Текст книги "Любовь властелина"

Часть пятая

LXXXI

В отеле Агая они были целиком поглощены друг другом, они желали знать все друг о друге и рассказать все друг о друге, что и делали между двумя соитиями, которые были немыслимо частыми. Ночи, похожие одна на другую, сладостная усталость, чудесные передышки, ее пальцы пробегали по обнаженному плечу любовника в знак благодарности – или чтоб вновь возбудить его, а он закрывал глаза и улыбался от радости. Обнявшись, они отдыхали от своей тяжелой и важной работы, шептали друг другу нежные слова, а потом засыпали, чтобы, всплывая из сна, вновь соединять губы, или тесней прижиматься друг к другу, или робко отдаваться в полусне, или, вдруг оживившись, яростно набрасываться друг на друга. И вновь погружались в сон, в нежный симбиоз. Как можно было не спать вместе?

На заре он тихо покидал ее, стараясь не разбудить, и шел к себе. Иногда она открывала глаза и протестовала. Не покидай меня, стонала она. Но он вырывался из рук, старающихся удержать его, уговаривал ее, убеждал, что скоро вернется. Эти утренние уходы случались потому, что он не хотел, чтобы она видела его не окончательно совершенным, небритым, немытым. И еще потому, что он боялся услышать, когда она уйдет в ванную, неподобающие звуки, сопровождающиеся губительным журчанием спускаемой воды.

Чисто вымытый и выбритый, в роскошном халате, он звонил ей и спрашивал, можно ли ему прийти. Через несколько минут, отвечала она. Причесанная, умытая, в белом дезабилье, она открывала окно в ванной, чтоб проветрить, вновь закрывала дверь, проверяла в зеркале лицо той, что была любима, одобряла увиденное, гордилась чудесным разрезом глаз, поправляла прядь на лбу, звонила ему, что готова. Он входил, и какое же это было чудо – смотреть друг на друга; романтические и чисто вымытые, в одеждах жрецов любви, они были похожи на полубогов.

Замаскировав все следы любовной лихорадки, она звонила метрдотелю, который вскоре приносил большой поднос с едой. И тогда разыгрывалось изящное скерцо – завтрак, со взаимными улыбками, здоровым аппетитом и огромным желанием нравиться любимому, который с удовольствием поглощал намазанные ею тосты. А когда метрдотель вновь появлялся, чтобы унести поднос, они оба опускали глаза: он – потому что ему было стыдно смотреть на беднягу, который уже с утра прислуживает им в полном облачении, она – потому что смущалась своего слишком откровенного наряда. Она закрывала глаза, дабы спрятаться.

Когда за метрдотелем закрывалась дверь, она задергивала занавески, и начиналось аллегро – возвращение в постель, с обязательными поцелуями невзначай, милой болтовней, рассказами о детстве. Им столько надо было рассказать друг другу. О, пир чистой дружбы, лишенной желаний! Иногда, глядя на него с нежным упреком, она показывала ему следы недавней любовной схватки, требовала нежных, бесплотных поцелуев, как некой почтительной мзды за те безумства любви, которыми она тайно гордилась. Нет смысла рассказывать о продолжении, столь интересном для них обоих.

Утро заканчивалось тем, что она звонила горничной, одаряла ее очаровательной улыбкой, просила убрать их комнаты. Очередной раз сверкнув зубами в знак любви к старенькой служанке, которая через несколько месяцев умрет от хронического миокардита, она выходила и догоняла Солаля, он ждал ее у входа в отель. Они отправлялись на ближайший пляж, бесстыдные и прекрасные в своих пеньюарах и халатах, не обращая внимания на буржуазию, которая пялилась на них во все глаза.

