Текст книги "Любовь властелина"

И кстати, любоваться женской красотой – еще куда ни шло, ведь она суть обещание нежности, чувствительности, материнства. Все эти славные создания, которые одержимы идеей заботы о ближнем и которые мчатся на всех парах на войну выхаживать раненых – это очень трогательно, я имею моральное право любить данный сорт мяса. Но у них кошмарная тяга к мужской красоте, отражению физической силы, смелости, агрессивности, в общем, животных достоинств! За это им нет прощенья!

Да, я знаю, убого это желание соблазнять. Так же как абсурдны и мои упражнения, направленные на поддержание физической формы и способности убивать – ведь он окажется более коварным и будет говорить с тобой о Бахе и Боге и спрашивать целомудренно, не одаришь ли ты его своей дружбой. Кто знает? Может, ты ответишь мне «да», потупив взор, и попадешь в крысоловку, в глубине которой всегда маячит спальня. Но я не могу, не хочу больше соблазнять так, как они хотят, не хочу больше этого бесчестия.

Он сел, кашлянул, чтобы она обратила на него внимание, но она не подняла головы, и это его задело. Он присвистнул и спросил себя: не вызваны ли его анафемы женщинам, обожающим гориллоподобие, бешенством, возникающим от мысли, что этих нахалок может привлечь кто-то кроме него? Да, по правде говоря, он ревновал всех женщин. Он пожал плечами, развязал командорский галстук, меланхолично принялся им поигрывать, поднял брови, как бы призывая небо в свидетели поведения этой злюки, которая нарочно на него не смотрит. Дабы утешиться, он приподнял крышку портсигара, но осторожно, чтобы туда могли проскользнуть два пальца. «Тайный визит султана в гарем», – подумала она. Глядя в пространство, он наугад взял сигарету, и она подумала, что султан выбрал фаворитку на ночь, но вслепую, чтобы не портить приятный сюрприз. Он зажег спичку, забыл поднести ее к сигарете, обжег палец, с отвращением отбросил спичку, а за ней и сигарету. Она едва сдержала нервный смех. «Изгнание фаворитки», – подумала она.

– Стыдно еще, что будущая любовь может базироваться на презренном высоком положении, достигнутом хитростью и безжалостным уничтожением соперников. Бывший министр, теперь зам генерального шута, кавалер я уж не помню там чего, да, все же помню чего, это я ради красного словца сказал. Я все же немного комедиант, – пояснил он, мило улыбнувшись. – Вот такой уж я, Солаль Четырнадцатый из Солалей, окруженный всякими канальями заместитель Генерального секретаря Лиги Наций, важная персона в этом жужжащем улье, в котором нет меда, улье, заполненном трутнями, заместитель генерального трутня, заместитель генерального специалиста по пустопорожней суете. Ох, скажите мне, что я делаю среди этих политических манекенов, министров и послов, совершенно бездушных типов, тупых, но хитрых, энергичных, но бесплодных, легких, как пробки, плывущих по течению реки и полагающих, что река течет вслед за ними, болтунов и подлиз в коридорах и конференц-залах, хлопателей по плечам и обнимателей дорогих друзей, которых они ненавидят, вредящих друг другу, пытающихся набить себе цену, чтобы продвинуться по служебной лестнице, – с тем чтобы кубарем слететь с нее через какое-то время и занять место в большой яме в земле, и стать тихими в деревянном ящике, возбужденных и серьезно обсуждающих решения в Локарно и пакт Келогга, всерьез воспринимающих эти совершенно эфемерные глупости, всерьез воспринимающих все эти грандиозные политические аферы, грязные семейные интриги и местечковую мелочность, кретинов, всерьез воспринимающих самих себя, расхаживающих с важным видом – руки в карманах, цветок в бутоньерке и белый платочек в кармане пиджака. И каждый день я разыгрываю фарс, каждый раз я притворяюсь одним из них, я тоже серьезно обсуждаю, я тоже авторитетным тоном несу околесицу – руки в карманах, взгляд исполнен международного и политического значения. Я презираю эту ярмарку, но я скрываю свое презрение, потому что я продал душу за комнату в «Ритце», шелковые рубашки, «роллс-ройс» и ванну три раза в день, и оттого я безутешен. Хватит.

