Текст книги "Любовь властелина"

XLIX

Ее приступы ревности, их расставания навсегда, она стегала себя ночью хлыстом, чтобы наказать за мысли о нем, и не давала ему знать о себе, целыми днями вообще не подавала признаков жизни. Его ожидание, ожидание возле телефона, который так жестоко, так ужасно не звонил, бешеный стук сердца, когда лифт останавливался на третьем этаже «Ритца», может, это она, нет, опять не она, всегда не она, и вот телефон звонит, она придет сегодня вечером. И тогда начинаются абсурдные приготовления, чтобы быть красивым.

Едва явившись, она набрасывалась на злодея, впивалась в его губы. Но когда остывал первоначальный пыл, у нее в голове опять всплывал образ той, которая была с ним, и она начинала его допрашивать. Он отвечал, что не может так бросить Изольду, что она теперь для него только друг. Ты лжешь! – кричала она, и смотрела на него с ненавистью. О, ты так же целовал эту женщину, как меня! О, проклятый, дурной человек, кричала она. Побойся Бога! – восклицала она на русский манер.

Потом она предрекала, вдруг сделавшись высоконравственной, что женщины его погубят, выскакивала из кровати, яростно одевалась, как женщина, привыкшая действовать, объявляла, что на этот раз все кончено, он ее больше не увидит, с холодной решимостью натягивала перчатки. Ее угрюмые приготовления к отъезду, чтобы найти повод остаться, не роняя при этом собственного достоинства. И чтобы продемонстрировать непоколебимое решение оставить его навсегда, что прежде всего выражалось в энергичном застегивании пиджака, который она принималась так и сяк одергивать, и каждый раз, казалось, результат ее не удовлетворял. А к тому же приготовления были весьма решительны, поскольку она надеялась, что, если он поймет, как она серьезно настроена уйти, а она при этом прособирается подольше, он в конце концов начнет умолять ее остаться. В довершение комедии он в свою очередь поддерживал решение о разрыве, даже сам побуждал ее уйти. Оба хорохорились, не на шутку опасаясь, что у другого могут быть и впрямь серьезные намерения, но в то же время, как ни парадоксально, в душе надеясь, что не будет никакого разрыва, и эта надежда давала им силы для угроз и решительных действий.

Когда уже нечего было застегивать, одергивать и поправлять, когда уже вся пудра была высыпана перед зеркалом на белое, как мрамор, лицо, надо было уходить. Подойдя к двери, она клала руку на ручку, медленно нажимала, в надежде, что он поймет, насколько все серьезно, и примется умолять ее остаться. Если он молчал, она строго говорила ему «прощайте», чтобы заставить его страдать и добиться мольбы о прощении; или даже провозглашала торжественно: «Прощайте, Солаль, Солаль!», что звучало более выразительно, но эффект после первого раза слабел. Или еще она сообщала ему с вежливым лаконизмом продуманного решения: «Я буду вам очень признательна, если вы не станете мне ни писать, ни звонить». Если она чувствовала, что он страдает, она была способна немедленно после этого уйти и не давать о себе знать несколько дней. Но если он улыбался и галантно целовал ей руку, благодарил ее за прекрасные часы, которые она подарила ему, и открывал ей дверь, она хлестала его по щекам. Не только потому, что ненавидела его за то, что он не страдает и не удерживает ее, не только потому, что страдала сама, но вдобавок, и прежде всего, потому, что не хотела уходить, и пощечины позволяли ей протянуть время и как-то приступить к примирению, оттого ли, что они давали ей возможность без ущерба для ее достоинства извиниться перед получившим пощечину и остаться, оттого ли, что пощечины вызовут предсказуемую реакцию в виде грубости, что, в свою очередь, вызовет реакцию в виде женских слез, за чем непременно последуют извинения со стороны мужчины, что в конечном итоге приведет к бурным ласкам.

Иногда она уходила, хлопнув дверью, но тут же возвращалась в слезах, бросалась к нему на шею, прижималась, всхлипывала, что не может без него, сморкалась. Но чаще, чтобы оправдать возвращение, она оскорбляла его, вздергивая плечи от возмущения, отчего ее взволнованная грудь ходила ходуном, говорила гадости, не помня себя от возмущения. Но под ее гневом пряталась глубочайшая радость оттого, что она снова была рядом с ним.