Когда они приходили на берег, она сбрасывала пеньюар и мчалась к морю, счастливая оттого, что он любуется ею, проворной нимфой на сверкающем мягком песке, она разводила руками, чтобы набрать в легкие побольше воздуха, и погружалась в волны, и звала его за собой. Они плавали рядом, иногда начинали шутливые битвы, как в детстве, и она радостно смеялась от вновь обретенного детского восторга, смеялась так, что захлебывалась и набирала воды в нос. Тогда она быстро отплывала в сторону, чтобы он не видел, как она сморкается, и возвращалась, и они затевали соревнования – кто быстрее проплывет, кто дальше нырнет. Закончив игры, они ложились загорать на теплый песок пустынного пляжа.

Возвращались они обычно часам к двум, обедали прямо в комнате, поскольку не любили спускаться в ресторан, не желали сталкиваться со всеми этими постояльцами отеля. Разложив еду на подоконнике и любуясь ослепительным морем в окне, они смеялись от всякого пустяка, оттого, что какая-то птичка на веранде перестала клевать и внезапно уставилась на них, склонив головку набок и изумленно разинув клюв, или оттого, что она заявила, когда наконец принесли закуски, что потрясающе голодна. Он любовался, как она ест, скромно, но основательно, тщательно закрывая рот, нисколько не стесняясь своего аппетита, предвещающего грядущие сражения.

Локоть любовницы с наслаждением соприкасался с локтем любовника, говорил ему о любви каждый раз, когда входил метрдотель, который выглядел очень довольным, несмотря на то, что обслуживать их нужно так поздно. Его услужливость радовала ее. Она смутно чувствовала в нем обещание грядущей счастливой жизни. Она с радостью приписывала его заботливость обаянию своего любовника, и собой тоже любовалась, ей нравилось думать, что слуги отеля очарованы их любовью, что они любят их любовь, становятся ее сообщниками, видят в них персонажей чудесной сказки о любви. Она даже не подозревала, что все это заслуга больших чаевых.

За десертом они соединяли губы, иногда она протягивала ему виноградинку, зажатую в губах, чтобы съесть ее вместе. Какая замечательная жизнь, думала она. Между двумя поцелуями она смотрела на него, наслаждалась своим правом на обладание им, все в нем восхищало ее, даже его умение жонглировать апельсинами. Она слегка глупеет от любовного рабства, думал он. Но он любил ее, и он был счастлив.

После кофе они оставляли метрдотеля убирать стол и удалялись в комнату Ариадны. Опустив шторы, в ванной она переодевалась в дезабилье, возвращалась, снова напудренная и надушенная под мышками, и призывала его взглядом или словом. Не пожелает ли мой господин взойти на ложе своей покорной прислужницы, сказала она ему как-то раз, гордая этой библейской фразой. Он смущенно улыбнулся и подчинился.

Иногда, когда наступал вечер, они ехали на такси в «Москву», русский ресторан в Каннах. Там, элегантные, с томными глазами, они принимались за блины с икрой, а в это время в Агае старая женщина с больным сердцем, шаркая ногами в мягких тапочках, неуклонно приближала час своей смерти, приводя в порядок их ванные комнаты и разоренные кровати. Сидя напротив друг друга, избегая любых прикосновений, они хранили общий секрет, старались вести себя на людях прилично. Со светским выражением лица она упорно называла его на «вы». Она очень дорожила этими церемонными беседами, поддерживающими в ней ощущение их избранности, убеждающими ее, что они – возвышенные натуры.

Но они редко ездили в Канны. Вечером, часов в десять, нагулявшись вдоль пляжей, наглядевшись на волны, с шумом набегающие на песок, они возвращались в отель, где их встречал улыбкой лифтер Паоло, маленький робкий итальянец, толстенький и кучерявый, который никак не мог поверить в свое счастье – у него такая отличная работа, он служит в отеле «Роял». Он светился от щенячьего восторга, когда видел, что входят благородный господин и его прекрасная дама. Вне себя от преданности, гордясь возможностью услужить им, он с готовностью, исполненным изящества жестом, распахивал дверь лифта. Во время подъема он не спускал с них глаз, скромно улыбался им и благовоспитанно сглатывал слюну, он так старался им понравиться, был так счастлив своей маленькой, но значительной ролью, которая позволяет ему видеть великосветских господ, даже общаться с ними в некотором смысле. Прибыв на нужный этаж, этот ангел с поклоном открывал им дверь и становился возле двери навытяжку. Она благодарила его одной из своих очаровательных улыбок, на которые была так щедра. И тут же забывала о нем.