Он подошел к окну, полюбовался скромно освещенной Женевой, дрожащими огнями французского берега; на черной глади озера качались уснувшие лебеди, спрятав головы в оперенье. Вновь приблизившись к Ариадне, он внимательно посмотрел на нее и улыбнулся бедняжке, которой суждено умереть.

– Представьте себе все эти будущие трупы на улицах, на тротуарах, такие торопливые, такие озабоченные, не знающие даже, что земля, в которую они будут зарыты, уже существует и ждет их. Будущие трупы шутят, возмущаются, гордятся. Смеющиеся приговоренные женщины, обнажают соски настолько, насколько могут, выпячивают их, глупо кичась своими молочными флягами. Все – будущие трупы, но при этом успевают побыть злыми за короткий период своей жизни, они так любят, например, писать «Смерть евреям» на стенах. Пойти против всего мира и попробовать говорить с людьми? Убеждать их, что нужно иметь жалость друг к другу, подталкивать их к идее неизбежности смерти? Бесполезно, им нравится быть злыми. Проклятие клыков. За две тысячи лет – только ненависть, клевета, заговоры, интриги, войны. Какое еще оружие они изобретут через тридцать лет? В конце концов эти ученые обезьяны поубивают друг друга, и род людской погибнет от злости. Значит – надо утешаться любовью женщины. Но заставить любить себя слишком просто – это так унижает. Каждый раз одна и та же старая стратегия и те же жалкие причины, плотские и социальные.

Да-да, социальные. Конечно же, она слишком благородна для снобизма, и ей кажется, что она не придает никакого значения моей должности заместителя генерального шута. Но ее подсознание до безумия преисполнено снобизмом, как и все подсознания, обожающие силу. Она безмолвно протестует, считает мой склад ума порочным. Она так уверена, что для нее имеют значение лишь культура, изысканность, тонкость чувств, честность, лояльность, благородство, любовь к природе и так далее. Но, дурочка, ты не видишь, что все эти достоинства свидетельствуют о принадлежности к правящему классу, и это на самом деле глубинная, тайная, тебе самой непонятная причина, по которой они так много для тебя значат. Именно эта принадлежность придает очарование мужчине в глазах милого создания. Конечно же, она мне не верит, никогда мне не поверит.

Рассуждения о Бахе или Кафке – пароль для этой принадлежности. Отсюда возвышенные беседы в самом начале любви. Он говорит, что любит Кафку. Дурочка в восторге. Она считает, что это он интеллектуально развит. На самом деле это он социально развит. Говорить о Кафке, Прусте или Бахе – из той же серии, что умение вести себя за столом, ломать хлеб, а не резать, не есть с набитым ртом. Честность, лояльность, благородство, любовь к природе – все это знаки социальной принадлежности. У привилегированных членов общества полно деньжат: почему бы им не быть честными и благородными? Их оберегают от колыбели до могилы, общество к ним милосердно: с чего им быть скрытными или лживыми? Что до любви к природе – ее не особенно увидишь в трущобах. Необходимо поместье. А что касается изысканности – это все лишь манеры и словарный запас, присущий правящему классу. Если я скажу «такой-то и его дама» – я покажусь вульгарным. Это выражение, считавшееся изысканным несколько веков назад, стало простонародным после того, как вошло в обиход пролетариата. Но если бы в высшем обществе было принято говорить «такой-то и его дама», я показался бы вам грубияном, сказав «такой-то и его жена». Все это – честность, лояльность, благородство, любовь к природе, изысканность, все эти прелести суть доказательства принадлежности к правящему классу, и поэтому вы придаете им такое значение, якобы моральное. Это доказательство вашего преклонения перед силой!