Иногда ей случалось рухнуть, вот как это было. В поисках повода остаться и подождать чуда, когда все наладится, он начнет умолять ее не покидать его и даже обещает бросить эту графиню, она чувствовала дурноту, падала на землю, вновь вставала, бредила, что он не любит ее, или, как вариант, что он любит ее так мало, что ей стыдно за него, и вновь валилась на землю, слабая, бессильная, несчастное дитя.

О, юность, о, благородные обмороки от любви, о, чудесная в таком красивом вечернем платье, она валится, и встает, и снова валится, и он обожает ее и в душе сравнивает с маленькими целлулоидными клоунами-встаньками, которые под воздействием грузика все время возвращались в вертикальное положение, а эта тигрица, раненная любовью, беспрерывно падает, и поднимается, и вновь падает, желает умереть, грациозная, как кошка, падает как подкошенная, такая прекрасная в слезах, стенающая таким серебряным голоском, обнажающая свои бесподобные ноги, и рыдает, и ее пышные ягодицы ритмично вздымаются в такт рыданиям, и то, что должно случиться, случается. И вот опять – тонкое лицо андрогина, чистое лицо в священном экстазе, глаза молитвенно возведены к небу.

Твоя жена, хрипит она.

L

Со слабой, несчастной улыбкой она рассматривала сумку, собранную неосознанно, словно во сне, ту же самую, с которой она уезжала к нему в Париж, в самом начале их связи, три года тому назад, уезжала с радостной надеждой. Ну, что ж, вставай, нужно закрыть сумку. У нее ничего не получилось, она принялась тихо всхлипывать, беспомощно и болезненно, села на сумку, чтобы легче было застегнуть. Когда сумка была закрыта, у нее уже не было сил встать, она так и сидела, понуро опустив руки.

Заметив, что порвался левый чулок, она пожала плечами. Что тут поделаешь, рука не поднимается зашить.

Глядя в зеркало на эту старуху, на эту старуху Изольду, которую хотели сохранить из жалости, но больше к ней не притрагивались, она скривилась, расстегнула ворот платья, потянула за лифчик так, что лопнули бретельки. Ох, да, бедные, совсем увядшие. Она злорадно отметила их дряблость, нажала на них руками, чтобы они казались еще более обвислыми. Вот так, чуть менее тугие – конец тебе. Опустились на три-четыре сантиметра – и нет любви. Стали вялые – и нет любви. Она убрала руки, чтобы убедиться, насколько велик нанесенный временем ущерб, повела плечами, чтобы видеть, как они мотаются туда-сюда, безнадежно над ними усмехнулась. Каждый вечер на протяжении лет она ждала его, не зная, придет ли он, наряжалась для него, не зная, придет ли он, каждый вечер вилла была безупречно убрана для него, каждый вечер она сидела у окна, не зная, придет ли он. А теперь все это закончилось. А почему? Потому что два бугорка меньше выпирают вперед, чем у той женщины. Когда он болел, она выхаживала его ночи напролет, спала на коврике у кровати. Сможет ли так та, другая? Позвонить этой женщине, предупредить, что у него аллергия на пирамидон и антипирин? Нет уж, пусть сами разбираются как хотят. Конечно, он испытывал к ней нежность, и те редкие разы, когда приходил, он очень старался, он делал комплименты ее элегантности, он интересовался ее платьями, говорил о ее прекрасных глазах. У всех старух прекрасные глаза, такая уж у них особенность. Время от времени ей доставались поцелуи в щеку и даже в плечо, через платье. Ткань – это не так противно. Поцелуи для старух. Ласки для старух. Конечно, она внушала ему отвращение. Бедный, как он был смущен, когда пришлось признаться ей, что у него та, другая, как он огорчался, что приходится делать ей больно. Огорчался, но тем же вечером дарил той, другой, настоящие поцелуи.

