Текст книги "Любовь властелина"

ХХХ

– Дорогая, какое счастье, что я тебе дозвонился, я боялся тебя не застать! Дорогая, колоссальное событие в моей административной жизни! Мне доверили миссию, я уезжаю на двенадцать недель! Политическая миссия, требующая ловкости и умения! Суть в том, что ехать нужно уже завтра вечером! Я не осмелился возражать, что ж ты хочешь, ведь это такой шанс с точки зрения карьеры. Миссия такого масштаба, ты представляешь, как это обогатит мое досье, это такой задел на будущее, ты понимаешь, о чем я говорю, ну, короче, дома обсудим. Я отправляюсь в Париж уже завтра вечером, но только в двенадцать пятьдесят, так что завтра все равно пойдем на ужин с неким С. С, как Сюзанна, ты ж понимаешь. Я просто уеду из «Ритца» в половине первого, этого будет вполне достаточно, вокзал совсем рядом. У меня уже есть командировочное удостоверение. Я пройду нашу службу путешествий, Be… то есть господин ван Вриес их уже предупредил. Они работают на удивление! Место в спальном вагоне первого класса, то есть одноместное купе, уже заказано! Номер в гостинице «Георг Пятый» с ванной и политическим, пардон, отдельным туалетом! «Георг Пятый» – отеля шикарнее не найдешь, суперлюкс, четыреста девять номеров, я прочитал в «Мишлене». И потом представь, господин ван Вриес согласен, чтобы я взял завтра отгул, дабы подготовиться и собраться. Хорошо, что у меня есть картотека вещей в путешествие, ты помнишь, я тебе показывал, карточки со списком того, что нужно взять в зависимости от длительности путешествия. И еще хорошо, что для стран Ближнего Востока не нужно специальных прививок. Я только должен заехать завтра во Дворец, чтобы взять мои официальные рекомендательные письма, подписанные самим сэром Джоном, ты ж понимаешь, и талоны Cook. И last but not least, и еще кредитное письмо, которое финансовая служба срочно заказала в «Швейцарском кредите». Ах, дорогая, я вот еще что хочу тебе сказать, но попробуй понять меня с полуслова, слушай внимательно: мне не кажется, что некая личность осмелилась бы взять на себя инициативу такого масштаба, ты понимаешь, о ком я говорю, ну, одна из последних букв в алфавите. Думаю, инициатива исходит сверху, очень-очень сверху. С моей точки зрения, инициатива должна исходить от Сюзанны, ты понимаешь, Сюзанны, с которой мы завтра вечером ужинаем. Ну, в общем, мы об этом еще поговорим. Кстати, я забыл самое важное. Ты знаешь, видимо, мы будем ужинать в его номере. Я скажу тебе почему. Из хорошо информированного источника, начинающегося на букву «К», которому под строжайшим секретом я рассказал о завтрашнем ужине, я узнал, что у него в «Ритце» целая квартира, я имею в виду целая в том смысле, что кроме спальни и ванной, как обычно, там еще есть гостиная и столовая! Столовая, представь себе, сколько он должен платить за неделю! А из другого источника я узнал, что у него есть слуга-аннамит, который не принадлежит к персоналу отеля, то есть личный слуга, представляешь. Я думаю, у этого слуги должен быть свой номер в гостинице, но об этом мне никто не смог дать достоверной информации. В общем, собрав все эти сведения воедино, столовая и личный слуга, я почти полностью уверился в том, что ужинать мы будем у него в номере. Ну, в общем, завтра все будет ясно. Скажи, дорогая, ты как? Раз хорошо, тем лучше. В любом случае, тебе надо сегодня пораньше лечь спать, чтобы завтра ты была в форме. Скажи мне, ты не хочешь поехать со мной в командировку? Париж, Лондон, Брюссель! Сирия, Палестина, экзотика! Ты знаешь, с моими командировочными и представительскими расходами все получается даже почти без дополнительных трат. Нет? Ладно, ладно, как хочешь, мне бы это было приятно, но как хочешь. Ладно, я тебя покидаю, потому что меня ждет большая работа, я останусь здесь на обед, но вернусь рано, чтобы начать собираться, господин ван Вриес был не против, чтобы я ушел сегодня пораньше, как только справлюсь с тем, что мне осталось доделать. Ну, тогда до свидания, до скорого, дорогая.