Да, именно силой, поскольку своим богатством, своими союзами, своими дружбами и отношениями они властны приносить вред. Из чего я могу заключить, что ваше почтительное отношение к культуре, уделу правящего класса, в конце концов, в глубинном смысле, оказывается почтительным отношением к возможности убивать, почтение это тайное и вам самой неведомое. Конечно, вы улыбаетесь. Все они улыбаются, все пожимают плечами. Моя правда горька.

Вечное преклонение перед силой. Ох уж эти подчиненные, расцветающие в лучах внимания шефа, их любящие взгляды, обращенные к власть имущему, их заранее готовые улыбки, их искренний смех в ответ на его идиотскую шуточку. Искренний, да, и это самое ужасное. Потому что под заинтересованной любовью вашего мужа ко мне есть другая любовь, подлинная, незаинтересованная, мерзкая любовь к власти, преклонение перед способностью причинять вред. Ох уж эта его вечная очарованная улыбка, его влюбленное внимание, его почтительный изгиб спины, когда я говорю с ним. Так в зоопарке, когда большой бабуин входит в клетку, все остальные бабуины-самцы, молодые или мелкие, становятся на четвереньки, в женственную позу доброжелательности и гостеприимства, во влюбленную позу вассала, чувственно признавая и почитая его способность убивать и причинять вред, – вот как бывает, когда большой грозный бабуин входит в клетку. Почитайте книги об обезьянах и вы увидите, что я говорю правду.

Кругом одно бабуинство. Бабуинство и животное преклонение перед силой, почтение перед военными, обладателями способностью убивать. Бабуинство – почтительное волнение во время парада, когда проходят тяжелые танки. Бабуинство – все эти крики энтузиазма, когда один боксер вот-вот победит, бабуинство – все подбадривающие вопли публики. Давай, оглуши его! И когда один посылает другого в нокаут, они гордятся возможностью потрогать его, похлопать по спине. Это спорт! – кричат они. Бабуинство – энтузиазм во время велогонок. Бабуинство – история про обращение негодяя, которого поколотил Джек Лондон и который, будучи побитым, тем не менее забыл собственную ненависть и теперь обожает своего победителя.

Кругом одно бабуинство. Толпы бабуинов, одержимых рабством, трепещущие толпы в оргазме страсти при появлении диктатора с квадратным подбородком, хранителя способности убивать. Бабуины – подчиненные, протягивающие руки, чтобы коснуться руки начальника и причаститься его власти. Бабуины – все эти атташе кабинета министров, благоразумные и религиозные, стоящие за спиной министра, когда он подписывает договор, и спешащие поднести промокашку и удостоиться чести промокнуть драгоценную подпись, ох уж эти преданные маленькие бабуины! Вылитые бабуины – министры с растроганными улыбками, окружившие королеву, которая целует маленькую девочку с букетом. Совершенно бабуинская улыбка играет на губах Бенедетти на заседании шестой комиссии, пока старик Чейни читает свою речь. Ох уж эта улыбка на жирном лице негодяя, которую чувство преклонения сделало доброй, чистой, нежной. Но улыбка эта означает еще, что он любит себя в любви к патрону, поскольку чувствует себя причастным к выступающему Величию.

И те бабуины – кретины, которые вхожи к итальянскому диктатору и которые расписывают мне очаровательную улыбку этого животного, его улыбка по сути такая добрая, говорят они, ох уж это их преклонение перед сильным. И те бабуины – кто восхищается добрыми поступками Наполеона – того самого Наполеона, который говорил: «Что для меня пятьсот тысяч убитых?». Они вечно в позиции слабого перед сильным, и малейшая мягкость, проявленная сильным, им кажется чарующей и обворожительной. В театре они всегда бывают так тронуты неожиданным добросердечием сурового полковника. Рабы! Но если человек и вправду добр, они его обязательно расценят как в некоторой степени болвана. В театре, например, злодей никогда не бывает смешон, но добрый человек часто, очень часто вызывает смех. Даже в самих словах «добрый малый» или «добряк» есть какой-то презрительный оттенок. Да и не называется ли служанка словом «бонна», то есть «добрячка»?