Вновь, стоя перед зеркалом, она тряхнула грудями. Хоп – налево, хоп – направо. Качайтесь, старушки. Она родилась слишком рано, вот. Ее отец чересчур поторопился. И вот – мешки под глазами, вялая кожа под подбородком, сухие волосы, целлюлит и все прочие доказательства доброты Всевышнего. Она застегнула ворот платья, вновь уселась на сумку, улыбнулась той девчушке, какой она была раньше, без целлюлита, свеженькой, пугливой, ее страшила даже картинка из книжки, подаренной за успехи в школе: негр, затаившийся за деревом. Каждый вечер, в кроватке, когда действие доходило до этого негра, она закрывала глаза и быстро переворачивала страницу. Бедная девочка даже не знала, что ее ждет. Конечно, то, что случилось с ней сейчас, уже существовало прежде, поджидало ее в будущем.

Подложив руки под груди, она приподняла их. Вот такими они были раньше. Она отпустила груди, улыбнувшись им. Бедные, прошептала она. Ручкой, которую она ему подарила, он будет писать письма этой женщине. Ариадна, моя единственная. Конечно, единственная, пока молочные железы в порядке. Придет и твой черед, моя крошка. О, мерзкое старое тело, ей самой оно тоже внушало отвращение. На кладбище, в яму всю эту старость! Мерзкая старуха, сказала она зеркалу, почему ты постарела, скажи, мерзкая старуха. Твои крашеные волосы никого не обманут! Она высморкалась и почувствовала даже некоторое удовольствие, увидев себя в зеркале: жалкая, сидит на сумке, сморкается. Что ж, пора вставать, производить телодвижения, звонить.

В такси она посмотрела на свои руки. Первый раз она вышла из дому, не приняв душа. Какая противная, улыбнулась она. Не было сил, она чувствовала себя такой одинокой, когда намыливалась, когда вытиралась. Да и зачем? Вот, свершилось, обрушилось несчастье. Наказана за преступление под названием старость. Она поглядела в окно. Версуа. Все эти люди за окном, они живут, быстро идут куда-то, все такие помытые, у всех есть какая-то цель. У той юной девушки тоже есть цель, она увидит его сегодня вечером. Давай, готовься к вечеру, намыливайся как следует, чтобы не вонять. Я тоже все это делала на протяжении трех лет. Ему станет грустно, когда он прочтет письмо, но это не помешает ему тем же вечером… Два языка движутся. Как противно. Она открыла и закрыла рот, чтобы почувствовать вязкую горечь, ей захотелось чаю. Вообще-то еще остались интересы в жизни. Чашка чаю, хорошая книга, музыка. Нет, неправда. Ох, это мерзкое желание быть любимой, свойственное любому возрасту. Что будет в Понт-Сеарде потом? Мебель, все дела по хозяйству, кто этим займется?

Кре-де-Женто. Голуби на мостовой. Два голубя нежно милуются. Все эти идиотские французские стишки, которые ее учительница французского заставляла учить наизусть. Ее звали мадемуазель Дешамп. «Ивовый прутик, согнись поскорей/ Ласковым пальцам скорей уступи…» «Есть два быка в моем хлеву, два белых с рыжим великана». Что-то было между отцом и этой Дешамп. У отца был еврей-интендант, он вечно держал в руке шапку, кланялся, тряся грязными волосами. И Бела Кун тоже был еврей. Это Бела Кун приказал расстрелять дядю Иштвана, генерала и графа Каньо. Никогда отец бы не согласился принять у себя еврея.

Жанто-Бельвю.

Скоро Женева, скоро вокзал. В начале их любви, когда она ехала к нему в Париж, она увидела его на вокзале, он встречал ее, без шляпы, с растрепавшимися волосами, несуразный, стоял возле контролера, проверявшего билеты. Он улыбнулся, когда увидел ее, и взял ее за руку. Она удивилась, когда увидела его на вокзале, не в его стиле было встречать кого-то с поезда. В отеле, да, точно, в «Плазе», он сразу раздел ее, порвав платье, и понес ее в постель, и дурочка сорока двух лет была так счастлива, так горда. А ведь и была же уже старая, уже в тот самый момент, почему же тогда? Не мог бы он оставить ее в покое? Какие усилия ей приходилось прикладывать, чтобы выглядеть красивой все эти годы. К чему были все эти институты красоты? В первые несколько дней после смерти у покойников растут волосы на ногах. Ну что же, придется с этим смириться, ему-то теперь все равно. Вот и вокзал, прибытие в никуда. Надо производить новые телодвижения.

