Текст книги "Любовь властелина"

Перейдя далее к обсуждению своего бывшего начальника, он смаковал каждую скабрезную деталь. Сопровождая речь молниеносным, змеиным, лукавым движением тонкого языка, облизывающего верхнюю губу, он поведал, что наши дорогие друзья с набережной Орсэ, встревоженные внезапной отставкой господина Солаля по причине, которая держится в секрете, обнаружили неправильность в оформлении французского подданства, а именно – недостаточный срок предварительного пребывания. В результате чего он был лишен гражданства декретом, опубликованным в «Журнал оффисьель». Еще и иммигрант к тому же, ну, это уж слишком, возмутилась мадам де Сабран. Хоть раз республиканское правительство повело себя достойно, она не побоится этих слов, хоть она и дочь, жена и мать офицера! Без национальности и без работы – этот человек в социальном отношении мертв, заключил, последний раз щелкнув языком, бывший руководитель отдела и протеже Солаля.

Сказав так, он, неравнодушный к мужской красоте (Форбсы делали вид, что не знают этого, поскольку дело не доходило до скандала), украдкой устремил испытующий взор на чудесного юношу, который шел мимо с ракеткой под мышкой. После неловкой паузы он вспомнил о недавнем воззвании физика Эйнштейна по поводу немецких евреев. Мадам де Сабран прямо взвилась.

– Ну, конечно, старая песня о преследованиях! Все это сильно преувеличено. Канцлер Гитлер просто поставил их на свое место, раз и навсегда. И чего же просит этот господин?

– Чтобы другие страны открыли границы для этих людей, и они могли покинуть Германию.

– Меня это нисколько не удивляет, – сказала мадам де Сабран. – Они все держатся друг за дружку. Просто прелестно, этих людей ничто не может остановить, они считают, что им все можно.

– Вообще-то великие державы прохладно приняли это воззвание, – улыбнулся очаровательный Боб.

– Я надеюсь! – воскликнула мадам де Сабран. – Вот было бы мило, если бы все эти соплеменники Дрейфуса здесь среди нас расположились. В конце концов, они немцы и должны оставаться у себя в стране. А что их держат на некотором отдалении, так это только справедливо.

После непродолжительного молчания они заулыбались, обменялись замечаниями из культурной жизни и конечно же поговорили о музыке, что позволило мадам де Сабран упомянуть герцогиню, милую подружку детства, музыкантшу в душе, с которой она с таким наслаждением поедет в круиз будущей весной. Этот выпад Форбсы парировали другим круизом – в компании сэра Альфреда Такера и виконтессы Лейтон, и это дало возможность выступить Хаксли, он тут же сказал, что встречал внучку виконтессы у нашей обожаемой умницы, королевы в изгнании, которую он часто навещает в ее чудном имении в Веве, и этим заслужил внимательный взгляд мадам де Сабран, немедленно пригласившей его на благотворительный бал, вслед за чем эта дама не преминула процитировать фразу Толстого о душевном состоянии «готовности любви ко всем», что, в свою очередь, дало возможность генеральному и гениальному консулу произнести какую-то свою цитату о высоком достоинстве человеческого рода.

После чего собеседники вовсе воспарили мыслью. Они захлебывались фразами о высоких материях, и все как один выразили убежденность в жизни после смерти, а дамы даже отдельно отметили, что их души будут жить вечно.

Все сопровождалось активной демонстрацией резцов и клыков, поскольку так приятно общаться с людьми своего круга, с теми же идеалами и стремлениями.

В комнате он бродил с величественным видом одиночки, время от времени останавливаясь перед зеркальным шкафом, подносил руку ко лбу и вновь принимался ходить, без конца представляя себе ее мужа с пистолетом у виска, славного беднягу, который страдал из-за него, страдал до такой степени, что захотел расстаться с жизнью, малыш Дэм, который так хотел сделать карьеру. Малыш Дэм среди себе подобных, окружен заботой, теперь в командировке в Африке, в пробковом шлеме, важный, облеченный полномочиями, пузо вперед. Я рад за тебя, малыш Дэм.