Бабуинихи, преклоняющиеся перед силой, – американки, взявшие приступом купе принца Уэльского, ласкавшие подушки, на которых он сидел своим задом, и подарившие ему сшитую ими пижаму – каждая сделала по стежку. Эта история – чистая правда. Бабуинская буря восторга охватила недавно Ассамблею после шутки английского премьер-министра; президент едва не удавился. Шуточка была так себе, но, чем выше поставлен шутник, тем лучше принимают шутку, таким образом, их смех есть не что иное, как оценка мощи.

А что, как не бабуинство и преклонение перед силой, есть снобизм – желание приобщиться к компании могущественных и высокопоставленных. И если тот же принц Уэльский забудет застегнуть последнюю пуговицу жилета, или если в дождь закатает брюки, или, из-за фурункула под мышкой, будет высоко поднимать руку при рукопожатии, бабуины быстренько перестают застегивать последнюю пуговицу, быстренько начинают закатывать штаны, быстренько начинают держать при рукопожатии руку колесом. Бабуинство – интерес к дурацким романам принцесс. А если королева рожает, все дамы желают знать, сколько грамм весил ее червячок при рождении и какой у него титул. И невероятный бабуин – тот агонизирующий солдат, который пожелал увидеть свою королеву перед тем, как умереть.

Бабуинство также – у женщин ужасный зуд непрерывно следовать моде, которая представляет собой имитацию правящего класса и желание к нему принадлежать. Бабуинство – обычай носить шпагу у высокопоставленных персон – королей, генералов, дипломатов и даже академиков, шпагу, которая означает способность убивать. А уж совсем высшее бабуинство – то, что они, чтобы выразить свое высшее почтение перед Тем, Кого более всего почитают, и любовь к Тому, Кто наиболее любим, осмеливаются говорить о Боге, что он – Всемогущий, а это просто омерзительно, поскольку означает их кошмарное преклонение перед силой, возможностью приностить вред и в конечном итоге возможностью убивать.

Это животное преклонение проявляется во всем, даже в языке. Все слова, связанные с понятием силы, всегда несут оттенок уважения. «Великий» писатель, «мощное» произведение, «возвышенные» чувства, «высокое» вдохновение. Постоянно возникающий образ молодца высокого роста, потенциального убийцы. И наоборот, у прилагательных, несущих признак слабости, всегда присутствует оттенок презрения. «Мелкая» душонка, «низкие» чувства, «слабое» произведение. И почему слова «благородный» и «рыцарственный» – слова похвалы? Это – наследство Средних веков. Единственные, кто обладал какой-либо властью, властью оружия, дворяне и рыцари были разорителями и убийцами, следовательно, их уважали, ими любовались. Род людской застали на месте преступления! Чтобы выразить свое восхищение, он не нашел ничего лучше этих двух прилагательных, напоминающих о феодальном обществе и войне, то есть об убийстве, которое и есть цель и высшая честь человеческой жизни. В средневековом героическом эпосе рыцари заняты тем, что неустанно убивают друг друга, то внутренности вываливаются из брюха, то мозг брызжет из разбитого черепа, то всадника разрубают пополам на всем скаку. Благородно! Рыцарственно! Да, застали на месте преступления! Физическая сила и способность убивать наделены идеей душевной красоты!