Она так щедро заплатила водителю, что он из классовой солидарности заговорщицки подмигнул носильщику, предупреждая его насчет выгодного дельца, и тот тут же завладел ее чемоданом и спросил, на какой ей поезд. Она облизала губы, не зная, что ответить. В Марсель, мадам? Да. Сейчас семь двадцать, уже пора, у вас есть билет? Нет. Ох, тогда надо спешить, бегите, я подожду вас в поезде. Первый класс? Да. Давайте, бегите, мадам, у вас всего четыре минуты, последнее окошко, поспешите! Одна-одинешенька в этом мире, с трудом подавляя тошноту, она устремилась вперед; шляпа ее сбилась набекрень, она бежала и повторяла: Марсель, Марсель.

Через час после приезда, перебегая улицу Канебьер, она чуть не попала под машину, свернула на маленькую улочку, остановилась возле пуделя, привязанного к железной скобе, ожидающего хозяйку, которая зашла в лавку напротив, пес беспокоился и тосковал, встряхивал всеми конечностями, натягивал поводок, чтобы можно было заглянуть в булочную. Придет ли она? Почему она так долго? Не забыла ли она про него? Ох, как ему было плохо! Подвывая от совершенно человеческого беспокойства, он напрягался, устремившись вперед, он все натягивал поводок, тянулся, чтоб быть поближе к жестокой любимой, чтобы вытащить ее из этого магазина побыстрей, ждал, надеялся, страдал. Она склонилась и погладила его. И он тоже несчастен. Она опять перешла на другую сторону, вошла в аптеку, попросила веронала. Человек в очках внимательно оглядел растрепанную женщину, стоящую перед ним, и спросил, есть ли у нее рецепт. Нет? В таком случане он не может продать ей веронал. Она поблагодарила и вышла. Чего, собственно, благодарила? А потому, что я – побежденная. Улица Пуа-де-ля-Фарин. Хорошая идея была написать ему, что она возвращается в Венгрию, он не будет волноваться. Центральная аптека. Тоже отказ. Женщина в белом халате предложила ей пассифлорин, легкое успокаивающее на базе лекарственных трав. Она заплатила, вышла, осмотрелась по сторонам, положила пассифлорин на землю у стены, остановилась и посмотрела на него. Не мог бы он оставить ее в покое? Сходить к врачу, выписать рецепт? Нет сил, она так устала. Снять маленькую меблированную квартиру с газовой плитой на кухне. Но где ее искать? Для этого тоже нужны жизненные силы. Даже чтобы умереть, нужны жизненные силы. В Англии в провинциальных отелях в комнатах стоят газовые обогреватели. Поехать в Англию?

Она остановилась. В витрине на коврике между решетками скучал, грустно покусывая лапу, хорошенький бассет. Не старше года. Она погладила стекло. Обрадованный песик вскочил, положил на стекло передние лапы и лизнул стекло там, где была рука дамы, обратившей на него внимание. В магазине попугаи, обезьянки, множество маленьких птичек, старушка с неровно постриженными волосами и женственный юнец в шлепанцах, с челочкой, с белым шелковым платком на шее. Она вошла, купила бассета с красивым ошейником и поводком, затем вышла, держа в руках малыша и уже трепеща от любви.

Аптека. Она остановилась. Ну, конечно, кто же заподозрит даму с собачкой! Да, бассет внушает доверие, только надо при этом выглядеть веселой, гладить его, нужно сказать месье, мне так трудно уснуть, мне нужно очень сильное снотворное. Но внимание, надо изобразить эдакую осмотрительную дамочку, месье, а это не опасно, а сколько надо принимать, целая таблетка – это не слишком много? Мне надо двадцать, потому что я живу за городом. Но прежде всего спросить пудру, подбирать цвет, никто не подумает ее заподозрить, если она будет долго выбирать цвет пудры.