Скоро она вернется с пластинками, злосчастными пластинками. Что сделать, чтобы уберечь ее от опасности? Спуститься, умолять Форбсов, чтоб пригласили бедняжку? Один-единственный раз, мадам, чтобы она не догадалась, что ее отвергли из-за него. А потом мы уедем, переедем в другой отель, вы нас больше не увидите. Пожалейте ее, мадам, она не еврейка, она не привыкла к презрению. Ради Христа, мадам.

Безумие, безумие. Бесполезно их умолять, их обеих, их невозможно изменить, они так уверены в своей правоте, так сильны числом и верностью правилам, надежно защищенные обществом, бессердечные, безупречные и бестрепетные и конечно же верующие в Бога. Вся удача им в руки, и они даже считают себя добрыми.

И все же, пойти туда? Смотреть на них, улыбаться им, улыбаться со слезами на глазах, сказать им, что их век короток и что ни к чему тратить драгоценное время на ненависть? Безумие, безумие. Даже Христу не удалось изменить их. Хватит, хватит. Скоро она вернется. Что делать, чтобы скрыть от нее, что он побежденный, пария? Что сделать, чтобы сохранить ее любовь? Ведь это все, что им оставалось, – их любовь, их бедная любовь.

LXXXVI

Очередной раз приняв ванну, очередной раз побрившись, очередной раз он натянул роскошный халат. Да, сегодня ему как никогда необходимо быть красивым. Пария не может рассчитывать ни на какую иную жизнь, кроме биологической. О, Проглот, о, Соломон, о, Салтиель. Он поцеловал свою руку, воображая, что это дядина щека. Может, бежать, жить вместе с ними?

За окнами темно. Десять часов. Она долгие часы сидит одна, бедняжка, она не осмеливается его побеспокоить, поскольку считает, что у него болит голова, она даже не сообщила ему о прибытии, только лишь подсунула под дверь записку, написанную так старательно, таким намеренно красивым почерком. Я готова, я жду вас, но приходите только если почувствуете себя лучше. Я нашла все шесть концертов. Одна-одинешенька со своими пластинками, ожидая возможности поставить их для него, ожидая, когда он по доброй воле придет их слушать. Дорогая, дорогая девочка, во что, во что, во что он втравил ее? Да, нужно идти, нужно выполнять свой долг. Он остановился возле шкафа.

– Я придумал, – сказал он зеркалу.

Когда он вошел к ней, раздались неумолимые звуки Бранденбургского концерта. Она стояла в вечернем платье, положив руку на адскую машину, и улыбалась, бедняжка. Он изобразил, что страшно рад, изобразил внимательного слушателя этих перепиливателей скрипок и божественных пожарных. Когда пластинка закончилась, он выключил граммофон и сказал, что хочет с ней поговорить. Нет-нет, ничего страшного, дорогая.

В темноте он поцеловал ее руку, когда она прилегла рядом с ним, потом заговорил. Вот что, он решил полностью, навсегда порвать со всем, что не есть он и она, со всем внешним миром, со всеми посторонними людьми. Важна лишь одна вещь на свете – их любовь. Как все это неубедительно, подумал он и прижал ее к себе, чтобы она более благосклонно восприняла его слова.

– Ты ведь тоже так думаешь, да?

– Да, – едва слышно шепнула она.

– Я хочу, чтобы ничто не отвлекало нас от нашей любви, – продолжал он вполголоса. – Единственная опасность для нас здесь – эта Форбс, которая скоро опять вцепится в тебя. Я только что встретил Хаксли. Он очень любезно поздоровался со мной. – (Ему тут же стало стыдно за эти слова, слова подчиненного, мелкой сошки, вот кем он стал теперь.) – Он предложил познакомить меня с его кузиной. Я представил себе, что последует, если я соглашусь: приглашения, партии в теннис и в бридж, время, похищенное у нашей любви.

– И что?

– И я попросил его извиниться перед кузиной и сказать, что мы не можем присоединиться к ней для партии в теннис. Я плохо поступил? Ты будешь скучать?