Все, что они любят, чем восхищаются, – это сила. Общественное положение – это сила. Смелость – это сила. Деньги – это сила. Характер – это сила. Слава – это сила. Красота – признак и залог здоровья – это сила. Юность – это сила. Но вот старость, синоним слабости, они ненавидят. Дикари убивают своих стариков. Молодые девушки из хороших семей, когда рвутся замуж, уточняют в брачных объявлениях, что у них ясные и близкие перспективы, и это означает, что папенька и маменька скоро отдадут богу душу. А ведь и меня самого приводят в ужас старухи, которые всегда садятся рядом со мной в поездах. Как только одна из этих бородатых ведьм входит в купе, где я еду, можно быть уверенным, она не промахнется, она безошибочно выберет меня, и она привалится ко мне, а я буду тихо ее ненавидеть, стараясь насколько возможно отодвинуться от мерзкого тела, так уже близкого к смерти, и если встаю, то слегка прохожусь по ее мозолям, якобы нечаянно.

То, что они называют первородным грехом, на самом деле стыдливое смущенное осознание нашей бабуинской натуры и ее ужасных проявлений. Одно из тысячи свидетельств этой натуры – улыбка, наследие животной мимики наших предков-приматов. Если кто-то улыбается – он показывает встречному человекообразному, что миролюбиво настроен, что он не укусит его своими зубами, и в доказательство он демонстрирует их, показывает, что они безопасны. Показывать зубы и не пользоваться ими для атаки означает теперь мирное приветствие, признак доброты для потомков тварей четвертичного периода.

Ох, хватит. И что это я так стараюсь? Начинаю соблазнять. Очень просто. Вдобавок к двум соответствиям – физическому и социальному – понадобятся только некоторые приемы. Насколько ума хватит. Значит, в час ночи вы уже влюблены, а в час сорок – мы уже на вокзале, пьянящая поездка – к морю, к солнцу, а может, еще я брошу вас в последний момент на вокзале, чтобы отомстить за старика. Вы помните старика? Я иногда надеваю по ночам его лапсердак, переодеваюсь в еврея моей души, с бородой и трогательными национальными пейсами, в меховой шапке, с больными ногами и сутулой спиной, с наивным зонтиком, старого еврея с тысячелетним достоинством, о моя любовь к нему, носителю Закона, спасителю Израиля, и я бросаюсь в ночные улицы, чтобы они смеялись надо мной, и я горд, что они надо мной смеются. А теперь – сами приемы.

Первый прием – заранее предупредить славную женщину, что ее собираются соблазнять.

Это уже сделано. Отличный способ помешать ей уйти. Она останется и примет вызов, чтобы посрамить самонадеянного наглеца. Второй прием. Удалить мужа. И это сделано. Третий прием – поэтический фарс. Изобразить эдакого странного вельможу, романтика не от мира сего, в роскошном халате, с сандаловыми четками, апартаментами в «Ритце» и тщательно скрываемыми болями в печени. Все для того, чтобы дурочка догадалась, что я из чудесной породы любовников – полная противоположность постылому мужу, что встреча со мной сулит надежду на возвышенную жизнь. Бедняга-муж ведь совершенно не может быть романтичным и поэтичным. Он не способен двадцать четыре часа в сутки устраивать представления. Поскольку она видит его постоянно, он вынужден честно быть собой, следовательно, он жалок. Все мужчины жалки, даже соблазнители, когда остаются одни, а не играют сцену перед очарованной дурочкой. Все жалки, и я в первую очередь!

