Текст книги "Любовь властелина"

– С какой бы достойной и добродетельной женщиной он ни познакомился, Дон-Жуан не испытывает к ней ни малейшего почтения, – начал Солаль.

Он остановился и нацелил свой нос на Адриана, который, в свою очередь, изобразил увлеченного слушателя. Он вытянул шею, чтобы ловчей ухватывать перлы красноречия, его взгляд неотрывно следил за говорившим из-под полуприкрытых век: так он изображал, как будто исключительно сосредоточен и ловит каждое слово; он поддерживал рукой подбородок, чтобы изобразить задумчивость, он интеллектуально скрестил ноги, его лицо постарело от избытка внимания, все в нем от почтительного изгиба спины до мысков ботинок выражало напряженное внимание, страстное ожидание, убежденность во взаимопонимании, готовность одобрить и предвосхищение пира духа, сопряженного с административной нежной преданностью.

– Ни малейшего почтения, – продолжал Солаль, – поскольку он знает, что, стоит ему захотеть, увы, эта приличная и благопристойная дама станет его добычей и начнет бить задом и скакать в постели подобно карпу. А почему Дон-Жуан это знает? – спросил он Адриана, который слушал с проницательным и понимающим видом, но воздерживался от ответа. – Ладно, хватит. Это слишком ужасно и, собственно говоря, абсолютно неинтересно.

Адриан прочистил горло несколько раз подряд, чтобы разогнать смущение. Бить задом и скакать подобно карпу! Босс что-то слишком крепко загнул. Видимо, шампанское ударило в голову.

– Очень интересно, – сказал он наконец, изо всех сил пытаясь придать взгляду сверкание и пылкость. – Очень, и вправду очень, – добавил он в тщетных попытках найти какую-нибудь другую мотивацию для одобрения. – Эти замечания, которые вы изволили сделать, для меня они просто бесценны.

Он хотел сказать, что принимает их с живейшей благодарностью, данная формулировка впечаталась в его душу, поскольку она бессменно венчала все его ответы на бумаги со статистическими данными, приходившие из Министерства колоний, которые всегда квалифицировались как «очень интересные» в служебных записках и которые немедленно бывали им зарыты на его маленьком кладбище. Эти статистические данные, как правило, были неточны и содержали грубые арифметические ошибки в вычислениях.

– Абсолютно неинтересно, – повторил Солаль. – А потом, зачем нужны женщины? Затем, что у них есть груди? Но они вечно висят, сплошная подделка. В журналах всегда рекламируют эти приспособления, сосценосцы или как их там, эти штуки?

– Они называются лифчики или бюстгалтеры.

– И все их носят! Это какое-то злоупотребление доверием. Что вы об этом думаете, Адриан?

– Ну вот, я хотел бы сказать, что, значит…..

– Вот я тоже так думаю, – прервал его Солаль. – А потом, они выглядят такими жалкими с их идиотскими шляпками, и так они смешно подпрыгивают на высоких каблуках, и смешны их объемистые зады, и так противно их оживление, когда они говорят о тряпках! «Представь себе, она заказала английский костюм у портнихи! Какой кошмар, мне за нее было стыдно! Костюм – это такая сложная работа, особенно пиджак, это мужская работа, ясно ведь, портнихи же шить толком не умеют, застрочат все складки!» А если ты осмелишься хоть немного покритиковать ее новое платье, она становится агрессивной, ты теперь ее враг, она смотрит на тебя с ненавистью, или же она впадает в манию преследования и хочет покончить с собой. Итак – больше никаких женщин, они мне больше не нужны! А еще эта необходимость лежать рядом с ними, после того что Михаэль называет обычным делом, а они нежно воркуют и гладят тебе плечико, они всегда так делают после этого, такая у них мания, и они ждут кусочек сахара от дрессировщика в награду, чтобы ты им говорил всякие благодарственные красивости и как все было божественно. Вполне могли бы оставить меня переживать мой позор в одиночестве. Итак – больше никаких женщин! Надо вырвать мне все зубы, тогда они больше меня не захотят, вот и выход из положения! Увы, ничего не сделаешь, она меня преследует, – простонал он, потягиваясь. – Адриан, добрый мой Адриан, подкрепи меня вином, освежи меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Нет, не от любви, но она меня преследует. – (Обрадованный нежданным «тыканьем», но при этом обескураженный вином и яблоками, молодой чиновник постарался изобразить понимание и сочувствие.) – Скажи, Адриан, можно называть тебя на «ты»?