Держа бассета на поводке, она вышла, украдкой показав язык аптеке. Она их обхитрила! На каждого мудреца довольно простоты. В принципе я должен бы спросить у вас рецепт, но вы вроде выглядите такой рассудительной. Однако, будьте осторожны, это сильное средство, не больше одной таблетки за раз, не больше двух в сутки. Она сумела улыбнуться, сказать, что вовсе не хочет умирать. И при этом душистый одеколон тоже сыграл свою роль. Я их перехитрила. Это все благодаря тебе, моя детка. Надо снять тебя с поводка, беги-ка сам, мой маленький Булину. Обрадовавшись свободе, малыш встряхнул ошейником, чтобы проветрить шею, галопом поскакал вперед, вернулся к ней, серьезно потрусил рядом, уверенный в себе, важный от того, что кто-то любит его, что кому-то он может целиком и полностью доверять. О, великие сердца маленьких собачонок!

Он опять побежал вперед, независимый, освобожденный из несправедливого заключения в витрине – маленькое буржуазное счастье, помахивающее хвостом; время от времени он оборачивался, чтобы убедиться, на месте ли его дорогая подруга – ибо как жить теперь без нее? – и возвращался, чтобы она потрепала его по лбу, наслаждался этой лаской и вновь уносился развлекаться и радоваться, высунув язык, и ловить разнообразные интересные запахи, находить из них самый изысканный, ах, как все же прекрасна жизнь, и он оборачивался к ней, чтобы разделить с ней радость, возвращался рассказать ей об этом чудном запахе, довольный собой и всем миром, и опять бежал вперед, зная, что она следует за ним, а значит, все идет как надо, ух ты… а что, если пописать, ну конечно, почему бы и нет, это всегда приятно, вот это дерево кажется подходящим; потом он возвращался возвестить о своем подвиге этой прелестной особе, своему идеалу, бросал на нее пламенные взгляды и опять бежал, оптимистически задрав хвостик, перед нею, а она шагала с опущенными глазами и поэтому нечаянно налетела на ребенка. Полоумная! – закричала его мать. В ужасе она побежала оттуда, сопровождаемая бассетом, который был в восторге от новой игры. Ох, до чего же с ней весело!

Аллеи Мейлан. Она села на скамью. Над ней тихонько шевелились листья платана. Все это останется после нее, и деревья, и цветы, а она будет лежать под землей одна-одинешенька. Идеально было бы умереть без всякого беспокойства. Именно беспокойство и есть самое ужасное. Если бы они поняли, если бы они увидели, как это легко. А, интересно, мое имя появится в газетах? Ох, я думаю, только в марсельских газетах, так что он ничего не узнает. Она высморкалась, посмотрела на платок. Вот она жизнь – эти сопли. И желание помочиться. Значит, организм функционирует. Она коснулась живота, бедное ее тело продолжает выполнять свой долг – жить, и скоро она уже не сможет его коснуться. Напротив – влюбленная парочка. Целуйся, целуйся, дурочка, потом увидишь. Изнемогая от преданности, неистово виляя хвостом, Булину смотрел на нее во все глаза, надеясь на доброе слово. Ничего не услышав, он прыгнул на скамейку, сел возле нее, положил свой холодный нос на ее запястье. Любовь моя, сказала она ему.

И вот комната в Ноайле. Метрдотель поставил перед ней блюдо с холодным мясным ассорти. Ветчина, цыпленок, ростбиф. Бассет воспитанно сидел на своем стуле, торжественный, внимательный, молитвенно трепещущий, он хотел быть примерным, чтобы заслужить все эти чудные яства, которые он ощупывал и обнюхивал преданными глазами. Он смотрел по очереди на важную даму и на мясо уважительно, но настойчиво, опасаясь случайно проявить себя не как образцовая собачка, и все равно слегка пританцовывал передними ногами, демонстрируя почтительно сдерживаемый, но сильный голод. Неужели не даст? Что она сама не ест, это ее дело, но что она ему не дает, это уж чересчур, даже живот свело от голода. Правой лапкой он изобразил просьбу, изо всех сил сдерживая желание самому схватить кусок, но надо же было представить себя с хорошей стороны. Отлично, она все поняла, долго же она думала. Схватив протянутый ломтик ветчины, он проглотил его в два счета. То же самое произошло с тремя следующими кусками. Это становится однообразным. У этой женщины совершенно нет воображения. Он двинул вперед лапу, за ней вторую, внимательно глядя на блюдо, чтобы дать ей понять, что он готов уже отдать должное ростбифу и цыпленку. Она позвонила. Вошел метрдотель и забрал блюдо. Возмущенный Булину провожал его умоляющим взглядом, пританцовывая от волнения. Что за дела, месье, и ростбиф, и, прежде всего, цыпленок, которого я обожаю больше всего на свете! Так нельзя! Но что с этой женщиной? Никогда такого не видел! Ну, пусть так оно и будет. Она тут командир. Он уставился на нее, скромно поскуливая. Что-то он, конечно, поел, но душа его не была успокоена. Его надо еще приласкать, иначе зачем вообще жить? Ничего не досталось, кроме ветчины. Он уперся передними лапами в любезную его сердцу даму. Она отодвинулась. У нее не осталось никого, кто любил бы ее, кроме собаки. Она заперла его в ванной.

Внезапно проснувшись, она увидела непотушенную люстру, вспомнила о бассете, которого принесла вчера из магазина. Она, совершенно ошалевшая, села на край кровати и заметила себя в зеркале шкафа – полностью одетую, в сбившейся набок шляпке. На ночном столике часы показывали семь. Еще полежать, да. Постель – это всегда приятно, даже в несчастье. Она все же вскоре встала, отдернула шторы. На улице – жизнь, счастливые люди. Какая некрасивая эта старуха в зеркале, вокруг глаз морщины, скулы выпирают, волосы сухие, зубы с пломбами, а сзади вообще мост. Этот уик-энд в Уши был в самом начале их любви. Во второй половине дня в воскресенье, когда они прогуливались вдоль озера, она осмелилась отвергнуть поцелуй и убежала смеясь. А теперь она – сумасшедшая старуха, совсем одна тут в Марселе, спит одетая, в шляпе. Ну ладно, мерзкий Бог, сказала она громко.

Она сняла шляпу, села перед столом, сложила вдвое, а потом вчетверо листок бумаги из отеля, развернула, достала ручку, сняла колпачок. Да, надо написать ему письмо, сказать, что ему не в чем себя упрекать, что это не его вина, что он имеет право быть счастливым. Нет, не надо никакого письма, это может его скомпрометировать. Она открыла коробочку с таблетками, пересчитала их, снова взяла ручку, нарисовала крест, переделала его в ромбик, нарисовала вокруг виньеточки и вдруг почувствовала, что к ней возвращается вкус к жизни. Ну, конечно – прекрасное решение пришло само, – вернуться в Швейцарию, снять домик в горах и жить там себе спокойно. Значит, нужно взять бассета? Лучшего спутника не придумаешь, и вернуться на поезде в Женеву, но там пробыть как можно меньше, чтобы ненароком его не встретить, ровно столько времени, сколько нужно, чтобы взять деньги из банка. Затем она поедет в Лозанну, и там в агентстве ей посоветуют, какое снять шале в горах. В Лозанне она купит книги, диски, радиоприемник. Все будет хорошо, вот увидишь. Комфортабельное шале, славная собачка, книги, она еще попробует заняться садоводством. Никакой любви, вот отличный выход, не придется больше беспокоиться по поводу синих вен на ногах. А теперь – в ванну, нужно возвращаться к жизни. Она бросила таблетки в унитаз и спустила воду.

Выйдя из ванной, она вытерлась полотенцем, стараясь не смотреть на себя в зеркало, напрыскалась одеколоном. Как приятно хорошо пахнуть, чувствовать себя чистой. Это тоже доказывает возвращение к жизни. Накинув пеньюар, она открыла окно, вышла на узкий балкон, оперлась локтями на балюстраду, и вдруг перед ней появился он, высокий, без шляпы, с растрепанными волосами, он преследовал ее, смеясь, преследовал, чтобы сорвать поцелуй, и она наклонилась, наклонилась больше, чтобы ускользнуть от него, перила больно врезались в живот, и, вытянув руки, она закричала в пустоту, где подстерегал ее негр, и второй крик раздался, когда она упала на асфальт возле газетного киоска с желтой прессой.