– Да нет, нисколько. Она, вероятно, разозлится и перестанет с нами здороваться, но что уж тут поделаешь. Важно лишь то, что касается нас двоих.

Спасены. Он поцеловал глаза своей послушной девочки, которая так легко с ним согласилась, но подсознательно была в ужасе. Необходима компенсация. Он прижал ее, и их губы соединились во мраке. Теперь не нужно переезжать в другой отель, Форбсов удалось обезвредить, и новых знакомых она тоже не станет заводить, сказал он себе во время поцелуя, который был долгим и бурным, так как беседа взволновала их обоих.

Да, отныне нужно развлекать ее как следует, заморочить ей голову. Завтра же он повезет ее в Канны и напичкает суррогатами общественной жизни. Купить ей дорогие платья от модных портных. Поужинать в «Москве». Икра и шампанское – тоже суррогаты общественной жизни. Во время ужина в «Москве» – устроить обсуждение платьев. Затем купить ей драгоценностей. Затем сводить в театр или в кино. А потом – рулетка в казино. А на следующий день покататься на лошадях или на катере с мотором.

Так думал он, пока его губы терзали губы наивной бедняжки. А еще путешествия, круизы, все убогие радости, которые я смогу для нее придумать, размышлял он во время этого бесконечного поцелуя. Да, все что угодно, чтобы скрыть от нее, что они – прокаженные, чтобы развести сады в пустыне их любви, все он сделает, обещал он ей в душе, прижавшись губами к губам той, которую хотел защитить и уберечь. Но на сколько его хватит? Лишь бы я один был несчастен, подумал он.

– Раздень меня, – сказала она. – Я люблю, когда ты сам меня раздеваешь. Но включи прежде свет. Я хочу, чтобы ты видел меня.

Он зажег. Он раздел. Он увидел. Да, нужно взять ее, нужно дать ей маленькое счастье – чувствовать себя желанной, жалкое счастье, которое может дать прокаженный своей прокаженной подруге, подумал он, нависая прекрасным лицом над прекрасным возбужденным лицом своей улыбающейся бедняжки. Ах, во что, во что он втравил ее. Девочка моя, мое дитя, говорил он ей в душе, пока уныло обладал ею, как мужчина женщиной.

LXXXVII

На следующий день они пили кофе в своей столовой, где уже был подан завтрак. Молчаливый, сосредоточенно сдвинувший брови, он погрузился в строительство флотилии. Воткнув в апельсиновую корку дымящуюся сигарету и две спички, изображающие мачты, он расположил три ялика на взбитых сливках.

Суда в полярных льдах, объяснил он, молча взглянув на нее.

Она попыталась улыбнуться, сказала, что это очень мило. На что он подозрительно поглядел на нее. Нет, она говорила совершенно искренне, она правда восхищалась им. О, непобедимая любовь женщины, странная власть сексуальности. Если в один прекрасный день ему придет в голову сделать пирожок из песка или закукарекать, она заставит себя прийти от этого в восторг и увидеть в этом волнующее присутствие гения.

– Это правда так мило, – повторила она. – Будто они затерты во льдах. – (Он поднес ладонь ко лбу и мрачно отсалютовал в знак благодарности. Она, довольная, приподняла полы пеньюара и встала в подобие реверанса.) – Я думаю, пора мне идти собираться. Вы правда не против прогулки на лошадях?

– Я не против.

– Тогда я позвоню на ипподром в Канны. Вы тоже идете собираться?

– Я тоже иду собираться.

– Тогда до встречи, я постараюсь побыстрее.

Оставшись в одиночестве, он вздохнул. Каждую ночь он видел ее нагой, но она считала своим долгом называть его на «вы». Бедняжка, она хотела быть идеальной любовницей, старалась изо всех сил, чтобы сохранить атмосферу бурной страсти.