– О, конечно, месье, даже наоборот. Ну, в общем я хочу сказать…

– Не говори мне месье, говори мне брат! Мы братья-человеки, ты и я, нам суждено умереть, скоро мы будем лежать под толщей земли, ты и я, абсолютно спокойные, параллельно один другому, – радостно объявил он. – Давай, пей это шампанское, оно кипучее, как ты, и благородное, как она! Пей, и я расскажу тебе о моей навязчивой идее, одержимости одной ослепительницей, опасной и пугающей со своими длинными ресницами, о Наираде, что так жестоко лишила нас своего общества. Пей, – приказал он Адриану, который тотчас же повиновался, поперхнулся и закашлялся. – Нет, друг мой, нет, мой верный Полоний, лишь только от любви я пьян! От любви я пьян, и так сильно, что готов схватить тебя за бороду и в воздухе крутить целый час подряд, так я люблю ее и так люблю тебя при этом! Ох, я знаю, я плохо говорю, поскольку не так уж давно этот язык стал мне родным! Вот так, пьян от любви, – растерянно улыбнулся он, – но вот что самое ужасное – понимаешь, у нее есть муж, и, если я заберу ее себе, он будет страдать. Но что же делать? Ах, нужно, чтобы я рассказал тебе о ней все, о всех ее прелестях, о ее длинных изогнутых ресницах, о ее монологах в одиночестве, о ее родине – Гималаях. Все тебе рассказать, поскольку ты один можешь меня понять, и да свершится воля Божья! Да, все тебе рассказать, и о той влюбленности, которая еще будет между нами, но прежде надо принять ванну, потому что мне жарко. До скорого, славный Адриан.

Оставшись один, Адриан фыркнул, как школьник. Босс совершенно чокнутый. Параллельные трупы, виноград, яблоки – это все от шампанского. Но почему ослепительница, почему Полоний? А эта прихоть – схватить его за бороду, уж так он его любит? Вот смеху-то! Надо же так набраться! Ну и какая разница, он сказал мне, что он меня любит, представляешь? Для личной дружбы лучше не придумаешь!

Он нахмурил брови. Ее родина – Гималаи? Ну конечно, как же, это жена делегата из Индии! Да, точно, она из Непала, как раз самые что ни на есть Гималаи! Да и имя, которое он назвал, похоже на индийское. Да-да, жена главы индийской делегации! А она и правда очаровательна, красивые глаза, длинные ресницы, наверняка это она, красавица-непалочка. Ну что, старик, у индийского делегата скоро по милости босса на лбу что-нибудь прорастет! Потому что у дамских угодников – а он точно дамский угодник – такие дела не задерживаются. Тем хуже для делегата. Самое важное здесь то, что вышеозначенный Дэм Адриан теперь на дружеской ноге с замом генсека, да даже на обеих дружеских ногах, черт возьми! Сердечные излияния – гарантия дальнейшего продвижения по службе! «Ты один можешь меня понять», – каков льстец. Тогда вот так – по возвращении пригласить его в ресторан, только они двое, Ариадны не нужно, ужин-мальчишник, алле-оп! Шведский стол, копченый лосось, белонские устрицы, горячий паштет из бекасов или же бриошь из печени, заливное из утки в мадере или там суфле из омаров, там посмотрим, а под конец блины Сюзетт и разные откровенные беседы! И столько розового императорского шампанского брют, сколько босс пожелает! «Гарсон, еще бутылку!» И заказать кофе задолго до десерта, потому что хороший кофе готовится двадцать минут, не меньше. А в момент, когда подадут изысканный коньяк «Наполеон», довершающий действие шампанского, пойдут забавные шутки, и можно будет подпустить обращение на «ты», он, конечно, тоже, так, в качестве пробного шара.