Он положил трубку и улыбнулся своей детской улыбкой. Провалиться на этом месте, с какого-то момента ему начало бешено везти (это было везение рогоносца). Переведен в ранг «А» уже как семь дней, будет ужинать с замом генсека и в двенадцать пятьдесят отправится в миссию.

– В спальном вагоне первого класса я сниму смокинг, положу его в сумку-шкаф, чтобы он не мялся, надену пижаму и скользну в прекрасную кровать! Отдельное купе, старина! Я не какой-нибудь нищеброд! Я хозяин жизни!

В карманное зеркальце он полюбовался на хозяина жизни, состроил ему нежную гримаску, сказал ему, что он – его дорогой Адриан, настоящий бандит, первостатейный удачник. Единственная загвоздка – двенадцать недель без нее. Не видеть ее, возвращаясь вечером к себе в гостиницу? Ну, ничего, три месяца быстро пройдут. И потом – возвращение, она в его объятьях, и он, великолепный дипломат, вернувшийся с Ближнего Востока, загорелый, увенчанный лаврами! В ожидании, в свой первый парижский вечер, то есть послезавтра, в отеле «Георг V», он уляжется в кровать в восемь вечера, станет читать детективный роман и закажет потрясающий ужин, все то, что он любит: обильные закуски, угорь по-нормандски, фаршированные свиные ножки или просто гриль, это тоже вкусно, с воздушным пюре и горчичным соусом, и кучу всего другого вкусного, и роскошное вино, нужно будет посмотреть по карте, и на закуску пирог с засахаренными фруктами – и все это в постель, у них есть для этого специальные столики, и наслаждаться всем этим, почитывая детектив! Вот это жизнь! Он встал и два раза крутанулся вокруг собственной оси, чтобы лучше оценить свою миссию.

– А теперь надо срочно пожрать чего-нибудь, я умираю с голоду. Вперед, пошли!

В коридоре он пошел широким легким шагом, он был исполнен блаженства, он чувствовал себя властелином мира. Провалиться на этом месте, когда такая шишка повышает тебя в ранг «А» и вдруг ни с того ни с сего приглашает на ужин, что уж тут думать-гадать, значит, атомы так сложились. Внезапно он представил себя за завтрашним шикарным столом, слева от зама генсека, представил себя блестящим и очаровательным, беспечно курящим сигару, под восхищенным взглядом босса, пораженного тем, что он ему выдает про Вермеера и Пруста. Кто знает, может, придет день, он будет называть его «друг мой» или просто «Солаль», запросто, между бокалом дорогого коньяка и толстой сигарой. Право же, Солаль! А на этого Веве наплевать! Веве не ужинает с замом генсека! И на литературу в общем тоже наплевать! Гораздо шикарней быть дипломатом с миссией и с отдельным сортиром в гостинице «Георг V».

В ресторане, кривя от волнения губы, он попытался спокойно объявить о своем отъезде с миссией коллегам, пожимал руки на прощание. Он чувствовал такую симпатию к этим бедолагам, которые останутся сидеть в своих тесных кабинетах, склонившись над скучными каждодневными досье, а его в это время ждет шикарная жизнь, спальные вагоны, роскошные гостиницы, обильные пирушки со знаменитостями! На вопросы коллег он скромно отвечал, что это обычная поездка для сбора информации, но не развивал тему, чтобы все поняли, что речь идет о секретной миссии. Когда тема была исчерпана, он живо стал интересоваться вопросом, кто заменит начальника отдела разоружения, как раз недавно назначенного военным министром в его родной стране.