Вернувшись к себе, они находили на столе накрытый стеганым чехлом и укутанный в салфетки, чтоб сохранить тепло, ужин, который им оставил метрдотель. Они садились за стол, и она прислуживала ему. Подливала бургундского, предлагала добавку мяса, ненавязчиво стараясь, чтобы он лучше питался.

В один из последних сентябрьских вечеров, когда она уверенно положила второй эскалоп в тарелку любовника, он опустил глаза, устыдившись ее настойчивых забот. Не станет ли она вскоре обтирать его соломенным жгутом, как усталого коня, или же чистить ему ботинки. Ведь с некоторых пор ей доставляло удовольствие стричь ему ногти. Но, поглядев на нее, смиренную и униженную, не решающуюся нарушить его молчание, он растрогался. Она верила в него, как в бога, она все бросила ради него, пренебрегла мнением света, она жила только ради него, он был для нее единственным светом в окошке. Он вдруг представил ее в гробу, бледную и неподвижную, и его сердце кольнуло от жалости. И он бросился целовать эти руки, которые прислуживали ему, эти руки, которые еще живы.

В один из первых октябрьских вечеров, после обеда, она заговорила с ним о музыке, положив ногу на ногу, затем о живописи, он совершенно не разбирался в живописи и вообще презирал всю эту мазню, в связи с чем он кивал головой, совсем как конь, с рассеянным и умным видом. Сказав, что устала, она погасила свет, накрыла красным платком лампу у изголовья, легла на кровать.

В полумраке, прикрыв глаза, она смотрела на него, улыбалась ему, и внезапно он испугался этой улыбки, идущей из другого мира, таинственного и могущественного, испугался этой женщины, ожидающей его, испугался ее нежных глаз, их маниакального блеска, испугался ее улыбки, выражающей только одно-единственное желание. Она лежала в постели, нежная и завораживающая, она посылала свою улыбку ожидания сквозь красноватый сумрак, молчаливо призывала его, такая любимая, такая ужасающая. Он встал и шагнул в таинственный мир женщины.

Когда она была под ним и он обладал ею, она сжимала его руками, сжимала ногами, давя на поясницу, и он испугался, что его так стиснули, что так его захомутали, испугался этой незнакомки под ним, бьющейся в магическом трансе, не помнящей себя, этой лжепророчицы священного ужаса оргазма, глядящей на него с молитвенной улыбкой безумицы, желающей его всего, опасно желающей его всего, поглотить его, забрать его силу, вобрать его в себя, этой возлюбленной вампирши, подстерегающей его в сумрачном мире.

Потом, успокоившись и вновь обретя дар речи, но по-прежнему храня его в себе, сжимая его в себе, она заговорила тихо-тихо. «Любимый, мы всегда будем вместе, всегда будем любить друг друга, вот то, чего я хочу», – сказала она со своей безумной улыбкой, и он задрожал, ощутив себя узником ее объятий.

LXXXII

В один из последних октябрьских дней, войдя к ней, он услышал нежный и чистый, как колокольчик, голос, напевающий арию Керубино. Voi che sapete che cosa e amor. Сверкая глазами, она посмотрела на лицо любовника, наслаждаясь произведенным эффектом, села рядом с ним, и они обменялись поцелуем, пока граммофон проигрывал запись венской певицы, утверждающей, со слов Моцарта, что это любовь. Пение закончилось, она встала и выключила граммофон. Он оценил мелодию, должным образом восхитился Моцартом, одобрил покупку граммофона. Она глубоко вздохнула, гордясь собой, а потом все с воодушевлением объяснила, с тем видом примерной девочки, который принимала, когда он хвалил ее.