Вернувшись домой, она сравнит своего мужа с «пфуэтическим кавалером» и запрезирает его. Все в нем будет внушать ей отвращение, даже грязное белье мужа. Как будто Дон-Жуан не отдавал в стирку свои рубашки! Но дурочка, наблюдая его только в сценической ситуации, выгодной для него – всегда чисто вымыт и разряжен в пух и прах, – видит лишь героическую личность, не пачкающую рубашки и не посещающую дантиста. А ведь он ходит к дантисту, в точности, как муж. Но он в этом не признается. Дон-Жуан, комедиант, не сходящий с подмостков, вечно в маске, скрывает физические недостатки и втайне делает то, что наивный муж делает в открытую. Но поскольку он делает это тайно, а у нее не развито воображение, он представляется ей полубогом. Ох уж эти гнусные грустные глаза дурочки, готовой изменить, как она раскрыла рот, внимая благородным речам своего прекрасного принца, обладателя десятиметрового кишечника. Ох уж эта дурочка, влюбленная в потустороннее, в магию, в ложь. Все в муже раздражает ее. Радио, которое слушает муж, его безобидная привычка три раза в день слушать новости, бедняжечка, его шлепанцы, его ревматизм, его посвистывания в ванной комнате, его фырканье, когда он чистит зубы, его невинная страсть к нежным словечкам типа «голубушка», «курочка» или даже «дорогая» по каждому поводу, все это так бесцветно и выводит ее из себя. Мадам нужно возвышенное, причем непрерывным потоком.

Значит, вернулась она к себе. Только что соблазнитель обвешивал ее гирляндами, называл богиней лесов и Дианой-охотницей, спустившейся на землю, и тут муж ее преобразует в курочку, конечно, это раздражает. Только что, разнеженная и очарованная, она слушала соблазнителя, который пичкал ее возвышенными сюжетами, скультура, литература, культура, натура, она вдохновенно подавала реплики, короче, два комедианта на представлении, и тут бедный муж совершенно невинно спрашивает ее, что она думает о поведении Булиссонов – они к ним приходили два месяца назад на ужин, и с тех пор тишина, никакого ответного приглашения. Хуже того, я узнал, что они пригласили этих Бурассу! Они и с Бурассу-то познакомились через нас, ты представляешь! По мне, нужно порвать с ними все отношения, а ты как думаешь? И так далее, в том числе трогательное «знаешь, малыш, с шефом все прошло отлично, он называет меня на “ты”». Короче, с мужем никакой тебе возвышенности, никаких претенциозных бесед о Кафке, и тут дурочка начинает понимать, что она испортила себе всю жизнь с этим храпуном, что она ведет недостойное существование, поскольку она тщеславна, эта амфора.

Самое забавное то, что она обижается на своего мужа не только за то, что он не поэтичен, но еще, и в большей степени, за то, что она не может выглядеть поэтичной перед ним. Сама того не подозревая, она сердится на него за то, что он – свидетель ее мелких житейских недостатков. Запах изо рта по утрам, взлохмаченные волосы – как у растрепанной клоунессы или нечесаной нищенки, и все такое, в том числе и парафиновое масло по вечерам или же несколько черносливин. В компании зубной щетки и шлепанцев она чувствует себя развенчанной и во всем винит несчастного, который «мог бы, но…» Наоборот, несколько триумфальных походов в пять часов пополудни, когда, свежевыстиранная и наглаженная, завитая, без перхоти, более счастливая и гордая, чем Ника Самофракийская, она торопливыми шагами мчится к своему благородному тайному печеночнику и поет хоралы Баха, радуясь и гордясь возможностью изображать возвышенную душу со своим кишконосцем, и, соответственно, она чувствует себя непорочной принцессой с этой вот удачной завивкой.

С первых дней брака ортодоксальные иудейки бреют себе голову и надевают парик. Мне это нравится. Никакой больше красоты, слава богу. И наоборот, самую красивую кинодиву, как раз потому, что она чувствует себя неотразимой, и принимает очаровательные позы и вертит задом, я хочу наказать за ее красоту, орудие дьявола, я тут же представляю ее с расстройством желудка и болями в животе, и она тут же теряет все свое величие, и я ее больше не хочу! Пусть сидит на своем пьедестале! Но еврейка в парике никогда не потеряет достоинства, потому что она заняла такую позицию, что физические недостатки уже не могут ее развенчать. Я заметил, что потерял нить беседы. Что там делала наша дурочка?

– Она заметила, что портит себе жизнь.

– Это весьма похвально, спасибо, – поблагодарил он и двумя пальцами ущипнул кончик своего носа, благородного, как ятаган, как будто хотел нанизать на него мысль, и неожиданно растрогался. – И тем не менее нет ничего более великого, чем священный брак, союз двух людей, соединенных не страстью – результатом животной течки, брачным танцем зверей, которая к тому же мимолетна, но нежностью, отражением Духа Божьего. Да, союз двух несчастных, которых ожидает болезнь и смерть, но они желают нежно стареть вместе и стать единственными родными друг для друга. Назови жену свою братом и сестрой, говорит Талмуд. – Он поймал себя на том, что только сейчас придумал эту цитату, и как ни в чем не бывало продолжил свою речь: – Правда, чистая правда – жена, которая выдавливает мужу фурункул, чтобы потихоньку вышел гной, гораздо прекрасней и серьезней, чем Каренина, бьющая задом и прыгающая, как карп. Итак, слава Талмуду и позор изменницам, любительницам животной страсти, мчащимся к морю на всех парах с огнем в чреслах. Да, именно животной, поскольку Анна любит тело тупицы Вронского и не более того, и все ее красивые слова – не более, чем дым, чем кружева, которыми она прикрывает кусок мяса. Что-что, кто-то протестует, кто-то считает меня материалистом? Но если бы от болезни обмена веществ Вронский стал жирным, тридцать кило жира расползлись бы по телу, то есть три сотни пачек масла по сто грамм каждая расползлись бы по телу, влюбилась ли бы она в него при первой встрече? Мясо прежде всего, и всем молчать!

Четвертый прием – это фарс сильного человека. Ох, до чего гнусна игра в соблазнение! Петух кукарекает, чтобы доказать, что он парень не промах, горилла бьет себя в грудь, бум-бум, женщины любят военных. Die Offiziere kommen! – восклицают юные жительницы Вены, и поправляют прически. Они одержимы силой, и они замечают любое ее проявление. Если он смело глядит в глаза честной женщине, она смущена, она слабеет и изнемогает перед лицом этой сладкой угрозы. Если он авторитетно восседает в кресле, она его просто боготворит. Если он подражает английскому исследователю, немногословен и не вынимает изо рта трубку, чтобы сказать «йес», она в этом «йес» видит неизмеримые глубины, и она приходит в восторг оттого, как он покусывает мундштук трубки и мерзко посасывает ее сок. Это мужественно, это ее возбуждает. И пусть соблазнитель говорит всякую чушь, но говорит ее уверенно, мужским голосом, басом с переливами, и она будет смотреть на него, выпучив глаза, прослезившись, как будто он изобрел еще более полную теорию относительности. Она облагораживает все: походку этого парня, его манеру резко оборачиваться, но в глубине своей милой души она догадывается, это потому, что он агрессивен и опасен, слава богу. И в довершение всего, чтобы ей понравиться, нужно, чтобы я унизил ее мужа, невзирая на жалость и стыд, которые я по отношению к нему испытываю. Да, мне стыдно за свой давешний разговор с ним по телефону, мне стыдно за мой презренный тон превосходства, это ведь специально для вас, этот тон превосходства, который необходим, чтобы обескуражить мужа и унизить его в глазах дурочки.

Его соблазнить – пара пустяков, достаточно просто быть с ним поласковей. Сила не имеет для него такого значения. Но они, все женщины, требуют силы, они жаждут милой их сердцу опасности. Да, именно опасная сторона силы, способность убивать, привлекает их более всего, такие уж они бабуинихи. Я знал одну девушку из хорошей семьи, семьи глубоко религиозной и преисполненной высоких чувств, чистую девушку, которая воспылала страстью к музыканту ростом метр восемьдесят, но тихому и робкому. Ей не удавалось преобразить его в настоящего энергичного молодца, но все же хотелось ощущать себя влюбленной, и потому она пыталась навязать ему искусственную мужественность, чтобы раззадорить себя и полюбить его сильнее. И поэтому в ходе их невинных прогулок она говорила ему: «Жан, вы должны быть уверенней в себе». И по той же причине она как-то раз подарила ему английскую трубочку, коротенькую, в стиле «морской волк» или «английский детектив», и не отставала от него до тех пор, пока он при ней не засунул ее себе в рот, и тогда она пришла в неудержимый восторг. Трубка возбуждала эту несчастную. Но на следующий день она встретила в элегантном салоне молодого кадрового лейтенанта. И вот, завидев военную форму и саблю, она тотчас же впала в любовное томление, кровь сильнее застучала в открытые двери ее души, и она поняла, что защита родины – это даже лучше, чем музыка. Сабля все-таки больше возбуждает, чем трубка.

Сила, сила – это слово не сходит у них с уст. Сила – что же это такое, в конце концов, если не древняя возможность убить доисторического приятеля в уголке девственного леса, произраставшего сто тысяч лет назад? Сила – способность убивать. Да, знаю, я уже это говорил, но повторяю и буду повторять до самой смерти! Почитайте объявления этих мамзелек из хороших семей, которые себя представляют с лучшей стороны, «с ясными и близкими перспективами», они это так называют. Почитайте – и вы поймете, что им нужен месье не только сколь возможно более длинный, но еще и энергичный, с характером, и тут они закатывают глазки, как будто это так красиво и замечательно, хотя на самом деле – отвратительно. С характером! – вскричал он с болью в голосе. – С характером, они не боятся в этом признаться! Они признаются, эти ангелоподобные нахалки, что им нужна обожаемая ими сильная личность, жующий чуингам молчун с волевым подбородком, здоровый детина, мужлан, претенциозный петух, не сомневающийся в своей правоте, уверенно ведущий свою линию, жесткий и неумолимый, бессердечный, способный приносить вред, в конце концов, способный убить! Характер в их трактовке всего лишь замена понятия силы, и человек с характером – результат транформации, цивилизованный эрзац гориллы. Горилла – всегда горилла!

Они протестуют и кричат, что я клевещу на них, ведь им надо, чтобы горилла обладала высокими моральными качествами! От этой мясистой и могучей гориллы с характером, то есть потенциального убийцы, они требуют, чтобы она говорила высокие слова, чтобы она разговаривала с ними о Боге, чтобы они вместе читали Библию, вечером, прежде чем лечь спать. Это всего лишь самооправдание, предел извращенности! Так эти хитрые бестии могут без помех лелеять широкую грудь, мощные кулаки, холодные глаза и трубку в зубах! Свиные ножки, украшенные взбитыми сливками, бараньи ляжки, обрамленные цветами и бумажными кружевами, как в витринах мясных лавок!

Фальшивки везде и всюду! И что из того, что вместо «сто восемьдесят сантиметров» они пишут «красивый» или «видный», или же в объявлениях встречается слово «представительный». И вместо «опасный мерзавец с холодными глазами», который внушает им блаженный трепет, они пишут «энергичный, с характером». А вместо «богатый представитель правящих классов» – «воспитанный и образованный». И вместо «страх смерти» и «эгоистическое желание, чтобы мой дорогой пупочек существовал вечно», они говорят «дух», «вечная жизнь»! Вы ненавидите меня, я знаю. Тем хуже, и да здравствует правда!

Что делать, они доисторические существа, все эти женщины, совершенно доисторические существа, они происходят от самок с низким лбом, униженно следующих за мускулистым самцом с каменным топором в руке! Мне не верится, что хотя бы одна женщина была влюблена в великого Христа при его жизни, в человека с печальными глазами. Он недостаточно мужественен, мурлыкали галилейские барышни. Они упрекали его за то, что он подставляет другую щеку. Наоборот, они с раскрытым от восторга ртом во все глаза глядели на римских центурионов с мощными подбородками. Ох уж это их восхищение, оно заставляет меня страдать за них, ненавистное восхищение молчаливым и высоконравственным Мартином Иденом, специалистом по хуку слева в челюсть.