Вернувшись в кабинет, он зажег дорогую сигару, которую купил, чтобы отпраздновать свою миссию, широким жестом выпустил клуб дыма и решил, что ему недосуг заниматься камерунским досье, рутинной работой, недостойной дипломата высокого класса. А нужно просто нагло пустить его в работу, вот! Посасывая кончик сигары, чтобы самому себе казаться человеком действия, он схватил досье по Камеруну и написал на листе для внутренней корреспонденции: «Господину Ле Гандеку. Приведите в действие, пожалуйста. А.Д.». Отлично. Который час? Без двадцати три. Нет, еще рановато уходить. Ох, черт, но ему же еще собирать вещи в дорогу, и потом, шутка ли, он ужинает вечером с замом генсека!

– Алле-оп, смываемся!

Он защелкнул на ключ выдвижные шкафы, потянув за ручки, убедился, что все дверцы закрыты надежно, особенно внимательно проверил дверцы «лепрозория» и «кладбища». Затем, чтобы закрепить впечатление надолго и освободить себя от всякого беспокойства в течение трех месяцев поездки, объявил во весь голос, для вящей убедительности:

– Закрыли, архизакрыли, просмотрели, постановили и проверили, мы нижеподписавшиеся.

Вновь причесавшись и почистившись щеткой, он лихо сдвинул шляпу набок. Оценил шикарное ощущение ухода с работы в два сорок пять – в то время как лишенные миссий, прикованные к своим местам рабы уныло вздыхают над своими досье! Он бросил последний взгляд на стол. Провалиться на этом месте: британский меморандум!

– Ты из меня все соки выжмешь, – сказал он ему.

Что же делать? Тоже отправить его Ле Гандеку на комментарий? Ну, это уж, пожалуй, слишком круто, он так наживет себе врага. А что, опять садиться, торчать в помещении и глотать страницу за страницей, сотни страниц, когда на улице такая погода? Даже не дав себе труда присесть, он склонился над досье и написал на листке черновика: «Господин ван Вриес! Я с живым интересом прочел этот важнейший документ. Он целиком и полностью отражает ситуацию в Палестине. Соответственно, мне кажется, он может быть в целом и в частности одобрен перманентной Мандатной комиссией. А.Д.»

Грязно ругнувшись, он беспечно бросил папку с британским меморандумом в ящик для почты на выход и ушел – свободный человек, с толстой тростью под мышкой, обремененный дипломатической миссией, важный, совершенно счастливый, социально защищенный, облеченный властью и не ведающий, что умрет.

XXXI

Ариадна открыла дверь и впустила в салон старуху Вентрадур – жирненькую, губки бантиком, нос крючком, мертвые глаза, – которая сразу же устремилась к своей дорогой Антуанетте, обняла ее и расцеловала, затем вяло пожала руку месье Дэму и крепко – молодому Адриану, которого она находила весьма представительным. Усевшись, она поправила свой корсаж, украшенный камеями и укрепленный пластинками из китового уса, отдышалась, извинилась за опоздание и рассказала о нескольких ужасных происшествиях, из-за которых весь день пошел кувырком.

Сначала часы ни с того ни с сего утром остановились, ровно в десять минут десятого, а это означало, что ей нужно пользоваться запасными часами, к которым она не привыкла. А потом ее дорогая Жанна Реплат, она всегда приходит по пятницам ровно в одиннадцать, потому что, перед тем как сесть за стол, они привыкли совершать совместную религиозную медитацию, как минимум на полчаса, и вот, представьте, первый раз в жизни ее дорогая Жанна опоздала, ох, не по своей вовсе вине, но тем не менее ужасно опоздала, она пришла в двенадцать десять, а это означало, что они начнут медитацию только в четверть первого, и она может длиться не больше десяти минут, и, поскольку она была голодна, она вконец запуталась и не могла сосредоточиться. И потом, естественно, вместо того чтобы сесть за стол в полдень, как положено, они сели в половине первого, если быть точным, в двенадцать двадцать восемь, что очень плохо отразилось на запеченном в духовке картофеле: он стал жестким и сухим. Короче говоря, вместо того чтобы отправиться совершать сиесту в час, как обычно, она смогла сделать это только в час тридцать пять, и это ее окончательно сбило с толку, все как бы встало с ног на голову, она совершенно растерялась, и все ее расписание полетело кувырком. Не говоря уже о том, что ее постоянный булочник не прислал ее любимые хрустящие булки, которые обычно поставляет ей по вторникам и пятницам, и она вынуждена была послать за ними в ближайшую булочную, а там какие-то странные булки, она к таким не привыкла. И тогда, чтобы выяснить, что стряслось, она после обеда сама пошла к тому булочнику, его не было дома, а мадемуазель, которая за него осталась, не смогла ей предоставить сколько-нибудь внятных объяснений, и пришлось ждать возвращения патрона. И только когда он вернулся, все стало понятно – виновата тут новая работница, иностранка, такая француженка с накрашенными губами, которой в ее присутствии была задана вполне заслуженная взбучка.