– Эта идея внезапно пришла мне в голову, я подумала, что вам понравится, и быстро поехала в Сен-Рафаэль и купила его. К сожалению, это модель с ручным заводом. В их маленьком магазинчике не было новых моделей проигрывателей, которые работают от электричества. Ну и ладно, правда ведь? Я уже купила двадцать дисков, Моцарта, Баха и Бетховена. Правда, это хорошо?

– Замечательно, – улыбнулся он. – Мы будем слушать их все, чтобы отпраздновать наш второй месяц здесь.

Она подставила ему губы, поздравляя его с шестидесятым днем их любви на свободе. Затем она высказалась по поводу мелодии Моцарта, два раза употребив слово «восхитительный». Чтобы доказать свою заинтересованность, он попросил ее поставить пластинку еще раз. Она оживилась, повернула ручку, подула на пластинку, чтобы сдуть пылинки, осторожно опустила иголку. Восхитительная мелодия заиграла, она села и прислонилась щекой к плечу Солаля. Они сидели в обнимку и слушали все двадцать пластинок, каждую с обеих сторон, она то и дело вставала, чтобы вновь привести в действие граммофон, а затем возвращалась к нему и смотрела на него, пока играла музыка, чтобы разделить с ним радость, чтобы убедиться, что ему действительно нравится. Она комментировала каждую сторону, а он поддакивал. И ария «Voi che sapete» завершила этот вечер шестидесятого дня.

– Вы знаете, что такое любовь, – перевела она вполголоса, прижимаясь щекой к щеке любимого.

В семь часов сорок минут она сообщила ему о другом сюрпризе. Оказывается, она заказала на сегодня специальный ужин, весьма изысканный, его принесут в восемь часов. Там будут русские закуски, потом омар по-американски и еще другие очень вкусные вещи. И шампанское брют! Он вновь похвалил ее. Она попросила поцелуй в знак благодарности, сказала за него спасибо, объяснила, что, вернувшись из Сен-Рафаэля, сама говорила с поваром, чтобы удостовериться, что все будет сделано правильно и что будет достаточно закусок, ибо он ведь любит их. Шеф-повар оказался весьма милым человеком, симпатичным и сговорчивым. К тому же он обожает кошек, а это хороший знак.

На следующий день, двадцать седьмого октября, его ждал новый сюрприз. К ужину она вышла в потрясающем вечернем платье, со смелым декольте, целиком открывающим спину, – она купила его, тайком съездив утром в Канны. В полночь, когда все двадцать дисков были прослушаны с обеих сторон, он сказал, что хочет спать, и лаской добился передышки. Она попросила не смеяться над тем, что она сейчас скажет, но ей так хотелось бы самой помыть его, когда он будет принимать ванну. Я могу так сделать? Вы мне разрешите? Сказано – сделано, и она совершила омовение, торжественная, как служительница культа. После чего она разделась и попросила у него позволения присоединиться к нему в ванной.

Все следующие за этим вечера им подавали изысканные ужины в номер, Ариадна сама заказывала их, она была счастлива, когда ей удавалось заслужить его одобрение. После кофе они часто наслаждались благородными мелодиями Моцарта, обмениваясь возвышенными ласками, которые, однако, приходилось прерывать, когда снизу, из стана танцующих плебеев, к ним в комнату проникали визгливые звуки джаза. Она отстранялась, ждала, когда закончится вульгарная музыка.

В один из первых ноябрьских вечеров, почитав ему вслух, она предложила пойти куда-нибудь. Он отказался, скосив глаз, объяснив, что на улице дождь. Тогда она предложила ему показать семейный альбом, который захватила с собой. Фотографии отца, матери, тети Валери, дяди Агриппы, Элианы, всяких дедушек и бабушек. Он смотрел, хвалил, восхищался и, когда альбом был закрыт, предложил поехать в Италию. Венеция, Пиза, Флоренция. Можно поехать завтра на утреннем поезде. Она вскочила, захлопала в ладоши, сказала, что сейчас же начнет собирать чемоданы.