Человеку, которого называешь на «ты», легко сказать все, что ты думаешь о некомпетентности Веве. Критика будет вежливой по форме, но разгромной по сути. К тому же Веве скоро уйдет в отставку. Стоп! А если намекнуть на последний промах, допущенный Веве, когда он закончит разговоры про свою гималаечку? Нет, слишком рано. Как говорят итальянцы, chi va piano va sano – тише едешь – дальше будешь. Нужно дождаться возвращения из миссии. А пока подготовить почву и постараться завоевать как можно больше симпатии. Короче, когда он вернется и примется рассказывать про свою великую любовь, нужно слушать его внимательно, делать понимающее выражение лица, подбадривать его, разглагольствовать на эту тему, как преданный соучастник, приятная повинность, что тут скажешь. Но не нужно все время улыбаться, он и так много улыбался в самом начале, если так все время, то улыбка обесценится. Каждые три-четыре минуты по улыбочке, чтобы показать, что он следит за беседой, что он сочувствует, но сам он независимая личность и чего-то стоит. Ух ты, без пятнадцати десять! Он уже, наверное, надел свой халат. А халат – это тоже неплохо, это признак личной дружбы.

– Скажи пожалуйста, заместитель Генерального секретаря собирается наставить рога индийскому делегату. – Он буквально помирал со смеху, но осмелился лишь вновь издать свое сдавленное фырканье двоечника с задней парты.

Чуть позже раздался телефонный звонок, и Солаль, влетев подобно ветру, схватил трубку и ответил, что дама может подняться. Положив трубку на место, он рассмеялся и затанцевал, затанцевал, искрясь радостью, уперев руку в бок, и раскрывшийся халат не скрывал его наготы.

– Аи, ми палома, – прошептал он, – голубка моя, – и остановился. Повернувшись к ее мужу, он подошел к нему совсем близко, взял его за руки, поцеловал в плечо, искрясь радостью. – Это моя гималаечка, – сказал он.

XXXV

– Где мой муж? – спросила она сразу, как вошла, он же приветствовал ее, приложив руку к губам, а затем ко лбу.

– Уехал во Дворец. Я вам все объясню. Вы только ничего не объясняйте себе сами, прошу, я вас знаю. Я знаю, что внушаю вам ужас, и вы пришли, только чтобы он не расстраивался. И вы не рассказали ему о моем чудовищном поступке, только чтобы избежать скандала, который мог бы испортить ему карьеру. «Ты знаешь, рыбонька, с боссом все прошло отлично, он называет меня на «ты» и по имени». Так он вам скажет, когда вы останетесь одни. Так что, успокойтесь. О чем вы думаете?

– Вы мне ненавистны.

– Правильно, – сказал он и мило ей улыбнулся. – Теперь я вам объясню. Когда мне сообщили, что вы пришли, ваш муж пожелал оставить меня наедине с некой «гималайской дамой». Я упрашивал его остаться, но он захотел проявить такт и заверил меня, что у него срочная работа, которую он должен закончить. Я настаивал, чтобы он остался, но он сказал мне, что осмелится меня не послушаться. Что тут сделаешь? Нгуен увел его так, чтобы вы не встретились. А теперь, когда мы одни, я соблазню вас.

– Вы бесчестны.

– Конечно, – улыбнулся он. – Но через три часа вы пойдете за мной с безумными глазами, как я вам и обещал. Да-да, я соблазню вас всеми этими жалкими способами, которые так любят женщины и которых вы заслуживаете, вырвиглазка, лишающая стариков зрения. В тот день, притворившись стариком, я готов был увезти вас на лошади, которая ждала внизу, но сегодня вечером вы мне что-то разонравились. А к тому же, рассмотрев при ярком свете ваш внушительный нос, я просто в ужас пришел.