– Антуанетта, вы и вправду простите меня, что я опоздала?

– Да нет, Эммелина, погодите, вы вовсе не опоздали.

– Ладно, ладно, дорогая, я же знаю. Я пришла без двадцати пять, а обещала прийти в четыре. Я не сдержала слово, и мне теперь очень стыдно. Но вы знаете, у меня сейчас малышка-горничная из Берна – так вот уж она мне показала!

Послушать мадам Вентрадур, так создавалось впечатление, что ее окружали слуги-карлики; все горничные, которые когда-либо у нее работали, квалифицировались как «малышки». С тех пор, как мадам Дэм познакомилась с ней на курсах кройки и шитья, у мадам Вентрадур были последовательно малышка-испаночка, малышка-итальяночка, малышка из Во, малышка из Арго и, самая ужасная из всех, малышка из Берна, которая явилась причиной ее опоздания. Закончив рассказ о ее преступлениях, она достала из сумки флакон с английской солью и вдохнула. Ох, эти слуги сведут ее с ума!

– Послушай, дорогой, – с присущим ей благородством сказала мадам Дэм, обернувшись к Адриану, – наша дорогая Эммелина тебя простит, я объясню ей все обстоятельства, но мне кажется, что вы с женой должны сейчас нас покинуть. Тебе нужно закончить укладывать вещи, вам обоим надо переодеться, у вас как раз будет достаточно времени. Я вам все объясню, дорогая.

Адриан поцеловал руку мадам Вентрадур, сразив ее окончательно, и попрощался. Он обнял месье Дэма, затем мадам Дэм, которая долго удерживала его в объятиях, притиснув к своим вялым прелестям, и умоляла писать почаще. «Хоть коротенькое письмецо, но чтобы твоя мамуууля знала, что с ее Диди все в порядке». Ариадна попрощалась с обеими дамами и с маленьким старичком, который был взволнован и счастлив тем, что у него был общий секрет с невесткой. Да, они уже заранее тайком попрощались! И обнялись, и поцеловались! И она подарила ему свою фотографию, попросив, чтобы он хранил ее у себя и никому не показывал! И он улыбался про себя этим воспоминаниям после ухода молодой пары, в то время как мадам Дэм объясняла своей дорогой Эммелине, что Адриан с женой приглашены сегодня на великосветский ужин к весьма высокопоставленному человеку, а потом он отправится «за границу с дипломатской миссией, чтобы обсуждать всякие проблемы с крупными политиками».

– И теперь, дорогая, если вас это не заграничит, простите, не затруднит, пройдемте за стол. Ох, я знаю, что времени у нас полно, наш поезд отправляется только в семь сорок пять, но поскольку мы договаривались на такой полдник-ужин, я пропустила сегодня полдник и у меня буквально живот свело от голода. И потом, если мы рано покюшаем, у нас останется время поболтать в чисто дамском кругу, пока Ипполит будет совершать последние приготовления. Сейчас еще нет пяти, а такси наше заказано на четверть восьмого. В нашем распоряжении больше двух часов.

– Но здесь моя машина, дорогая, я могу попросить моего водителя отвезти вас на вокзал, и мне это не составит труда, поскольку это по дороге. Но вот только, конечно, ваши вещи могут попортить обивку в машине, но, что делать, я могу с этим смириться. Может быть, эта жертва принесет мне радость, в любом случае я на нее готова.