Наконец-то она пошла одеваться, дело хорошее. Десять минут безответственности. Всегда полезно. Но, вернувшись, она задаст мучительный вопрос, дамоклов меч, спросит у него, какие планы на вечер, после катания. Какие новые удовольствия бы придумать, чтобы замаскировать их одиночество? Никаких новых идей. Все те же суррогаты общественной жизни, доступные изгнанникам, – театры, кино, рулетка, прогулки верхом, стрельба по голубям, чай с танцами, покупки платьев и прочих подарков.

И вечно эти экспедиции в Канны, Ниццу или Монте-Карло завершал нудный изысканный ужин, и нужно было беседовать, находить новые темы для разговора – а у него уже не было новых тем. Все Ариаднины истории он уже слышал, знал наизусть про тонкую душу кошечки Муссон и чудесный характер совы Магали, и все эти жуткие детские воспоминания, песенка, которую она выдумала, и музыка водосточных труб, и стук капель дождя по оранжевому тенту, и поездки в Аннмасс, чтобы посмотреть на католиков, и декламации вместе с сестрой на чердаке, и все остальное, и всегда одними и теми же словами. Сколько можно переливать из пустого в порожнее. И что же тогда делать? Придется обсуждать посетителей ресторана.

Да, они больше ни с кем не общаются и лишены возможности обсуждать друзей, приятного занятия принятых обществом, они не могут обсуждать никакую деятельность, поскольку он был с позором изгнан, как сказала рыжая Форбс, но необходимо при этом хоть как-то поддерживать разговор, поскольку они были влюбленными млекопитающими, наделенными членораздельной речью. Вот они и обсуждали незнакомых людей в ресторане, пытаясь угадать их профессию, характер, взаимоотношения. Унылое занятие одиночек, ставших поневоле шпионами и психологами.

Покончив с комментариями по поводу этих незнакомцев, таких неприятных и презренных, таких необходимых, приходилось придумывать еще что-то. Тогда они обсуждали новое платье или персонажей романа, который она читала ему на ночь. Догадывалась ли она о их трагедии? Нет, она была честно и стойко убеждена в непогрешимости их любви.

Но сегодня нет сил пичкать ее суррогатами. Значит, никакого Канна, он изобразит приступ мигрени и до ужина будет валяться у себя. Нет, невозможно вот так бросить ее, чтобы она томилась от скуки в своей комнате, в своей камере. Но что сказать ей тогда, если она придет, благородная, любящая, благоуханная, преисполненная благими намерениями? Нечего ей сказать. Ах, был бы он почтальоном, тогда он смог бы рассказать ей, как ездит по городу на велосипеде. Ах, был бы он жандармом, тогда он смог бы рассказать ей про избиение. Все это – живое, прочное, вещественное. И он бы видел, как она расцветает, поскольку их пригласил на ужин младший сержант и заместитель начальника почты. Ох, если бы нежность могла удовлетворить женщину! Но нет, он был обречен на страсть. Сделать ей детей, чтобы у нее появилась какая-то цель в жизни помимо его? Нет, дети подразумевают женитьбу, а женитьба – вступление в общественную жизнь. А он изгой, пария. И вообще, они не могут пожениться, потому что она замужем. И вообще, она все бросила ради чудесной жизни, а не ради деторождения. Ему остается только служить героем ее романа.

– Войдите.

Это был красный, как рак, Паоло, в странном белом пиджачке и с черным гастуком; споткнувшись, он спросил, можно ли убирать со стола. Спасибо, месье. Нет, месье, он больше не лифтер. На его место взяли господина негра. Да, его повысили, слава богу. Какие у него планы на жизнь? Да хорошо бы накопить немного денег и вернуться в Сан-Бернардо дела Акве, это его деревня, купить немного земли и потом жениться, если будет на то Божья воля. Он еще поблагодарил и собрался уходить. Но Солаль снял со своего пальца кольцо с большим брильянтом, сверкающим белым и голубым, протянул его ошалевшему парнишке, обнял его на прощание и вытолкнул в коридор.

– Быть Паоло.