LXXXIII

В этот день, после завтрака в гостиной, каждый пошел в свою комнату, разделся там и приготовился. Обнаженная под белым шелком платья, она закончила мытье и разнообразное обрызгивание духами там и сям, а он в это время, обнаженный под красным халатом, стыдливо полировал ногти. Некоторое время спустя послышалась мелодия Моцарта, и он вздрогнул. Это был призыв. Она теперь больше не звонила ему по телефону, а ставила пластинку, потому что так более поэтично.

Да, призыв. Пора идти любить. Неумолимая кредиторша призывает его, требует дарить ей счастье. Давай, докажи мне, что я правильно сделала, когда выбрала эту жизнь наедине с тобой, говорила она посредством «Voi che sapete che cosa e l’amor». Сегодня двадцать шестое ноября. Уже три месяца прошло с тех пор, как они покинули Женеву, три месяца химически чистой любви. Сперва Агай, затем Венеция, Флоренция, Пиза, потом опять Агай, вот уже целую неделю. Если она обратит внимание, что сегодня двадцать шестое ноября, есть риск чествования памятной даты двадцать шестого августа посредством поэтических излияний и ультраизысканного коитуса.

Он положил щетку и мыло, посмотрел в зеркало: чисто выбрит, отмыт до тошноты, вечно в этом своем халате. Вот отныне его жизнь – ежедневно быть желанным, выплясывать в брачном танце, распускать хвост. Она превратила его в павлина. В целом они ведут совершенно животное существование. Но у зверей для спаривания и всех соответствующих ухаживаний существует строго определенный период. А у них двоих все время этот период. Намываться без устали, бриться два раза в день, постоянно быть красивым – вот его единственная цель в жизни на протяжении трех последних месяцев.

– Да, конечно, сейчас иду, – сказал он мелодии Моцарта, поставленной конечно же на бис.

Два часа. На улице – резкий, пронизывающий ветер. Соответственно, они приговорены к заточению в комнате любви, в камере любви. Что делать до ужина? Что бы такого придумать? Ссоры, которые у них последние дни происходили, вносили некоторое оживление – хоть какое-то занятие, но она слишком сильно от них страдала. Надо найти что-нибудь другое.

Снова поехать в Италию? Нет настроения. И к тому же, даже в Венеции они не убегут от самих себя. Вдобавок, после путешествия по железной дороге ее ноздри темнеют от дыма. Он старался не смотреть на них, но не мог удержаться, его влек к себе ужас этих двух черных дыр. Конечно, приезжая в отель, она тщательно вымывала их, как и все остальное, но последние часы в поезде были невыносимы, она с достоинством улыбалась ему, не зная, наивная, что выставляет черные дыры напоказ. Его охватывало безумное желание схватить платок и прочистить ей нос. Воистину, у нее были какие-то специальные ноздри, немедленно впитывающие все дымные выделения, а у него была аллергия на ноздри, поглощающие дым.

– Вперед, на работу.

Явление павлина, сказал он себе, толкнув входную дверь в комнату наслаждений, где она встречала его, безупречная и совершенная в собственноручно отглаженном платье, встречала с божественной улыбкой, вслед за которой незамедлительно целовала ему руку. Этот поцелуй – уже не более, чем ритуал, подумал он. О, священный поцелуй того первого вечера в «Ритце», о, пылкий дар душевного восторга.

– Послушаем немного музыку? – предложила она.

Его растрогала ее неловкая предупредительность, и он согласился. Она завела граммофон, терзая сердце Солаля. Раздалась другая мелодия Моцарта. Она медленно приблизилась к нему, такая важная, такая торжественная жрица, что он даже испугался и незаметно отступил, изо всех сил сдерживая нервный смех. Дело было в ее манере выказывать ему свою любовь: она при этом сжимала зубы, как бы кусая, и выдвигала челюсти, и в нем поднималась волна безумного хохота, который он с трудом сдерживал. Вдохновленная Моцартом, она подставила ему губы, и он тут же впился в них, обрадованный, что порыв мрачного веселья прошел. Он, как и она, изображал яркое наслаждение. Но только она даже не отдавала себе отчет в том, что притворяется. Во время поцелуя, который он длил как можно дольше, поскольку ему было нечего ей сказать, он подумал, что в женевские времена им не требовалось музыкального сопровождения к поцелуям. В это время сама их любовь была музыкой.

Закончив эти странные высасывания человека человеком, он включил радио, надеясь, что передают что-нибудь с разговорами. Но, увы, тоскливая идиотка-певица тут же потребовала «говорить с ней о любви», «повторять ей нежные слова». Он заткнул ей рот и решил взять другую женщину, ту, что была рядом с ним. В итоге он получит еще один отвоеванный час, когда, утолив ее жажду, сможет притвориться, что уснул. Вперед, надо снять ее проклятое платье и приступить к предварительным ласкам.

В два тридцать пять, удостоившись заслуженных почестей, она ласкала ему обнаженное плечо. Он поднял брови, ощущая себя жертвой непонимания. Вот опять, ритуал, обычный ритуал после гимнастики, которой они все придают такое значение. У всех у них одна мания, когда закончится буря страсти, немедленно вспоминать о чувствах и легкими чуткими пальцами проигрывать хвалебную песнь на холке жеребца-производителя. Да, в общем и целом, эта женщина хвалила своего жеребца, гладила его и одобрительно похлопывала после удачной скачки. Бедняжка хотела прельстить его подобными романтическими пассами. О, мука этих неизбежных посткоитальных ласк. К тому же она слишком тесно прижималась к нему, вся липкая от пота. Он отодвинулся, отклеился с характерным хлюпающим звуком. А она тут же опять приклеилась. От любви, конечно. Отстраниться вновь было бы невежливо. Что поделаешь, придется страдать, лежать приклеенным, быть паинькой, возлюбить эту ближнюю свою, которая и впрямь слишком близко. Какой я гнусный тип, подумал он, да, гнусный, потому что этот переход от сексуальности к нежности действительно прекрасен, и я обязан его уважать, но я жуткий негодяй. Вчера, когда, играя, а скорее просто желая сделать приятное, он гонялся за ней на пустынном пляже, она бегала, пронзительно визжала, как маленькая девочка, идиотски подпрыгивала, махала руками, как сломанными крыльями, так неуклюже махала, то расхлябанная, как истеричка, то похожая на нескладного подростка, он вдруг почувствовал отвращение, какую-то даже гадливость, стыд, остро ощутил собственную ничтожность – вот он бегает по пляжу за огромной самкой канарейки. Да, негодяй, но, однако, она дорога мне так, как никто никогда не был дорог, какой порыв любви к ней охватывает меня, когда я нахожу на ее лице следы уходящей молодости, предвестники грядущей старости, а старость обязательно наступит, и меня не будет рядом с ней, чтобы оберегать ее, чтобы оберегать тебя, любовь моя, любимая моя девочка, недавно в ванной я сказал, не задумавшись, сокровище мое, вот ты и есть мое сокровище, любовь моя, бедная моя любовь.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

Он прекрасно знал, чего она хочет. Она хотела комплиментов, хвалебных комментариев их недавних кувырков, хотела, чтобы он сказал, что это было так и сяк, и тому подобное, при этом употребляя раздражающее выражение «обрести радость», которое представляется ей более благородным и менее техническим, чем какое-либо другое. Он подчинился, прокомментировал все, как следовало, и в награду клейкое нагое тело прижалось к нему еще тесней. Решив быть идеальным до конца, он выдержал и это, и повторную прогулку нежных пальцев, прокладывающих по плечу трассы для слалома, порождающие отвратительные мурашки.

В общем, лучше всего было притвориться спящим. Так он получает отпуск и свободу от всякого рода поэзии. Он лег поудобней, закрыл глаза, притворился, что погружается в сон, и это вынудило ее ласкать его еще более легкими касаниями. