку Фалю помнишь? Та ведь тебя больше других привечала.

Это да, всё, связанное с деревней, вспоминалось в первую очередь, начиная с доброй улыбки бабушки Фали. Лукавые морщинки-лучики во всё лицо, ямочки на щеках, когда она улыбалась. А вот глаз её не помнил, вроде тёмные или зелёные. Наверное, меняли цвет, как камень в подаренном амулете, всегда добрые, один раз, правда, стали колючими, на председателя, когда он на её любимца наскочил. Вспомнилась её манера мастерски передразнивать недружественных соседок, от чего Герка-баловень искренне, до слёз хохотал. Она его никогда не ругала, замечаний не делала, старалась угостить чем-то вкусненьким.

Не давала никому обижать и заступалась за него, было дело, даже перед самим, мы упоминали уже, председателем колхоза, а он мужик был лютый, на расправу скорый, однажды гнался по полю за Геркой с пацанами километра четыре без остановки. Слава молодым ногам, убежали, но вслед ещё долго слышали проклятия и угрозы. А они всего-то вырвали несколько турнепсин да свёклы немного. Так этот коммуняга не поленился, на следующий день обошёл все дома подозреваемых и лично при родителях драл за уши вредителей делу колхозному. Герке повезло, он как раз забежал к бабе Фале на козье молоко с гренками и сидел за столом, когда в избу ворвался пан председатель. Увидев преступника, уминающего с большим аппетитом лакомство, этот товарищ побагровел и решил ухом не ограничиться. Сняв широченный флотский ремень с якорем на пряжке, он, потрясая этим орудием воспитания, твёрдо вознамерился сей якорь продублировать в красках на заднице этого ворюги свёклы спелой, общенародной.

И продублировал бы, не раздайся сзади спокойный голос вошедшей следом бабы Фали:

– Слышь, Артемьич! Руки-то не отсохнут детей обижать? Давай отхлещи меня, что ли, давненько меня не охаживали флотские. Страсть как люблю всё флотское, – с этими словами подошла и, улегшись на стол, приподняла свою длинную юбку…

Раскрыв рот, удивлённый Герка наблюдал, как председатель постепенно становился малиновым, закашлялся, стал грозить пальцем, потом оглядевшись, перекрестился и опрометью выскочил на улицу. Позднее деревенские кумушки обсуждали, как Артемьич, прорысив полдеревни, остановился и долго, потрясая кулаками, силился что-то сказать. Шедшие мимо бабы шарахались от него, как от прокажённого. После этого случая Герка председателя больше не видел да и не вспоминал даже. Поговаривали, будто тот умом поехал не туда, поседел весь да и слёг, бедолага. Ещё одного героя сельского хозяйства спалил колхозный зуд трудовой.

Бабку Фалю Герка любил, даже родную бабушку Нюру не привечал так. Та жаловалась соседкам на невнимательность внука к родной бабушке, удивлялась привязанности к чужой Фальке, наушничала односельчанам о колдовстве, процветавшем всегда в этой семейке. Пыталась это внушить и отцу Геркиному, но тот, выслушав бредятину, сплюнул прилипший окурок в пыль, пробежал пальцами по клавишам баяна и пошёл, ладный, с бугристыми мышцами под тельником, напевая частушку про не соблюдавшей дозу мамане, о самогоне и о стакане.

– Да, любила тебя и оберегала бабка Фаля. Так и говорила: пока жива – никто Герку не обидит… – доносилось, словно сквозь вату.

Хана до сих пор помнит её добрую улыбку, с ямочками на щеках, лукавый взгляд, морщинки-лучики на её лице.

Вот уж от кого ни слова плохого не слышал, ни замечания.

А ведь про неё что только ни болтали соседки, да и бабка родная не раз говаривала о Фалькиных ведьминских повадках, но не верил Герка. Любил он бабушку Фалю, подарок её всегда носил, а как куда-то задевался оберег-то, так и начались беды в Геркиной жизни, покатились камнями обвальными с горы да засыпали сроком тюремным. Оберег бабка Фаля самолично сорванцу на шею надела, велела не снимать, ну, кроме бани, конечно, чтобы шею не обжечь. В чёрном металлическом ободке камень простой с дырочкой, наподобие куриного бога.

Только камень этот цвет менял, неярко, но Герка видел явственно: если всё нормально – он тёмный, но если посветлел, жди проблем. Ни разу не обманул, и очень жаль, не знает Герман, куда подевался амулет на кожаном шнурке.

Чел мягко зашёл на кухню, деликатно полакал воды, посидел, послушал родственницу, внимательно её разглядывая, и так же незаметно удалился, потеряв всякий интерес.

Елена свет Олеговна, кота, судя по всему, не заприметила. Чел умел быть невидимым. Герка встряхнулся, до него стала доходить суть разговора, вот и причина приезда выкатилась.

– Да! Вот так Антон и влип. Вот ждём суда, сидит бедняга, без вины виноватый! Следователь внаглую дело стряпает. Меня слушает, но не слышит!

– Так я-то чем могу? Что, в камере прессуют?

– Не знаю, одно свидание и разрешили только. Передачи – и те через одну. Но чувствую, давят на него, крепко давят. Он хоть и с характером, но вряд ли долго выдержит…

Женщина опустила голову и расплакалась. Хана терпеливо ждал. Он, конечно, сочувствовал родственнице, пусть и дальней, пусть и седьмой воде на киселе, но всё-таки не чужой. Встал. Налил воды в стакан и замер…

– Куда съездить? К кому?

Тут Герман искренне растерялся.

– Вы это серьёзно? Бабки Фали нет уж сколько лет. Там все связи порвались, ровесников знакомых и тех уж нет наверняка.

– После Фали дом остался, там какая-то родственница поселилась. Я узнавала. Не сразу, правда, но ведь можно узнать. Вдруг ещё живёт там. Съезди, прошу тебя! Вдруг и правда найдёшь кого из Фалиных.

– Да я никого из её родни и не знал. С чего вы взяли, что со мной разговаривать будут, даже если и есть кому?

– Герман, помоги! На тебя последняя надежда… Фаля тебя любила, по оберегу родня её тебя узнает, да и некрещёный ты. Может, и помогут, если ты обратишься. Другим, конечно, вряд ли…

Бедная женщина, вдруг стала заваливаться со стула, и хозяин еле успел её подхватить. Дотащил до дивана, уложил и побежал за водой. Было не до политесов, побрызгал ей на лицо изрядно, но, видимо, так и надо было, бедняга пришла в себя.

– Лежите спокойно, Елена Олеговна. Не хватало мне здесь инфарктов всяких.

Герман нарочито подпустил суровости в голос.

– Вы поймите, меня там вряд ли кто помнит, сколько времени прошло, там наверняка всё изменилось, кто-то продал дом, кто-то купил. Другие люди, незнакомые нам. Им чужды чьи-то проблемы, не уверен, чтобы они первому встречному кинулись помогать. А оберег, на который вы возлагаете столько надежд, к сожалению куда-то запропастился…

– Герман! Я всё понимаю, но и ты пойми! Только с тобой будут говорить наследники, если они есть, других и слушать не станут, ещё и страху нагонят. А вот тебя привечала в своё время Фаля, это все знали. Значит, выслушают и помогут, должны помочь, я уверена. Фаля была почитаема роднёй, уважали её, даже побаивались, а оберег твой где-нибудь рядом. Аня мне писала, пока ты сидел, она его припрятала. Его поискать только надо!

Она торопливо пыталась убедить его, хватала за рукав, на мокром лице от воды и слёз мольба и надежда.

Хана задумался. Действительно, в квартире бабушки Ани после её смерти он бывал крайне редко. А до сороковин вообще не мог туда зайти, даже цветы полить.

Не несли ноги и всё тут, так цветы бедные и засушил. А посмотреть там стоило, оберег мог быть только там, он ценил его, да и жалко, память всё-таки.

– Ладно, вместе сходим и поищем. Найдём, ваша взяла, съезжу, посмотрю, что и как. Ну, а не найдём, уж не взыщите…

– Найдём, обязательно найдём! Анна Тимофеевна была человеком серьёзным, лишнего не придумает, – обрадовалась вспыхнувшей надежде мать невезучего Антохи.

На следующий день, с утра небо было пасмурное, накрапывал дождь, они под одним зонтом отправились на квартиру бабушки Ани. Вернее, уже Ханы, она на него завещала эту квартиру, а он только приходил забирать счета из почтового ящика, да пару раз нанимал уборщицу навести в комнатах порядок.

К его удивлению, Елена Олеговна взяла на себя бразды командования по поиску оберега, Хана, впрочем, и не противился.

Он про себя, пока шли под зонтом, прикидывал, где его могла спрятать далеко не глупая старушка, но так и не додумал. Да где угодно могла, конкретного места он так и не представил.

Как вошли в квартиру, Елена Олеговна перекрестилась и попросила:

– Герман Валерьяныч, ты присядь пока, я посмотрю, подумаю.

Наследник послушно сел в кресло у стены и стал с интересом наблюдать. Женщина неторопливо обошла сначала одну, затем другую комнаты. Заглянула в кухню, вышла на застеклённую лоджию, там посмотрела, тут же вернулась и села на диван.

– Я думаю, оберег спрятан в коридоре, поищи там, пожалуйста.

Герман озадаченно уставился на женщину.

– Анна была крещёной, в комнатах иконы висят. Нет, она здесь прятать не стала бы, а у дверей верней всего. Внутренняя дверь из коридора наверняка была закрыта?

– Вроде да, но точно не помню. А в коридоре, над дверями, антресоль приделана, там и посмотрим.

Взяв с лоджии стремянку, Хана не мешкая исполнил сказанное. Среди бумажного хлама, каких-то подшивок газет и журналов, в самой глубине, у стены он нащупал свёрток.

– Что-то есть…

Вытащил и было намерился развернуть, но остановился на окрик:

– Нет, нельзя здесь!

Спустившись со стремянки, сунул свёрток в подставленный пакет, и, не говоря лишних слов, они быстро собрались и вышли на улицу. Дождь, видимо, давно прошёл, весело играло в лужах отражение солнца, но им было не до красот природы, они быстро вышли со двора и направились к парку, где виднелись мокрые, а потому свободные скамейки.

Елена Олеговна постелила на лавку пакет и присела. Хана, не обращая внимания на сырость, плюхнулся рядом. С минуту молчали, потом он стал разворачивать свёрток, достал из вороха тряпок и газет деревянную шкатулку, открыл.

Родственница смотрела в сторону, но боковым зрением видела, как Хана достал оберег и надел его.

Встала, подставила пустой пакет и каким-то чужим голосом велела положить в него и шкатулку, и бумажно-тряпичный ворох.

– Ты, Герман, иди домой! Я скоро буду, – и пошла куда-то, неся пакет, как гранату.

Пожав плечами и проводив взглядом странную родственницу, Хана вспомнил про Чела и скачками ринулся домой.

Дома стали держать военный совет, на совете присутствовали все достойные лица. Чел, удостоверившись в чём-то потаённом своём и сделавший свои кошачьи выводы, наконец, расшифровался и возник пред очи Елены Олеговны.

Хоть очи и были заплаканы, однако зверя тут же засекли и с великим интересом изучали какое-то время этот чудесный результат скрещивания. Даже настроение изменилось к лучшему. Чел важно восседал наравне со всеми, выбрав стул и опустив пушистый хвост до пола, внимательно рассматривая участников дискуссии, он слушал и очень толково молчал. Да, нелишне напомнить, маньяк Михрюта тоже был рядом, умно поблёскивая пронзительными глазами-плошками.

Обговорили, кажется, всё, прикинули возможные детали и варианты, главное, точность просьбы передать, обман с теми людьми не прокатит, сами лукавые.

Олеговна порывалась дать денег, Хана отмахнулся и попросил не обижать его. Договорились, что до его приезда она поживёт в его квартире, присмотрит за порядком, за цветами, за Челом, в общем, всё по дому на ней.