Ну вот, он завидует маленькому дурачку, которого не выгнали, который сумел продвинуться по службе, у которого было гражданство, который вскоре женится. Паоло будет счастлив в Сан-Бернардо, его будут уважать его сограждане, может быть, он станет мэром Сан-Бернардо. Он в самом деле похитрее Солаля, он со всеми ладит, поднимается по служебной лестнице, верит в Бога.

– Войдите.

Увидев ее в брючках для верховой езды и высоких сапогах, он был охвачен жалостью. Она, должно быть, всю себя осмотрела, проследила, чтобы брючки хорошо сидели, обтягивали ее там, где надо. Ладно, хорошо, поедем кататься на лошадях. Потомок Аарона, брата Моисея, он будет изображать дурацкого англичанина верхом на животном, пускающем ветры похлеще, чем Проглот, будет подскакивать вверх-вниз, пока эта несчастная станет расписывать перед ним прелесть цветочков – этих несъедобных овощей, которые кажутся ей необыкновенно интересными, или же показывать ему совершенно никому не нужный цвет неба. «Проклят тот, кто остановится полюбоваться красивым деревом», – говорится в Талмуде, и он готов в это верить. А потом опять чай, казино, опять ломать голову, что бы ей подарить, а дальше ужин в ресторане и комментарии вполголоса по поводу посетителей, после чего он будет искать слова, чтоб сказать ей, как она прекрасна и элегантна, как он ее любит, но обязательно новые слова, потому что те, что были в Женеве, уже себя исчерпали. А в это время в Германии евреи боятся за свою жизнь.

– Мы не поедем в Канны, – сказал он. – Мне очень жаль.

– Это не страшно, – улыбнулась она. – Пойдем ко мне, будет так приятно спокойно посидеть дома. Сядем поудобнее. – (И станем болтать, подумал он.) – А потом выпьем чаю. – (Блестящая перспектива, подумал он. Несчастная пытается как-то разрядить обстановку с помощью этого жалкого чая, сделать из этого пустого занятия, маскирующего полную беспомощность, некую цель, к которой следует стремиться ближайшие два часа. Что сталось с Изольдой?)

В своей комнате, заботливо украшенной, она уселась поудобнее, и он уселся поудобнее, со смертной тоской в душе. Потом она ему улыбнулась. Ну, и он ей улыбнулся. Закончив улыбаться, она встала и сказала, что у нее для него сюрприз. Сегодня утром она рано поднялась и поехала в Сан-Рафаэль пополнить запас дисков. Она нашла просто отличные, в том числе «Страсти по Иоанну» Баха. Она говорила об этом с энтузиазмом. Ах, эти первые ноты, тоника соль, повторенная три раза, которая придает хоралу характер истинного страдания и мучительной задумчивости, и это фа-диез, на котором задерживается голос, как будто задающий томительный вопрос, и тому подобное, и ему стало жалко бедняжку, пытавшуюся придать смысл их существованию в стоячей воде.

– Хотите послушать этот хорал?

– Да, конечно, дорогая.

Когда диск закончил свою жуткую круговерть, он отважно потребовал «Voi che sapete». Она поблагодарила его улыбкой, обрадовавшись, что он сам попросил принадлежащую им двоим мелодию, своего рода знак их любви. Пока в который раз неистовствовала венская певица, он думал о том, что мог бы сейчас быть министром или хотя бы послом, вместо того чтобы слушать этот диск, терзаясь вопросом, какое бы еще занятие придумать, дабы вдохнуть жизнь в эту бедняжечку, которая могла быть счастлива в качестве жены посла и пользовалась бы всеобщим дурацким уважением. Конечно же, жалкая должность – посол, и вовсе незначительная, просто один из многочисленных ненужных чиновников, но, чтобы так думать, надо им быть. Посол – важная фигура для того, кто не посол. Когда ария закончилась, он сказал, что обожает эту музыку, такую нежную, буквально пропитанную счастьем. Он не особенно-то понимал, что говорит, но это было и неважно. В разговоре с ней важней всего была интонация.

– Поставь еще раз «Voi che sapete», – сказал он для пущего эффекта и едва сдержал горький нервный смешок, когда она устремилась выполнять его волю.

Она завела граммофон, легла на кровать и посмотрела на него. Он подчинился. От тоски и усталости заметней стали его носатость и круги под глазами; он устроился рядом, с новой силой ощущая убогость их жизни, а в это время мелодия Моцарта, их национальный гимн, наполнял Ариадну светлыми чувствами и уверенностью в любви к своему ненаглядному. Певица вдруг утробным баритоном сообщила, что это любовь, потом начала рычать, будто ее тошнило, Ариадна извинилась, что плохо завела пружину. Он, радуясь предоставившейся возможности, не пустил ее, сам выскочил из кровати, крутанул ручку с такой яростью, что пружинка сломалась. Он извинился, сказал, что нечаянно. Ну вот и спасение, зверь издох.

Вернувшись к ней, он не знал, что сказать. Пусть сама говорит? Но тогда последуют детские воспоминания или истории про зверей. Самый удобный выход – овладеть ею.

Ну вот она устала после соития и спит я могу побыть один рассказывать себе небольшое кино только для меня одного он подметает пол в маленькой таверне с помощью газонокосилки но уже пора завтракать он трезвонит в колокольчик и зовет себя к столу прибегает с радостным удивлением звонит по телефону своей корове которая тотчас же появляется он старается пощадить целомудрие Ночки он с ней весьма тактичен он кладет сахар в кофе с молоком кусочки сахара как бабочки мелькают в его пальцах его патрон хозяин таверны приходит с Библией в руке его так тронул 18 стих он пинает Шарло который украл бутерброд и тут же проглотил он надвинул на глаза котелок ходит с видом идальго а перчатки рваные он выходит на дорогу как хитрый утенок тамбурмажор в руках у которого шустрый топор нет в руках юркая дубинка он гонит коров Иеровоама[21]21
  Первый царь израильский и большая бутылка шампанского.


[Закрыть] останавливается он растроганно интересуется письмом которое читает незнакомец сидя на межевом столбе человек этот бранит Шарло тот делает ему ручкой и удаляется вприпрыжку удивленно пожимая плечами но где же коровы он ищет их за деревом за розами затем растроганный видом ясного цветущего утра танцует прекрасный принц с гвоздикой в зубах танцует тонкий и нервный король разжалованный в рядовые в грубых сапогах он налетает на юною деву с бутонами роз в руках он бежит он парит темный механический сильф летит со всех сил всей душой забыв про потерявшихся коров про злых людей ох мне скучно у Мари он проводит незабываемый час любви с безумными полетами весь в колечках и пряжечках как тенор на сцене напрягая мощную шею он поет серенаду а потом нежно флиртует стибрив при этом помимо воли брошку любимой но тут приходит Иеровоам и Шарло убегает на всех парах только пятки сверкают пока кипящий праведным гневом патрон хлещет хлыстом свою племянницу Мари она отбивается в борьбе юбка падает видны панталоны Иеровоам возмущен хлещет еще сильней вернувшись в таверну Шарло топит грусть в работе его повысили он ловит мух комаров ходит туда-сюда с ловушкой задача выполнена его окружает ореол скромного труженика честно исполняющего свой долг опустив глаза он помещает муху в клетку он уверен в себе щупает бицепсы и поздравляет себя вслух но вот приносят элегантного раненого Шарло пьянея от преданности берет часы молодого человека встряхивает их чтобы сбить столбик ртути между его красивыми зубами потом задумчиво щупает пульс бесчувственного молодого человека увы на следующий день Мари соблазнили гетры и тросточка богатого раненого который умеет вовремя вытащить большой шелковый платок из рукава о бедный Шарло он вляпался локтем в топленое сало он страдает он в агонии но Иеровоам не позволяет ему красиво страдать он дает ему буржуйского пинка и Шарло летит со страшной скоростью зигзагами безумно летит петляя по извилистому пути через безмолвные луга и вдруг отличная идея заставляет его улыбнуться он внезапно взлетает черно-белой бабочкой о как он красив как прекрасны его глаза обведенные черным на манер тунисских красавиц и его волосы подсвеченные неярким солнышком он теперь в жакете ему врезается в шею высокий воротничок он хочет своей элегантностью вновь завоевать сердце неверной возлюбленной коварная вяжет чулок носок петли распускаются нитка тянется по всему городу простак запутался в нитках высвобождает ногу бедный денди дилидон сны его населены ангелами-полисменами и боксерами с крылышками о благородное безумие заставляет его не замечать путы и упорно поднимать свой наивный и грубый сапог а теперь чтобы вконец поразить и покорить Мари он достает свой платок весь в дырках из рукава с потрепанным манжетом но несмотря на трогательную грошовую тросточку он не нравится Мари и внезапно он смотрит на нее и понимает это его усы вытягиваются в струнку боль и тонкая улыбка жидоинтеллигента срываются с его левой ноздри приподнимется край верхней губы с неврастеническим выражением всезнайки и он выходит маленькими шашками одинокий снимая с жакета блоху которую решает пощадить он гладит ее потом он видит что приходит полицейский который прогуливается с опасной уверенностью заложив руки за спину тогда чтобы продемонстрировать свою невиновность он подпиливает ногти но страж порядка неумолимо и грозно приближается к принцу-идиоту который приветствует его и отступает пытаясь изобразить подобие испанского реверанса донельзя довольной наездницы и удирает от полицейского история вроде кто раз споткнулся уже не утратит привычки бояться властей но на следующий день его маленькая собачка приносит в зубах бумажник с тысячей долларов и тогда Шарло с наполеоновским видом заходит в бар бывший свидетелем его собачьей жизни высокомерно сворачивает миллионерскими пальцами сигаретку и вид у него прямо ницшеанский он пьет изысканные португальские вина сменяющие друг друга внезапно как удары кулаком затем сверкая мощными крепкими зубами он очаровательно улыбается наивной молодой певичке и вот счастливец и его молодая жена отправляются в свадебное путешествие их сопровождают три маленьких брата певички и еще две вдовы и пять сирот усыновленных Шарло богатым как в сказке корабль то погружается то выныривает Шарло мучает морская болезнь но несмотря на это он пытается проникнуть в тайну шезлонга на палубе в эту трансатлантическую тайну он складывает его о с какой нежностью он складывает раскладывает поворачивает анализирует комбинирует мечтательно глядит на шезлонг слишком сложно сконструированный для таких простых душ понимает что никогда не поймет такие штуки и что назавтра его ждут усердие и труд он бросает орудие цивилизации за борт и на следующий день едет в деревню и в пастушьей шляпе сажает и сеет он проделывает пальцем дырочки в пашне берет зерно кладет в каждую дырочку прихлопывает сверху отходит чтобы как художник издали оценить свою работу но поборники традиций отрывают его от работы за воротник ноги болтаются в воздухе он предстает перед комитетом Армии спасения председательствует Иеровоам и справедливые судьи приговаривают бесполезного члена общества к смерти он благодарит двух лукавых академиков они везут его на телеге которую тянет старая кляча прямо на гильотину и тогда Шарло в изысканных выражениях прощает Иеровоама сопровождаемого маленьким сыном которого он привел посмотреть для назидания приговоренный поднимает прекрасные глаза к небу вздыхает для проформы посылает прощальный поцелуй кобыле проверяет показания карманного барометра знакомит палача с двумя своими попугайчиками целует его и с улыбкой юной девственницы шагает навстречу машине правосудия нож свистит в воздухе и отрубает прелестную голову которая катится в корзину с опилками и по дороге подмигивает белокурому сыну Иеровоама вот она зашевелилась открыла глаза она смотрит на меня она улыбается она приближается что делать я не знаю куда бежать дождь пойдет может быть нет внимание берегитесь детских воспоминаний да опять спасет только соитие.