– Спасибо, дорогая, спасибо от всего сердца, но я себе этого не прощу, да и к тому же ваша машина такая древняя, что она может и не утащить все наши вещи. Да, кстати, мой Диди собирается приобрести новый «кадиллак» по возвращении из миссии. Да, великолепную машину. Ну вот, пройдем к столу. Вы уж извините нехватку у нас прислуги, но я вам рассказывала о наших обстоятельствах, моя бедная Марта уехала, Мариэтта так нас подвела, а приходящая домработница появляется только по утрам. Поэтому все уже стоит на столе, кроме перьвого. Так что, если вы не против, пройдем в столовую. Ипполит, подай руку нашей дорогой Эммелине.

Мадам Вентрадур воодушевленно села за стол, положила справа от себя диетические хрустящие булочки, которые сама принесла, те самые, проверенные, купленные у семейного булочника, дружески их похлопала, растянула губки бантиком в улыбке и поглядела воскресшими глазами на расставленные перед ней вкусные яства. Мадам Дэм вновь извинилась – почти все холодное, в связи с нашими обстоятельствами, а потом в шутливом тоне обратилась к супругу и попросила его побыть сегодня горничной. Поняв все с полуслова, поскольку урок ему преподали заблаговременно, месье Дэм поспешил на кухню.

Он вернулся с дымящейся супницей и разлил суп по тарелкам, незаметно выкроив для себя двойную порцию; от удовольствия его глаза стали еще круглей. Но в момент, когда он уже собирался погрузить ложку в суп, мадам Вентрадур неистово прижала руку к груди и издала крик смертельно раненной птицы. Месье Дэм сразу понял, в чем дело, и опустил голову, застыдившись: какой ужас, он чуть было не начал есть, не дождавшись молитвы! Дражайшая Эммелина, повинуясь как всегда порыву чувств, вцепилась в руку дражайшей Антуанетты.

– Ах, дорогая, простите, простите! Простите, если я вас обидела! Ах, я не должна была заставлять вас делать что-то, что вам неприятно!

– Но, дорогая, вы же прекрасно знаете, что мы всегда читаем молитву за едой и нам это вовсе не неприятно, наоборот, слава богу. Просто бедняга Ипполит иногда бывает рассеян.

– Ах, простите, дорогой, простите, – вскричала мадам Вентрадур, поворачиваясь к месье Дэму. – Простите, что я вас обидела!

– Но уверяю вас, я соверсенно не обизен, мадам.

– О, скажите, что прощаете меня! Я была неправа, я казню себя за это! – Тут ее голос стал таинственным, ностальгическим, сладострастным. – Но для меня это такая огромная радость, вы же знаете, не так ли, огромная, о да, Боже милостивый, обращаться к Тебе. – Она поняла, что уже уклоняется в сторону молитвы, и выровняла направление. – Такая большая радость обращаться к Нему, перед тем как съесть то, что Он Сам в Его великой милости пожелал послать мне! Благодарственная молитва делает меня счастливой, – простонала она гнусавым от слез голосом. – Ох, простите, я вас тут всех шокировала!

– Но, дорогая, – сказала мадам Дэм, которая сочла, что Эммелина несколько перегибает палку, – тут не за что просить прощения!

Бесстрашная в своем горе, мадам Вентрадур продолжала стоять на своем и, пока месье Дэм рассматривал холодеющий суп, еще раз попросила прощения, ведь она никак, никак не может обойтись без молитвы перед едой! Лишиться Его святой милости, ни за что! О, простите, простите! Всхлипывая и содрогаясь, она впилась в руку совершенно обалдевшего маленького старичка, закрыла глаза и предалась агонии.

– Ох, мне плохо, простите, мои английские соли, ик, пожалуйста, соли в ридикюле в вестибюле, флакон на столике, ик, ик, флакончик, столик, простите меня, столик, флакончик.

В должной мере навестибюлившись, наридикюлившись и нафлаконившись, а затем и вынюхав целиком маленький зеленый флакон солей, она возвратилась к жизни и одарила улыбкой ангела, оправившегося от тяжкого недуга, месье Дэма, который мрачно созерцал суп. (А вот мне интересно, неузели Богу угодно, стобы я весьно ел холодную еду из-за их молитв.) Из вежливости мадам Дэм предложила дражайшей Эммелине прочитать молитву. Мадам Вентрадур, еще слабым и надтреснутым от пережитого волнения голосом сказала, чтобы Антуанетта не беспокоилась, она уступает ей эту великую радость, и уверила, что вполне могла бы обойтись без молитвы. Каждый раз, когда эта особа уверяла, что вполне могла бы что-то сделать, понимать следовало наоборот. В данном случае она надеялась, что мадам Дэм возвернет ей любезность и попросит прочесть молитву именно ее. Однако дражайшая Антуанетта не настаивала, потому что дражайшая Эммелина известна была своими бесконечными молитвами, можно даже сказать, проповедями, в которых она пережевывала все дела и делишки за день, сопровождая свою речь вздохами и прочими слащавыми звуками. Она нацелила крупный острый нос на крем из проросшей пшеницы и прикрыла глаза. Мадам Вентрадур тоже, в свою очередь, занырнула в мистические глубины, месье Дэм схватился обеими руками за голову, чтобы сосредоточиться, поскольку ему далеко не всегда удавалось получать удовольствие от этих долгих словопрений с Богом. (Ну, в воскресенье, это понятно, мне дазе нравится, но три раза в день, это уз слиском!) Он сосредоточился, бедненький, подавляя в себе сильнейшее желание почесать в затылке, сосредоточился, но не мог помешать себе поглядывать через раздвинутые пальцы на суп, который уже не дымился и стал скорей всего едва теплым. (И потом, разрази меня гром, я соверсенно уверен, сто Бог и так нами занимается, без того стобы мы Его об этом непрерывно просили, и вообсе он все знает, так засем зе к нему приставать со своими объяснениями?)

Мадам Дэм, которая чувствовала себя как на экзамене перед лицом профессионала, выдала первосортную молитву, с таким жаром, что ее мясная фрикаделька моталась вверх-вниз. По истечении двух минут месье Дэм украдкой погрузил указательный палец в суп, чтоб проверить его температуру. Мадам Вентрадур тоже нервничала, сама того не сознавая. Эта старая ханжа, которая заводила для всех молитву на полчаса, всегда находила молитвы других слишком длинными. Когда мадам Дэн доносила до сведения Всевышнего тяготы и трудности, выпавшие на долю Джульетт Скорпем, мадам Вентрадур, вся такая, как всегда, импульсивная, испустила негромкий трагический крик и схватилась за сердце. Какой ужас! У нашей дорогой Джульетты трудности! А она-то ничего не знает об этом!

– Ах, простите, дорогая, простите, продолжайте.

Она закрыла глаза, попыталась внимательно слушать, но одна мысль сверлила ее мозг: как бы не забыть спросить, что же за трудности у Джульетты. Наконец ей удалось прогнать это пустое беспокойство, она поплотнее закрыла глаза и попыталась вслушаться в то, что говорила молящаяся. Она не могла все же помешать себе подумать, что формулировки-то у Антуанетты довольно однообразные. В ее молитвах не было того, что так любила мадам Вентрадур: импровизации, игры, изюминки. Ее пресыщенный вкус уже не удовлетворяли вкусовые качества обычных молитв, необходимы были приправы и пряности. Так, например, она каждые пять лет приобретала новую Библию, чтобы не лишать себя удовольствия подчеркивать снова и снова полюбившиеся строки, воинственно тряся головой. В глубине души, надо признать, вся эта каждодневная религия слегка раздражала мадам Вентрадур, хотя она сама этого и не сознавала. И поэтому она изыскивала – в первой ли проповеди молодого пастора, во фразе ли черного евангелиста, в речи ли индийского принца, обращенного в христианство, – какую-нибудь такую дополнительную красочку, необычный оттенок, который убедил бы ее, что религия действительно интересна.

Мадам Дэм внезапно подумала о поезде, отправляющемся в девятнадцать сорок пять, и тут же перескочила к завершению, на всех парах возблагодарила Всевышнего за хлеб насущный, который в данном случае был дополнен черной икрой, фуа-гра и жареным цыпленком от Росси, русским салатом, разными сырами, пирожными и фруктами. Всевышний иногда умеет устроить красивую жизнь, да.