– Урод, – сказала она.

– Так вот, я предлагаю вам пари. Если в течение трех часов вы не влюбляетесь, я назначаю вашего мужа начальником отдела. Слово джентльмена, клянусь здоровьем дяди. Согласны? Если вы предпочтете уйти, это ваше право, – добавил он, помолчав, и показал на дверь. – Здесь выход для носа, он, я думаю, пройдет без проблем.

– Хам, – сказала она, стиснув зубы.

– Ну что, уходите или принимаете пари?

– Принимаю пари, – сказала она, пристально взглянув на него.

– Уверена в себе, – улыбнулся он. – И все-таки – одно условие. До часу ночи вы не произносите ни слова. Согласны?

– Да.

– Честное слово?

– Мне ни к чему его давать. Мое «да» – это «да».

– Ваше «нет» тоже. Значит, в час ночи – вы уже с безумными глазами, а в час сорок мы уже на вокзале, пьянящая поездка – к морю, к солнцу. О чем вы думаете? Ясно, все не так сразу. Хорошо, скажите то, что хотите сказать. Давайте, пока еще есть время. Потому что в час ночи ты поднимешь на меня восторженные глаза. Давайте, говорите.

– Гнусный еврей, – сказала она и метнула в него быстрый взгляд, словно злое дитя.

– Спасибо от имени вашего Христа, обрезанного на восьмой день после рождения. Впрочем, это не важно. Мы презираем ваше презрение. Будь благословен, Всевышний, Господь наш, Который избрал нас среди всех народов и возвысил над всеми нациями. Так говорим мы вечером во время праздника нашей Пасхи. Вас шокирует мой халат? Как правило, их вполне устраивают мои халаты. Они более терпимы, чем мужчины, менее социально ангажированы, особенно молодые. Еще в них хорошо вот что – стоит страсти охватить их, и они становятся филосемитками. Вы увидите. До скорого. Пока будете ждать, припудрите нос. А то он блестит.

Когда он вернулся – высокий, стройный, волосы в живописном беспорядке, облаченный в белый смокинг, – он подошел к зеркалу, повязал свой командорский галстук, очень себе понравился и повернулся к ней, чтобы полюбоваться произведенным эффектом. Поскольку она оставалась бесстрастной, он подавил зевок, затем положил на туалетный столик сложенный вдвое листок.

– Это приказ о назначении, который вы передадите вашему мужу в случае, если я проиграю пари. Директор секции разоружения. Он там будет бездельничать так же успешно, как и любой другой на этом месте. Я поздравляю вас, нос больше не блестит. Мне, я так думаю, идет этот смокинг, правда? Да, он мне очень идет, спасибо.

Он взял розу, глубоко вдохнул аромат и отбросил в сторону. Держа в руке четки из сандалового дерева, он обошел гостиную, затем вернулся к зеркалу, оглядел свою грудь.

Хорошее местечко – в углу, образованном грудной костью и третьим межреберным промежутком. Но в самый ответственный момент возможно ошибиться, когда нажмешь на спуск, поскольку в момент ухода так или иначе охватит волнение. Значит, это местечко нужно заранее отметить, нужно сделать там татуировку, голубое пятнышко. Вдруг раздался звонок. Он снял трубку.

– Добрый вечер, Адриан. Нет, вы меня не побеспокоили. Да, мне нужны ваши комментарии. У вас есть время. Нет-нет, вы мне не помешали. Я еще не начал ее соблазнять. Да, кстати, в вашем романе не забудьте про изначальное презрение Дон-Жуана. Как я вам уже сказал, это презрение обусловлено тем, что он знает: стоит ему захотеть, за три дня или даже за три часа эта гордая дама из общества, такая недоступная и надменная в своем кресле, будет идиотски ворковать и принимать в постели позы, несовместимые с ее нынешним достоинством. Все дело в стратегии. Итак, с самого начала он не особенно уважает ее, и ему представляется смешным, что она так пристойно сидит в кресле, что она избегает смотреть на его домашний халат. Смешным, потому что он знает, стоит ему постараться, она будет скакать, как карп и задыхаться, как загнанный зверь, ночная рабыня, голая, дергающаяся под ним, о бедный Жуан, она будет то тихонько постанывать, то вскрикивать, и глаза ее закатятся в священном экстазе. О та, которая не даст себя соблазнить или же станет моей из благородных побуждений, я буду валяться в пыли у ее ног всю мою жизнь! Итак, изначальное презрение, но оправданное постоянно кровоточащим сожалением.

Странно, что мне все время хочется изливать тебе душу, дорогой Адриан. О, к какому притворсту, к какому комедиантству они меня принуждают! Мне приходится жить, и притом не диким и грязным кочевником, разрубающим противника надвое одним махом. Эти люди такие злые, что, если я скажу им правду о бессмысленности наших занятий и о фарсе, который разыгрывает наше так называемое общество, они лишат меня средств к существованию. А деньги мне нужны. Не потому, что у меня душа банкира, но я до глупости уязвим, до такой степени, что теряю сознание в нетопленой комнате, а от холодной воды у меня немеют пальцы, даже летом. И вообще, мне не хочется попадать в эту их мясорубку. Они всегда так подло обращаются с теми, у кого нет денег. Я-то знаю, я это пережил. И еще я остаюсь в роли заместителя генерального шута, чтобы не стать бедняком с душой бедняка. Нищета унижает. Бедняк становится уродливым, он вынужден ездить на автобусе, он реже моется, от него воняет потом, он считает копейки, теряет всю вальяжность и больше никого не может искренне презирать. Хорошо презирать могут только имущие и правящие. Гёте презирал лучше, чем Руссо…

Что-что? Еще какие-нибудь детали про Дон-Жуана? Ну хорошо, вот, например, он плохо слушал собеседника, потому что в это время занимался тем, что узнавал о нем гораздо больше, разглядывая его, это ведь намного интереснее. Но при этом всегда некая отстраненность со всеми, даже с теми, кого он любит. Он их видит, но не воспринимает их реальными, отдельными от него существами. Они ему кажутся призраками, фигурами, созданными его воображением. Он одинок, нет, не одинок, а разыгрывает роль одиночки. Ну, что еще? Постоянное присутствие рядом с ним смерти, его одержимость ее неизбежностью, его тяга к смерти в три часа ночи. Еще тяга к поражению. В Лондоне, в прошлом году, молодая княгиня или что-то в этом роде, которой его представили. Он ей тут же понравился. Они пошли в маленькую комнату, подальше от всех, чтобы поболтать вдвоем, то есть чтобы начать то, что заканчивается обычно в постели. И тут его охватило невыносимое желание коснуться последней косточки ее позвоночника, это место называется копчик. Что он и проделал, когда она только собиралась сесть в кресло. Он объяснил ей, что хотел потрогать остатки хвостика, который достался нам от наших далеких предков. Она не одобрила его научный интерес.

Еще? Несмотря на все злые слова, которые он о них говорит, только женщины вызывают у него добрые чувства. С мужчинами он должен держать себя в узде, напускать на себя рассудительность. Женщины же не критикуют его, принимают таким, каков он есть, находят совершенно естественными его халаты и четки. Материнское чувство. Летом, когда он провел несколько дней у Изольды, она не удивилась, увидев, как он разгуливал по парку в халате из чесучи – от жары, в пробковом шлеме – от солнца, в высоких сапогах – от москитов, которых он боялся, и с мухобойкой из лошадиного хвоста – от мерзких слепней. Она была снисходительна, она сочла совершенно естественным это дурацкое облачение негритянского царька. Но из всех его женщин самая любимая – маленькая Эдме, карлица из Армии спасения с кривыми ногами; она его настоящий друг.

Да, Адриан, это так легко – соблазнить их. До такой степени, что в детстве мне удалось украсть одну женщину. Я при этом придумал невероятную историю с двумя братьями-близнецами, один был бритый, а другой – с фальшивыми усами. Все это я рассказал ей на следующий день у фиолетового моря Кефалонии.

Объясните еще как следует, откуда у Дон-Жуана эта безумная страсть соблазнять. Ведь, по сути дела, он целомудрен и не особенно ценит постельные забавы, он находит их однообразными и рудиментарными и в конечном итоге просто смешными. Но это нужно, чтобы они любили его. Такова их сущность. Им это необходимо. В общем, ему надо чувствовать себя любимым. Во-первых, он отвлекается от мысли о смерти и о том, что потом никакой жизни, никакого Бога, никакой надежды, никакого смысла, ничего, кроме вселенской тишины и пустоты. Короче, любовь женщины помогает ему забыться и заглушить тоску. Во-вторых, в поисках утешения и поддержки. Поскольку они испытывают к нему обожание, они сочувствуют ему, потому что он так сильно отличается от других. В этом его величие, за которым неизбежно следует благородная дама, чье имя – Одиночество. В-третьих, они утешают его еще и потому, что он не король, ибо он не создан быть королем, по рождению и без всяких усилий. Корона не для него, а политическим лидером он быть гнушается. Поскольку, чтобы тебя избрали массы, надо походить на них, быть одним из них, надо быть заурядностью. Таким образом, он правит женщинами, это его народ, и выбирает он чистых и благородных, потому что какое удовольствие покорять нечистых? И вообще, кстати, лучшие ночные рабыни получаются из чистых и благородных. Она думает сейчас: какой же он противный, – и это хороший знак.

Но самая важная движущая сила этой безумной страсти – надежда на поражение и на ту, что сумеет устоять. Увы, поражений не бывает. Он жаждет Бога, но каждая из его печальных побед, к несчастью, мало способствует подтверждению существования Бога. Все эти чистые и благородные, что одна за другой так быстро принимают горизонтальное положение, вчера они – мадонны, сегодня – фурии, томные и дымные, все они доказывают ему вновь и вновь, что не существует абсолютной добродетели и что, следовательно, опять этот Бог, на которого он надеялся, не желает существовать, и что я могу с этим поделать? А теперь, дорогой Адриан, я покидаю тебя, потому что мне нужно соблазнить ту, что слушает наш разговор и ненавидит меня. Но быть ей моей, обещаю тебе, и быть ей в ловушке, ибо я – Солаль Четырнадцатый из Солалей, человек без имени, как и все перворожденные старшей ветви Солалей, и вправду в ловушке, ибо как она сможет меня назвать во время наших совместных восторгов? Да, малыш Дэм, с мстительной радостью боли я соблазню ее, и в великой любви мы отправимся к благословенному острову, она и я, сегодня же ночью, пока ты будешь мирно почивать в своем спальном вагоне. Ну, прощай, Адриан, и прости меня.

Он положил трубку и застыл неподвижно. Если нет татуировщика в Женеве, он поедет в Марсель. В любом баре в Старом порту ему покажут, кто этим занимается. Гарантия быстрой смерти – вот что важно в жизни. Он обернулся к ней.

– Ваш муж вообще-то счастливчик. Все-то у него есть. И родина, и друзья, и близкие, и подобные ему, и верования, и Бог. А я всегда один, всем чужой, на туго натянутом канате. Как же я устал, что от меня вечно ждут чего угодно, что я могу рассчитывать лишь на свои таланты еврейского интеллигента. Меня охватывает безумное желание быть сирым и убогим, но причастным – обычным, нормальным человеком, которого сопровождает от колыбели до могилы множество правил, и они закрепляются образом жизни и законами, это безумное желание быть почтальоном в захолустном местечке, или путевым обходчиком, или жандармом, которого все знают, любят и приветствуют на улице, который по вечерам играет в белот с друзьями. А я всегда один, и только женщины любят меня, и мне стыдно за их любовь.

Стыдно, что они любят меня за мою красоту, тошнотворную красоту, от которой дрожат веки прелестниц, презренную красоту, которой они мне морочат голову с шестнадцати лет. Они попадут впросак, когда я буду стариком, с соплей на кончике носа, или, еще лучше, буду лежать под землей в компании корешков и молчаливо кишащих червячков, зеленый и иссохший, развалившийся на части, и я тогда покажусь им менее соблазнительным, и тем хуже для них, и я себя с этим заранее поздравляю. Моя красота, то есть определенная длина кусков плоти, определенный вес кусков плоти, и к тому же отростки во рту, числом тридцать два, вы можете проверить это немедленно с помощью маленького зеркальца, как у дантиста, на всякий случай, прежде чем отправиться в пьянящую поездку к морю.

Если у меня имеются необходимые длина, вес и набор отростков, она становится ангелом, жрицей любви, святой. Но если их нет, горе мне! Будь я хоть кладезь доброты и ума, обожай ее страстно, но при этом могу ей предложить только сто пятьдесят сантиметров плоти, ее бессмертная душа на это не клюнет, и она никогда не полюбит меня своей бессмертной душой, никогда не будет для меня ангелом, героиней, готовой на всевозможные жертвы.

Вот посмотрите брачные объявления, обратите внимание, какое значение эти юные идеалистки придают количеству сантиметров у того господина, которого они ищут. Эй вы там, кричат эти объявления, нам нужно не меньше ста семидесяти сантиметров плоти, и чтобы она еще была загорелой! А если несчастный располагает маленькой длиной, они плюют на него. То есть, если бы у меня были только эти злосчастные сто пятьдесят сантиметров, но я все равно решусь высказать ей свою самую искреннюю и преданную любовь, она превратится в бездушное животное и с отвращением окинет презрительным взглядом мою коротковатость.

Да, мадам, на какие-то тридцать пять сантиметров плоти меньше, и ей уже наплевать на мою душу, она никогда не бросится заслонить меня от пули гангстера. А вот, допустим, если я, будучи вышеозначенным гением, лишен маленьких костяшек во рту! Высокодуховные дамы так дорожат этими костяшками! Они без ума от невидимых сущностей, но костяные штучки во рту должны быть видимыми! – вскричал он радостно, но с печалью в глазах. – И им их надо много! В любом случае уж передние резцы должны быть в комплекте! Если двух или трех недостает, эти ангельские создания не могут оценить моих высоких моральных качеств, и их душа не откликается! Двумя или тремя отросточками в несколько миллиметров длиной меньше – и я пропащий человек, я одинок и недостоин любви! И если я осмеливаюсь сказать ей о своей любви, она бросает мне в лицо стакан, надеясь лишить меня глаза! Как, говорит она мне, у тебя во рту нет нужных отросточков и ты при этом осмеливаешься меня любить? Вон отсюда, презренный, пинком под зад! То есть необязательно быть добрым, необязательно быть умным – только казаться, – но необходимо весить нужное число килограмм и быть оснащенным дробильно-крошильными устройствами.

И тогда я вас спрашиваю: какое значение может иметь чувство, зависящее от полудюжины костяшек, самые длинные из которых не больше пары сантиметров? Что, я кощунствую? А полюбила бы Джульетта Ромео, если бы у Ромео не было четырех передних резцов и во рту зияла бы черная дыра? Нет! А у него при этом была бы такая же душа, такие же моральные качества. Так что же они все время талдычат мне о том, что важней всего – душа и моральные качества?

Какой же я наивный, что так на этом настаиваю! Они-то все это хорошо знают. Единственное, чего они хотят, – не называть вещи своими именами, словно фальшивомонетчицы, подменять правду высокопарными словами, моими личными врагами, и вместо «сто восемьдесят» и «отростки» они говорят «величественная осанка» и «ослепительная улыбка»! Так что впору замолчать и перестать меня презирать, и прекратить шипеть про себя, что я подлый материалист! Подлый здесь вовсе не тот, кто таковым кажется!

И ничего-то эти милашки не упустят. При первой встрече, щебеча о «Цветочках» святого Франциска Ассизского, они изучают тебя и выносят свой приговор. Не подавая виду, они все отмечают, в том числе количество и качество отростков во рту, и если одного или двух не хватает, тебе конец! Конец тебе, друг мой! Наоборот, если ты вполне съедобен, они с первого взгляда определяют, что глаза у тебя карие, но отдают в зелень и с золотыми искорками – ты сам об этом даже и не подозревал. Наблюдальщицы высокого класса, да.

И это еще не все, они не довольствуются осмотром лица! Им надо все без остатка! При первой встрече они своими ангельскими голубыми глазами разденут тебя так, что ты об этом даже не догадаешься, да они и сами об этом не догадываются, потому что никогда не признаются себе в своем тайном разглядывании. К этому мгновенному раздеванию прибегают все они, даже девственницы. Опытным взглядом специалиста они определяют, насколько ты мясист под одеждой, достаточно ли мускулист, широкая ли грудь, плоский ли живот, узкие ли бедра, нет ли жира. Если ты жирен, даже слегка, тебе конец. Два или три безобидных лишних фунта жира на животе – и ты им не интересен, они тебя не хотят!

К тому же эти цепкие маленькие следовательницы, желающие тратить на тебя свой пыл, четко при этом изучив ситуацию, заводят разговор на столь изысканные темы, как природа и птички, чтобы выпытать у тебя незаметно, способен ли ты на мощные движения телом, и заставить признаться, любишь ли ты прогулки и спорт. Так самка маленького насекомого, толкунчика, тратит на самца свой пыл, только если он может доказать свою спортивность! И вот бедный малый вынужден пошевеливаться, чтобы носить на спине шарик уж я не знаю из чего, в три раза больше, чем он сам. Это доподлинный факт! И если они узнают, что ты занимаешься конным спортом, или альпинизмом, или водными лыжами, это гарантия, и они радостно смакуют тебя, уверенные в твоих способностях к борьбе и к воспроизводству. Но конечно же, обладая возвышенной душой, поскольку происходят из славной буржуазии, они воздерживаются от низменных мыслей. Они их маскируют благородными словами, вместо «плоский живот» и «производитель» говорят, что в тебе есть обаяние. Благородство зависит от терминологии.

Ужасно. Потому что эта красота, которую они все жаждут, хлопая глазами, эта мужественная красота, то есть высокий рост, крепкие мускулы и острые зубы, эта красота, свидетельствует прежде всего о молодости и здоровье, а значит, о физической силе, способности сражаться и причинять вред, и доказательством этой силы, ее апогеем, сутью и глубинным секретом и является способность убивать, древняя власть каменного века, именно этой власти ищет подсознательное нежных созданий, богобоязненных и интеллектуальных. Отсюда их страсть к кадровым офицерам. Короче, чтобы они влюбились, им надо почувствовать во мне возможного убийцу, способного защитить ее. Что? Говорите, я разрешаю.

– Почему бы вам не признаться в любви старухе-горбунье.

– Ха-ха, она умничает! Почему? Да потому, что я ужасный самец! Когда волосатый зверь плотояден, я понимаю. Но они, я так в них верил, они, такие чистые, – их я не понимаю! Они, с их взглядами, с их благородными жестами, с их стыдливостью, бесконечно доказывают мне, что им нужна красота, чтобы они полюбили меня, и одно лишь чувство остается божественным на этой земле – моя мука, от которой я подыхаю! Я не могу их понять, потому что у меня не получается не уважать их! Таков уж я, извечный сын, рожденный женщиной. И мне стыдно за них, когда они смотрят на меня, и измеряют меня, и взвешивают, и глазами, да-да, глазами обнюхивают мой панцирь, определяя его устройство, мне стыдно, когда я вижу их взгляды, которые внезапно становятся заинтересованными и серьезными, оценившими мою мясистость, стыдно за них, когда я обнаруживаю, что они очарованы моей улыбкой – уже заранее открытой частью моего скелета.