После нескольких восклицаний – все время одних и тех же – последовали нежные слова – всегда одни и те же, – и она сонно прижалась к нему нагим влажным телом, а он в это время подводил итоги дня. Пробуждение, ванна, бритье, визит к ней по зову Моцарта, поцелуи, завтрак в роскошных халатах, поцелуи, беседа о литературе и искусстве, первое соитие, характерные звуки, перемежаемые признаниями в любви, нежные слова, отдых, вторая ванна, перемена халата, пластинки, музыка по радио, ее чтение вслух, пластинки, поцелуи, ужин в гостиной, кофе, полярная флотилия, затем соитие номер два – после того, как вся амуниция для верховой езды была брошена под кровать, затем соитие номер три после просмотра внутреннего кинофильма.

Глядя, как она спит, он мысленно спрягал «заниматься любовью» в прошедшем времени, в настоящем и, увы, в будущем. Он уже собирался перейти к сослагательному наклонению, когда она, внезапно проснувшись, поцеловала ему руку и посмотрела на него, поразительно доверчивая и требовательная.

– Что будем делать, любимый?

Почему же вечно одно и то же, завопил он в душе, любить друг друга! В Женеве она не задавала ему этот ужасный вопрос. В Женеве они просто были вместе, и это уже было счастье. В то время как сейчас она постоянно хотела знать, какую программу он для нее приготовил. Опять овладеть ею? Никакого желания. Да и ей не хочется, кстати.

Сказать ей что-нибудь нежное? Вряд ли она будет прыгать до потолка от счастья. И все же надо попробовать.

– Я люблю тебя, – сказал он ей – который раз за сегодняшний день, за день любви, такой же, как и все остальные.

Чтобы отблагодарить его, она взяла его руку и запечатлела на ней поцелуй, до смешного короткий, но звучный. О, слова: те же самые слова, что в «Ритце» наполняли ее счастьем, сейчас повлекли за собой лишь карликовый поцелуй с утробным звуком.

На улице неотъемлемый и неутомимый дождь барабанил по их несчастью. Они были заперты в мышеловке любви, приговорены к пожизненной каторге любви, они лежали рядом, красивые, нежные, любящие и лишенные цели. Лишенные цели. Что же сделать, чтобы разогнать этот застой? Она прижалась к нему, свернулась в клубочек. Что же делать? Они давно опустошили вместилище своих воспоминаний, мыслей, общих интересов. И вместилище чувств тоже. Они вычерпаны до дна. Опять она прижалась покрепче к мужчине своей жизни, и его пронзила жалость. Он не ответил на ее вопрос, и бедняжка не решалась повторить его. Ах, сейчас бы те два часа адюльтера в «Ритце»! Она тайно пришла к нему в «Ритц» в четыре часа, пришла, с дрожью в сердце, трепеща ресницами, и горестно – но с тайной радостью подлинной жизни – сознавая, что непременно должна покинуть его в шесть. Ах, ей тогда не пришло бы в голову спрашивать, что мы собираемся делать!

– Любимый, дождь немного поутих. Если хотите, мы все же выйдем прогуляться? Вам это пойдет на пользу.

Если бы они остались в Женеве, она по-прежнему жила бы со своим Дэмом и, вынужденная возвращаться через два часа в Колоньи, разве стала бы она предлагать ему оздоровительную прогулку? Нет, она бы не отлипала от него до последней минуты, в живых глазах сиял бы интерес! И, возвращаясь в Колоньи, она была бы абсолютно невыносима с бедным Дэмом, целиком концентрировалась бы на любовнике, которого видела так редко, сосредоточивалась бы на будущей встрече. И какое наслаждение было бы думать, что в следующем месяце она воспользуется отсутствием мужа, чтобы провести три дня в Агае, три дня, о которых заранее грезила бы наяву, три дня, которые она бы ласкала, как птичек, гладила бы по вечерам их маленькие перышки во время тусклых вечеров с мужем. Но теперь он сам – муж, муж, которого звучно целуют в щеку, как ребенка. И иногда она даже разговаривала с ним, как с мужем. Не сказала ли она тут ему давеча, что ее прихватила «всегдашняя мигрень».