– У Гантетов изрядное состояние, – заметила мадам Венрадур.

– Ну, я бы сказала, значительное состояние, – уточнила мадам Дэм. – Две гостиные анфиладой. Еще кусочек цыпленка? Может быть, кожицы? Я считаю, что поджаристая кожица – самый смак в птице. Ну что, тогда сыра? Тоже нет? Ладно, перейдем к десерту. Ипполит, прожуй свое безе и помоги мне, пыжалста, а то у меня опять в ногу вступило. Поспеши, уже шесть часов, у тебя едва час с четвертью, чтобы все закончить, нельзя же заставлять такси нас ждать. Давай, убери со стола и сложи все как следует на кухне, чтобы домработница не нашла все вверх тормашками завтра утром, – что она тогда может о нас подумать? Остатки положи в холодильник, нет, только не сыр, его нельзя так класть, или, знаешь, заверни кусочки в фольгу, закрой на кухне ставни, все остальные ставни уже закрыты, выключи газовый счетчик и быстро собери мои вещи, кроме чемодана с платьями, конечно, их я сама положу, ты в этом ничего не понимаешь, ах, как я от этого устала. Что до всего остального, все нужные вещи я положила на кровать и на два столика, ты мне их как следует сложишь в два чемодана, как ты умеешь, чтобы все компактно уложить, и осторожно с хрупкими вещами, и не забудь аккуратно сложить мой плед и пристегнуть ремнями оба зонтика. Ах, послушай, я с этими своими нервными расстройствами забыла надеть чехлы на диван и кресла, надень их. Когда ты сложишь чемоданы, неси их вниз, шоферы всегда просят невероятные чаевые за то, чтоб стащить чемоданы, поставь их за дверью, это нас поторопит. Слушай, нет, за дверью ставить рискованно. В вестибюле, сразу перед дверью. Вперед, быстренько, пошевеливайся, пыжалста.

– А мне нузно ессе мыть посуду?

– В последнюю очередь, если успеешь, помой, но постарайся там не набрызгать.

– А ты знаешь, я сделал этикетки на семоданах непромокаемыми, на случай доздя. Я сделал это с помосью свесьного воска.

– Очень хорошо, иди уже, хватит лодырничать, займись уже делом. Быстро разбери стол, а то нам нужно немного покоя, у нас разговор строго между дамами. А пирожные оставь. Возьмите пирожное, дорогая. Вот это, японское или, может быть, безе? Я так возьму ромовую бабу, это моя слабость.

Пока месье Дэм собирал со стола, две подружки поглощали пирожные в чудовищных количествах, обуждая при этом двухголосую проповедь в прошлое воскресенье. Это прекрасная идея, чтобы привлечь молодежь, сказала мадам Дэм. На третьем шоколадном эклере мадам Вентрадур согласилась. Конечно, проповедь на два голоса – идея чересчур смелая, но она вовсе не против разумных нововведений.

Когда маленький старичок унес последнюю порцию тарелок и приборов, две дамы предались обсуждению разнообразных интересных тем. Сначала речь шла об очаровательной даме, у которой такая очаровательная вилла в огромном и очаровательном парке; затем о неблагодарности бедных, которые так редко бывают признательны за то, что ты для них делаешь, а им надо все больше и больше, они не умеют принимать милости хотя бы с капелькой смирения; затем о дерзости молодых служанок, эти мамзели требуют еще дополнительные свободные полдня в придачу к воскресенью, хотя у них нет же таких потребностей, как у нас, а если еще подумать о трудах, которые мы тратим на то, чтобы научить их хотя бы каким-нибудь манерам, а они что-то стали редки, теперь и не найти прислугу, эти мамзели предпочитают идти работать на фабрику, у них больше нет призвания к труду на благо ближнего своего, потому что тот человек из высшего опчества, который нуждается в прислуге, тоже в конечном итоге ближний.

