Текст книги "Любовь властелина"

LXXVIII

Проснувшись в семь утра, он потянулся и улыбнулся – наконец-то он дома, в своей постели, насколько же она удобней, чем кровати в отелях, она как старый друг, и притом, чистота гарантирована. Home, sweet home again. А главное, неподалеку, в каких-нибудь нескольких метрах, его жена! Жена, черт возьми! Он скоро увидит ее, и они будут мило беседовать, как добрые друзья. Да, он еще расскажет ей про командировку.

– Видел бы ты, старина, как ей было интересно, она задавала мне вопросы про все мои встречи, особенно про встречу с господином Верховным Комиссаром, с фельдмаршалом, старик, не хухры-мухры, а? А потом, когда я рассказал, что начал во время командировки роман про Дон-Жуана и уже три главы готовы, целых сорок страниц, она захотела, чтобы я их ей прочитал. Видел бы ты нас, старина, я читаю вслух в шелковом домашнем халате, потому что я прежде всего переоделся в домашний халат, шелковый халат от Сулка, вот так, старина Вермейлен, купленный в Париже, на улице Кастильон, высший класс, ты ж понимаешь, видел бы ты меня, я читаю вслух в шикарном халате, вид такой непринужденный, ну ты представляешь, вроде как маститый писатель в домашней обстановке, и она, внимательная, увлеченная, ловит каждое слово, ну, ты ж понимаешь. Ах, старина, брак – это все. – Он несколько раз зевнул, пропел свое любимое «Home, sweet home again». – Скажи на милость, Риасечка, двести кило документации, ты можешь себе представить? Надо как-то так изловчиться, чтобы месье Солаль об этом узнал. Ты знаешь, что я сделаю? В приложении к докладу я перечислю все элементы документации, там на целые страницы простого перечисления. Он конечно же все читать не станет, но получит представление о количестве. Естественно, вся документация отправлена напрямую в Секретариат, но, если тебе интересно, ты можешь как-нибудь зайти во Дворец и я все тебе покажу. Кстати, я привез кучу фотографий, туземные танцы в мою честь, и я со всякими официальными лицами, я тебе покажу. Есть, например, из Парижа, на которой один из директоров Министерства колоний дружески держит меня под руку, важная шишка, а, очень яркая личность, его вот-вот назначат генеральным директором, покажу ее обязательно, тебе будет интересно, надо сказать, мы оба слегка подшофе после ужина в Лаперузе. Все эти фотографии я приклею в специальный альбом, с подписями белой тушью к каждому фото, и с датой, of cours. Ну что, понравились тебе мои три главы? Теперь, знаешь, если у тебя есть замечания, не стесняйся, мне это даже интересно, я ведь не непогрешим. Сорок страниц – это уже что-то, а? Мне осталось написать еще около двух сотен. Сорок тысяч слов, я подсчитал. Для меня сорок тысяч слов – это самый замечательный объем для романа, ни много, ни мало.

Называться будет «Жуан», я сначала думал назвать «Дон-Жуан», но мне показалось, что «Жуан» как-то более оригинально, «Дон-Жуан» уж больно привычно. Скажи, вот чем дольше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что пригласить господина Солаля как можно скорей – правильная мысль, я тогда смогу рассказать ему о миссии. Беседа – гораздо лучше, чем доклад, во-первых, живей, а во-вторых, когда подаешь доклад, ты не можешь быть уверенным, что его подробно прочтут, а беседа обязывает выслушать. Ты согласна со мной? Вернувшись к моему роману, знаешь, меня порадовало, что тебе особенно понравился отрывок про изначальное презрение, а также тот, где он говорит о причинах такой неистовой тяги к обольщению. Эти обе темы мне самому нравятся, я вынашиваю их уже давно. Да, меня это порадовало, потому что в глубине души, ты знаешь, я пишу для тебя. Да, с этим романом я, кажется, напал на золотую жилу. Было бы неплохо, конечно, переехать в Париж, в местное отделение. Снять большую квартиру в шикарном квартале, завести знакомства, делать визиты, приглашать к себе. А там всякие премии, «Фемина», «Интералье», ты ж понимаешь? Самое главное, видишь сама, это подружиться с полезными людьми. А теперь, старина Вермейлен, пора вставать, нужно сделать ей чай. Но осторожно, не шуметь, важно не разбудить ее до того, как я зайду к ней с чаем. Она очень любит свой morning tea, – Он нежно, мечтательно улыбнулся. – Она любит все английское, приобрела эти привычки в Англии. Три года в Оксфорде, старик, в шикарном колледже, только девушки из высшего общества. О твоей жене такого не скажешь, а? Я сейчас тебе объясню про этот morning tea, старина. Это чашка чаю, который пьют, чтоб проснуться, но я приношу чайник, потому что иногда она хочет вторую чашку, а иногда и я с ней выпиваю чашечку за компанию. Очень крепкий чай, немного молока, без сахара, по-английски. Завтрак подается после ванны, вот так принято в высших кругах. И потом, она, знаешь, вообще не такая, как твоя жена, она не ноет о дороговизне и не отдает обувь в разноску. Она, старина, само очарование, сама поэзия. Ну вот, теперь я тебя ввел в курс дела. Алле-оп! Раз, два, три, подъем!

Он тихонько спустился, стараясь не скрипеть ступеньками, ставя ноги поближе к перилам. Спустившись в прихожую, он подмигнул своему плащу на вешалке. Ах, черт возьми, жизнь снова прекрасна! Он зашел в кухню, поставил чайник на огонь, потер руки, замурлыкал из Моцарта:

 
Сладостным браком
В храме любви
Ты наши судьбы
Соедини.
 

Вперед, в лоно брака! Привет, лапушка. Как спалось, лапушка? Вот чаек для моей лапушки! Он так любил, как она пьет этот утренний чай, полусонная, с детским личиком. Потом, если она будет в ударе и не захочет снова заснуть после чая, можно предложить ей утреннюю прогулку.

– Скажи на милость, Риасечка, у меня есть первоклассная идея. Там такая чудесная погода, и вот, знаешь, что я тебе предлагаю? Ни за что не догадаешься! Ну вот, я предлагаю сегодня утром не тратить времени зря! Отъезд в девять, прокатимся на машине, поедем в Савой, что ты на это скажешь? В Таллуаре есть один ресторанчик, говорят, совершенно необыкновенный, в «Мишлене» обозначен как трехзвездочный, это не так плохо. Знаешь, именно там собираются пировать крупные политические деятели, Бриан, Стрессман и иже с ними, так что там должно быть неплохо. Ну скажи, можем мы себе позволить гастрономические изыски в Таллуаре. Ну что, в охотку тебе такое? Так, внимание, «в охотку» ей покажется провинциальным, надо спросить, как ей это понравится. Ну а если она предпочтет еще немного поспать после утреннего чая, что поделаешь, потом прогуляемся. Ох ты, вода-то закипела! Сначала надо обдать заварочный чайник кипятком, все по правилам. Отлично, готово. Браво, дорогой мой. Теперь нужно опять поставить чайник на огонь, поскольку нужна вода температуры 100 градусов по стоградусной шкале, а если быть точным, по Цельсию. Превосходно. Быстро две большие ложки чая, нет, три, Дэм пойдет на любые жертвы. А теперь – быстро наливать кипяток. А теперь – маленькую вышитую грелочку сверху и заваривать ровно семь минут. О, видел бы ты, старина, как она меня слушала, как ей были интересны рассказы про мою миссию! Между нами говоря, я предпочел бы, ну ты понимаешь, кое-чего, в конце концов, долгие месяцы воздержания, и мне вовсе не наплевать на супружеский долг, ты уж поверь, и вообще мне это дело очень нравится, но, как только я начал подбивать к ней клинья, она ясно дала мне понять, что сегодня вечером ничего не выйдет, ласково, но твердо, это она не со зла, но она была так поражена, что я приехал внезапно, на неделю раньше обещанного, она-то ждала меня не раньше тридцать первого августа, и у нее случилась внезапная усталость и ужаснейшая мигрень, ясное дело, что она была не в состоянии затевать всякие игры и изображать животное о двух спинах, ну и, соответственно, смирение и воздержание, вообще-то, я сам виноват, ее можно понять, было свинством вот так приехать без предупреждения, но я-то думал сделать приятное, я думал – будет сюрприз, но у женщин такие слабые нервы, такие они чувствительные, старина, ты не можешь себе представить. Ну, в общем, она ничего не потеряет, если подождет. Сегодня у нее уже не должно быть мигрени, и тогда, дорогой мой, пружины из кровати повыскакивают, я тебе гарантирую! И вообще, ты ж понимаешь, она могла и обидеться на меня за то, что я так неожиданно приехал, а она нет, была со мной очень мила, не упрекала ни в чем, расспрашивала. Самое трогательное, старина, это ее идея сделать репетицию к тридцать первому августа. Красивое платье, цветы, теплый красный свет, все это – чтобы представить себе, как она все подготовит, когда я приеду тридцать первого. Генеральная репетиция, так она сказала. Если это не любовь, старина, что еще тогда тебе надо? Только у нее могут родиться поэтические идеи такого масштаба. И еще идея переделать ее маленькую гостиную в мою честь, все перекрасить, это ли не любовь? В общем-то, теперь можно принимать гостей в этой маленькой гостиной, там даже лучше, чем в большой. Значит, моего дорогого заместителя Генерального секретаря пригласим в маленькую гостиную, там более уютно, интимная обстановка. А на Канакисов эта гостиная должна произвести впечатление, можно позвать их тогда же, когда и зама генсека. Назовем ее будуар, это звучит более эффектно, чем маленькая гостиная. Нет, дорогой мой, никаких Канакисов, это просто безумие. Очень неосторожно с моей стороны дать Канакису возможность завести личные отношения с замом генсека. Значит, зама генсека нужно приглашать одного или с какими-то шикарными людьми, но из другой оперы, не служащих Секретариата, ведь они, гаденыши, сразу же тоже начнут его приглашать. Кстати, Риасечка, я забыл тебе сказать. Вчера вечером, на остановке поезда в Лозанне, я купил «Журналь де Женев», и представляешь, что я увидел? Петреско и его жена погибли в автокатастрофе, что-то там с железнодорожным переездом. В общем, хорошо я сделал, что не позвал их тогда вместе с Канакисами, это не принесло бы мне никакой пользы, ведь они уже умерли, не особо длинные были бы отношения. Теперь освободилось место в ранге «А», хотелось бы знать, кто его займет, я не удивлюсь, если, но уж точно не, в общем, посмотрим. Ну ладно, о чем это я, не будем терять времени, нужно подняться и придать нам соблазнительный вид. Сердце трепещет при мысли о ней, я бы даже сказал предтещет.

Вернувшись на кухню, в свежей пижаме, с набриолиненными волосами, расчесанной полукружьем бородкой и отполированными ногтями, он поглядел на себя в зеркало Мариэтты. Ну, прямо прекрасный принц. Теперь надо поразмыслить, какую тактику выбрать.

– Поразмыслим над политической линией нашего дела. Мы входим в комнату, ладно. Если она спит, что скорей всего и происходит, мы приблизимся тихо-тихо и разбудим ее нежным поцелуем в лоб или в щеку, в зависимости от того, как будет лежать голова, или, возможно, даже в губы! Fortuna audaced juvat![17]17
  Смелым судьба благоприятствует (лат.).


[Закрыть]

Он лукаво улыбнулся: у него появилась забавная идейка. Да, та же шутка, что у Папули с Мамулей. После поцелуя он вдруг станет серьезен и скажет ей, что прочел статью о полезных свойствах ромашки и что поэтому вместо чая он счел необходимым приготовить ей настой ромашки. Она скривится, а потом, когда обнаружит, что он пошутил, они весело посмеются вдвоем. Нет, если подумать, не стоит, не такая уж смешная эта шутка, просто объявить, что чай готов, как обычно. Вот чай, чаек для моей лапушки, вкусный «монинг ти». Да, принято.

Поднявшись на второй этаж, он поставил на пол блюдо, тихонько постучал, не удивился, что нет ответа. Бедняжка, должно быть, крепко спит, а значит, будить ее надо осторожненько. Легкий поцелуй в лоб. Вновь подняв блюдо, он локтем толкнул дверь, поскольку обе руки были заняты, объявил чай, чаек для моей лапушки. На неразобранной кровати лежал сложенный вчетверо листок. Блюдо выскользнуло из рук и чай разлился на ковер. Он развернул листок, и хлынувшая моча залила красивую полосатую пижаму.

LXXIX

Он сидел в маленькой гостиной с закрытыми ставнями, вцепившись в волосы, и беспрестанно скручивал и раскручивал пряди. Цветы, сигареты – все было для этого типа. Конечно же, они вдвоем на этой софе, перед зеркалом, которое всему свидетель. Однако ведь она согласилась выйти за него замуж, почему тогда? Она же покупала ему тонизирующие таблетки и напоминала за столом, чтобы он принял их, почему тогда? Он встал, вышел, побродил по коридору, с нежностью провел рукой по лацканам плаща, висящего на вешалке, остановился возле барометра, проверил его показания. Их ждет хорошая погода для путешествия. Наверное, поедут в Италию, в страну любви. Сладостным браком в храме любви ты наши судьбы соедини, прошептал он и зашел в кухню.

Он сел за стол, развернул письмо, свернул в рожок, развернул, попытался разгладить, вспомнил, как в детстве старательно оборачивал свои школьные тетрадки. Он не знал, что его ждет. Приоткрыв рот, он поднял голову, поглядел на оцинкованный провод, идущий от стены к стене. Ровный провод, хорошо натянут. Это он его натягивал. Никогда больше он не испытает радости, глядя на этот провод.

Перед ним лежали печенья. Он взял сразу два, медленно прожевал. Каша во рту, как неприятно. Он показал пальцем на холодильник. Они вдвоем его выбирали, в самом начале их совместной жизни, в субботу после обеда. Выходя из магазина, она взяла его под руку, сама взяла, и они шли под ручку, как муж с женой. А теперь – с другим, и этот другой может трогать ее, как захочет, и она ему это будет позволять. И в то же время она остается его женой, по-прежнему носит его имя. Снова он свернул письмо в рожок, развернул, прочел его вслух.

«Воскресенье, шесть часов утра. Дорогой мой, бедный мой, мне так больно от мысли, что ты мирно спишь и еще ничего не знаешь. Ты такой хороший, так жестоко заставлять тебя страдать. Я рассталась с ним сейчас и вернулась сюда, чтобы поговорить с тобой, чтобы все объяснить тебе, но, когда я стояла перед твоей дверью, мне не хватило смелости. Прости меня за то, что вчера я скрыла от тебя правду, я была слишком потрясена и взволнована. Он тоже должен был вернуться из поездки, и я ждала именно его в тот момент, когда ты приехал. Я хотела написать тебе большое письмо, чтобы ты понял, что я не могу поступить по-другому. Но я обещала ему вернуться очень быстро, потому что у нас скоро поезд, уже в девять часов.

Когда я зашла в дом, мне в глаза бросился твой плащ в прихожей, и вид его странно растрогал меня. Я ласково погладила лацканы и обнаружила, что средняя пуговица еле держится. Я ее пришила как следует. Было так приятно сделать для тебя хоть что-нибудь хорошее. Я заглядывала в холодильник. Там все, что нужно на сегодня. Разогрей еду, не ешь холодное. С завтрашнего дня начинай ходить на работу, обедай с коллегами. Вечером не оставайся один, ходи в гости и, прежде всего, телеграфируй родителям, чтобы они немедленно вернулись. Прости меня, но мне необходимо быть счастливой. Он – любовь всей моей жизни, первая и единственная. Я напишу тебе оттуда.

Ариадна».

Он встал, открыл холодильник, достал пирог с сыром, вгрызся в ледяное тесто. Он, он, ему, его, как будто этот тип один во всем мире. И потом, как мило с ее стороны сказать ему, что они уезжают в девять часов. Позвонить, что ли, на вокзал, узнать, куда направляется этот поезд? Он даже не имеет права знать, куда она едет, с кем она едет. Все-таки могла бы ему и сказать, кто он, этот тип. Пирог совершенно невкусный. И какая наглость обращаться к нему «дорогой мой».

Он нахмурил брови, сурово осуждая ее, потом открыл все газовые краны, закрыл их, прошелся по кухне, сделав руку калачиком, как в тот день, когда они гуляли под ручку, и ведь это она взяла его под руку, ни с того ни с сего. Он еще больше округлил руку, чтобы воспоминание стало ярче, снова наморщил брови и пошел дальше, подволакивая ноги, но выпрямившись с праведным достоинством слабых и обиженных. Остановившись перед стопкой белья из стирки, лежащей на стуле, он взял квитанцию и посмотрел на список. Только постельное белье, полотенца и скатерти. Ясное дело, ее личные вещи слишком тонкие, их Мариэтта стирает вручную. Каждый раз сверяясь со списком, он сосчитал белье и сложил его в шкаф. Шесть простыней, что-то многовато для двух недель. Значит, это для того типа. Он, он, ему, его. Конечно же, каждый раз новые простыни. Все-таки как можно, делать все это в его доме, на простынях, подаренных Мамулей, на Мамулином свадебном подарке! А Мамуля, кстати, будет довольна. Как же хорошо он повесил этот провод. Нынешний крепеж на винтах гораздо лучше, чем прежний, на крючках.

Он чиркнул спичкой, положил ее на стол, вновь взял, заметив, что она вот-вот погаснет, повернул, попробовал оживить огонь. Победа, у него получилось! Да нет, эта удача со спичкой всего лишь насмешка судьбы, еще одна обманутая надежда.

– Начиная с настоящего момента – полное равнодушие.

Он открыл дверь буфета, поглядел на полку с вареньями. Нужно заскочить к этим дамам. Ко всем этим светским дамам. Все превосходно, отнесемся с юмором. Персиковое? Нет, слишком сладкое. Сливовое – слишком заурядное, недостойное ранга «А». Вишневое? Да, отлично, кисленькое. Вишни приняты единогласно. Сейчас я съем вас, мои маленькие. Вот так и надо, не слишком серьезно ко всему относиться, быть сильным в своем несчастье. Он топнул ногой, чтобы стать сильным, промычал арию тореадора из оперы «Кармен», вилкой залез в банку с вареньем, чтобы попадались только вишни, а не сироп. Хочет быть счастливой? Ну и что, он тоже, и шла бы она куда подальше.

– Вот видишь, я ем варенье.

Он оттолкнул банку, схватил коробку со спичками, разорвал обертку. Удобно для сельской местности, совершенно герметичная упаковка. Хотя бы это ему остается, это надежно, не предаст. Двадцать франков за баранью рульку без косточки, это чересчур, совсем человек зарвался. Он поставил два восклицательных знака на счете мясника, положил огрызок карандаша в карман. Вкусная рулька, нежная, может, только слегка жирноватая. Он, он, ему, его. Правильно он сделал, что спровадил Мариэтту, когда она позвонила в дверь. Эта старуха наверняка сообщница.

– Одеться и пойти на улицу.

Прогулка, затем ужин в городе. «Тореадор, смелее в бой». Да, пойти на улицу. Надеть новый костюм, голубой галстук. Завязывая ему галстук, она потом всегда слегка похлопывала его по щеке. Вчера вечером она ждала другого. А он-то, осел, читал ей свою рукопись! Это для другого ремонт и новый ковер. Ковер, который стоит три тысячи франков как минимум. Такие траты на всякую ерунду. Он вот почти никогда не видел ее обнаженной, и если вдруг так случалось, она тут же прикрывалась, говорила, что стесняется. А с тем, другим, ее это не стесняло. Вся нагая, она касалась его в одном месте и вовсе не испытывала от этого отвращения.

– Шлюха она, вот кто.

Э, нет, она не шлюха, она порядочная женщина. Это-то и есть самое ужасное, порядочная женщина, которая соглашается делать всякие гадости с мужчиной. Может, поехать на вокзал на такси, узнать, куда направляется девятичасовой поезд? Может, она сжалится над ним, когда увидит, как он помогает загрузить их багаж в вагон? Он ничего ей не скажет, он будет глядеть на нее блестящими от слез глазами, такими выразительными, и, может быть, она выйдет из вагона. Он прошептал: «Адриан, дорогой мой, я не уезжаю, я остаюсь с тобой».

Нет, она не вернется. Тот, другой, знает свое дело. Это же любовник, она, наверное, ревнует его. Он-то сам с ней всегда честен. Он по-настоящему к ней привязан, заботится о ней. За это она его и наказала. Да, его привязанность – это привязанность рогоносца, его заботы – заботы рогоносца. Он поковырял нос перед зеркальцем Мариэттты, выскреб содержимое, внимательно изучил свой урожай, скатал из него колбаску и выкинул. Какое это теперь может иметь значение? И вообще, в качестве рогоносца он имеет право. Надо пойти наверх, переодеть мокрые штаны, а то холодно. Наверное, они едут во Флоренцию, может быть, даже в тот же самый отель возле Арно, где прошло свадебное путешествие. Может, они в той же самой комнате, и она позволяет ему трогать себя и трогает его без всякого отвращения. Он удивленно поднял брови. Ведь он всегда ей так доверял. Зачем писать ему оттуда? Чтобы рассказать, сколько раз они успели заняться своими гадостями с момента приезда? Его плащ ее растрогал, видите ли, а он сам хоть сдохни, ей наплевать. Хватит, хватит.

– Я приказываю тебе подняться и переодеться.

В своей комнате он встал на колени возле разобранной кровати и попросил Господа вернуть ее, потом поднялся, посмотрел на руки. Конечно же его молитва ни к чему не приведет, он это точно знает. Он подошел к ночному столику. Рядом с часами-браслетом, в рамке старого серебра улыбалось ее лицо. Он перевернул фотографию задом. Как он был рад, когда удалось найти эту рамку у антиквара. Быстро домой, я покажу тебе твою фотографию! Восемь пятнадцать. Он надел часы. Если бы он хотя бы знал, где она сейчас, мог бы позвонить ей, он умолял бы ее повременить с отъездом, поговорить обо всем по-дружески, попросил бы подождать, убедиться, что она правда не может без этого человека.

– Дорогая, подожди, убедись, что ты и правда без него не можешь.

Недавно ему было очень жарко, теперь его бросило в холод. Он накинул пальто на пижаму. Ох, штаны-то высохли, и менять не надо. Открыв дверцу шкафа и посмотрев в зеркало, он показался себе жалким с этой бородкой. Голова слишком круглая, голова типичного мужа. Он выдвинул ящик ночного столика, схватил пистолет, прочитал выгравированную надпись. Национальная фабрика оружия, Эрсталь, Бельгия. Бросил браунинг в карман пальто. Она испугалась, когда он показал ей пистолет, как-то утром, во время «монинг ти». Но это же необходимо, дорогая, когда живешь за городом. И тогда она посоветовала ему быть осторожным и благоразумным. Она тогда еще была привязана к нему. Это был славный момент, утренний чай, чашечка, которую он приносил ей в постель. Вот чаек для моей лапушки. Однажды, когда он принес ей «монинг ти», она подмигнула ему ни с того ни с сего, просто чтоб показать, что они друзья. Что им хорошо вместе. Перед зеркалом в шкафу, молитвенно сжав руки, он опять попросил ее вернуться, вдруг вспомнил песню со старой Папулиной пластинки, тихонько пропел припев, растроганный заключенной в нем тоской: «Не уходи, тебя я умоляю, не уходи, я без тебя страдаю, вновь счастье обрести с тобой мечтаю, вернись, не уходи, молю».

Через некоторое время он с удивлением обнаружил себя в ванной комнате. Он специально заказал эту ванную для нее. Четыре тысячи франков. Специально для нее, поскольку она хотела ванную, сообщающуюся с ее спальней. Мне необходима pryvacy, сказала она. Что у нее за мания все время говорить английские слова. Все эти платья, все эти сигареты, мокнущие в ванне, он никак не мог понять, к чему они. В общем-то, это ее дело. Он не понимал и почему у нее в комнате на полу лежит разорванное зеленое платье, то, что он купил ей как раз во Флоренции. Тогда было прекрасное погожее утро, они вышли из гостиницы, и она дала ему руку. Ту же руку, которая сегодня вечером в постели с этим. И все-таки, о Боже, она по-прежнему мадам Адриан Дэм. Она не имеет никакого морального права на свой паспорт. Что о ней подумают все служащие отеля, увидев, что у них с этим типом разные фамилии. Ох, он знал, почему его понесло в эту ванную. Чтоб быть поближе к ее вещам – и в конечном итоге к ней. Вот ее зубная щетка. Он поднес ее к носу, вдохнул запах, еле удержался от искушения открыть рот и почистить зубы.

– Все же ей не в чем меня упрекнуть.

Когда у нее были месячные, она делалась несносной. Он так старался ни в чем ей не перечить в эти дни. Да, если ты так хочешь, дорогая, как тебе кажется, дорогая, решай сама, дорогая. О, моей лапушке плохо? Чем я могу тебе помочь? Может, выпьешь аспиринчику? Грелку принести? Она называла это время «дни Дракона». В эти дни она была таинственна, даже немного пугала его. Он уважал ее страдания, жалел ее. Этому типу будет наплевать на нее, он не станет ее выхаживать, одно слово – любовник. Он приносил ей такие горячие резиновые грелочки, тщательно выпускал воздух перед тем, как заткнуть пробку. Вот, дорогая моя, это будет на пользу твоему животику. На четвертый день он уже был доволен, потому что у нее почти не болело. Она, наверное, обижается на него, когда он заботится о ней в эти дни. Наверно, ее оскорбляет, когда он спрашивает, что у нее болит, голова или живот. Вообще-то, он это давно подозревал, но все равно не мог себе помешать заботиться о ней. Этот тип, наверное, не задает ей вопросы, когда с ней такое творится, и к тому же не называет ее «лапушкой». И она его уважает, она его любит. А законного мужа, его, Адриана, презирает за то, что он изображает сестру милосердия. Сколько всего он понял сразу. Я становлюсь меньшим тупицей. Она так торопилась уехать, что забыла зубную щетку, расческу, пудру. Они купят все это во Флоренции в аптеке, держась за руки. Раньше она не пудрилась. Это из-за того типа ей понадобилась пудра. Начнутся пересуды в Секретариате, косые взгляды коллег. Наверное, этот тип высокий. Где она его только выискала?

Он схватил расческу, у зеркала перед умывальником тщательно сделал пробор, затем зачесал его. Может, поехать на вокзал, драться с ним? Но этот тип наверняка сильнее, разобьет ему очки, и он будет выглядеть смешным. Хотя, если она увидит, что он смешон, возможно, она его пожалеет и выскочит из поезда прямо перед отходом поезда. Он высыпал пудру в ванну, переломил пополам зубную щетку. «Разжалована за предательство», – прошептал он. Ладно, хватит, пора спускаться.

В кухне он открыл ставни, чтобы в комнату вместе со светом ворвалась смелость, взял бутылку, поставленную молочником на подоконник, вылил молоко в кастрюлю, зажег газ. Как-то раз он сделал для нее птичье молоко, как его здесь называют, то есть гоголь-моголь, потому что она кашляла, и она сказала, что он такой славный, он был горд после этого. Славный, но рогатый. А все рогоносцы славные. И все славные ребята – рогоносцы. Уж своему этому типу она наверняка не говорит, что он славный.

Он высунулся в окно. На улице двое разряженных по случаю выходного дня влюбленных делали всякие гадости ртами, а потом радостно смеялись. Подожди немного, парень, быть тебе скоро рогоносцем. Он отвернулся, чтобы не смотреть на них, заметил, что молоко закипело, выключил, медленно вылил молоко в раковину. Она пришила ему пуговицу на плаще и усвистела к поцелуям и прочим забавам. Но если завтра оторвется еще одна пуговица, не видать ему ее, как своих ушей.

Возле раковины он тщательно вымыл руки с мылом, чтобы отмыться от горя, чтобы обновиться. Завтра понедельник, надо на работу, диктовать отчет о выполнении миссии, нужно восстанавливать репутацию, вновь налаживать контакты с замом генсека. Отныне – только честолюбие и карьера, вот. Он взял из вазочки орех, разгрыз его и вышел из кухни. В коридоре он остановился перед плащом, дернул за пуговицу, которую она пришила, и оторвал ее.

– А теперь – наверх, в ванну.

Но вместо этого он зашел к ней в комнату, предварительно постучав в дверь. Вот она, эта комната, где они вместе болтали, куда он приносил ей утренний чай. На полу валяются зеленое платье, чайник, две чашки, бечевки, туфли и большой плюшевый медведь лапами кверху. Она называла его Патрис. Иногда. Когда он приносил чай, Патрис лежал рядом с ней, она спала с ним. А туфли без колодок. Он столько раз ей говорил, что необходимо надевать туфли на колодки. Солнечные очки тоже валяются. Когда она их надевала, то становилась похожа на кинозвезду, путешествующую инкогнито, он так ею гордился. На столике у изголовья – другой медвежонок, совсем маленький, в сапогах. Он его раньше не видел.

На кресле лежало ее вчерашнее платье. Он подвинул его, разгладил складки. Она должна была ему сказать, должна была довериться ему. Он бы разрешил ей видеться с тем, другим, но зато она оставалась бы рядом с ним, он видел бы ее каждый день, она всегда бы ела дома, ну, почти всегда, он видел бы ее каждый вечер после работы, ну, почти каждый вечер, потому что иногда, конечно, но об этом никто бы не знал, кроме них троих. Он погладил платье и сказал ему:

– Дорогая, я бы все для тебя уладил.

Без четырех девять. Он открыл ставни, высунулся в окно. Улица была пустынна. Не видно машины, везущей ее обратно к нему. Он отвернулся, вяло пнул ногой туфельку, подобрал бечевку, вновь подошел к окну. Без трех девять. Они, наверное, уже сидят в купе, багаж поставили на верхнюю полку. Самые шикарные чемоданы. Она – в перчатках, элегантная, счастливая, сидит рядом с этим типом, так близко от него.

Стоя у окна, он терзал веревку. Завязывал, развязывал, теребил, поглядывая то на пустынную дорогу, то на пустынное небо. На первом этаже часы пробили девять. Поезд тронулся, навсегда увозя ее от него. Погиб, он погиб.

– Погиб, погаб, погуб, погоб, – прошептал он, потянув за веревочку, пытаясь ее порвать. – Погиб, погаб, погуб, погоб, – шептал он неустанно, ведь надо же как-то отвлечься от несчастья, жалким и ужасным образом отвлечься, пытаясь порвать веревочку и произнося дурацкие слова, развлечь себя, чтобы суметь вынести горе, чтобы жить дальше.