Мадам Дэм после этого пропела хвалу мадемуазель Маласси, в Лозанне, «для кого-то будет очень хорошая партия, у ее родителей квартира – четырнадцать или шестнадцать окон в фасаде, и всяческие нравственные качества, разумеется». Потом она воздала должное величию Канакисов, Рассетов и господина заместителя Генерального секретаря. Дражайшая Эммелина тогда спросила, как прошел обед с этим господином из Лиги Наций, но мадам Дэм притворилась тугой на ухо, остереглась впадать в подробности и ограничилась заявлением, что это выдающийся человек и ей доставило огромное удовольствие беседовать с ним, не уточняя, что беседа происходила по телефону.

И наконец, разговор коснулся излюбленной темы, а именно фактов и событий из жизни королев, про которых они знали все: как те проводят время, что надевают, во сколько встают и даже что едят на завтрак, перед которым, как правило, съедают грейпфрут. Они начали с королевы Марии-Аделаиды, их любимицы, у нее такие прелестные детки. И еще прелестно, что она так интересуется лошадьми и скачками, это очень изысканно. И к тому же, сказала мадам Дэм, мерзко и эгоистично хрустя последней корзиночкой с яблочным джемом, наша дорогая Мария-Аделаида обладает высочайшим умением всегда быть естественной, простой, улыбчивой, удивительно обаятельная личность, не правда ли?

– Кажется, что она иногда приподнимает край завесы, чтобы посмотреть на обычных людей, что она старается понять людей из низшего опчества, чтобы приобщиться к их жизни, она так интересуется бедными! Это так крясиво, не правда ли? Есть очень крясивая история про ее сына Джорджа, старшенького, ему сейчас восемь лет. Боже, как быстро летит время, мне кажется, что это было вчера, он еще лежал в своей колыбельке, украшенной цветами короны, ну вот, маленький принц Джордж, тот, с кудряшками, вы помните, который будет королем по достижении совершеннолетия, она, очевидно, примет регентство после смерти короля, ну вот, говорят, что маленький принц Джордж на вокзале, в ожидании поезда, чтобы поехать в один из их прелестных дворцов в провинции, он совершенно забыл, кто он такой, и принялся бегать по перрону, как обычный ребенок, это так крясиво, не правда ли? И потом он увидел начальника вокзала с флажком, который собирался дать сигнал к отправлению другому поезду, и он сказал ему, пыжалста, можно я махну флажком? Да-да, он сказал пыжалста, это так крясиво, все-таки он принц! Начальник вокзала был потрясен и растерян, потому что он ни за какие блага на свете никому не должен отдавать свой флажок, это запрещено регламентом, но что делать, сказал он себе, это же принц, и он дал свой флажок маленькому принцу, и говорят, тот не сумел махнуть им так, как надо! Это было так трогательно! У всех людей на вокзале слезы навернулись на глаза! А вот еще одно приключение маленького принца, тоже очень крясивое. Выходя из королевского дворца, он, как истинный сын своих родителей, на все обращает внимание, как говорится, смотрит хозяйским глазом, и он заметил, что шнурки на ботинках у одного из гвардейцев, охраняющих дворец, развязаны, и он ему об этом сказал, и, как говорят, гвардеец ему ответил, я сожалею, монсеньор, он ему сказал монсеньер, хотя ему всего восемь лет, так вот, я сожалею, монсеньор, но я не могу наклоняться, мне это запрещено, я должен стоять по стойке «смирно». И вот, говорят, маленький принц наклонился, и даже встал на одно колено, и сам завязал шнурки простому солдату! Только особам королевской крови свойственна такая простота! Ах, это невыразимо прекрясно! Потому что он же мог сказать солдату – я принц, и я приказываю вам наклониться! И говорят, Мария-Аделаида запретила, чтобы народ рукоплескал принцу и принцессе, когда они едут в машине по улицам. Но несмотря на ее простоту, она обладает необычайным достоинством! Говорят, когда один знатный дворянин сказал ей «ваш отец», она ответила просто: вы хотели сказать «его величество король»? Тот дворянин ужасно смутился! Но я должна заметить, что он все это заслужил. Вы не находите? Я бы вообще на ее месте просто повернулась бы к нему спиной и пусть себе стоит с разинутым ртом! Эммелина, я вот вдруг подумала, а вы читали историю малышки Лоретты во вчерашнем журнале?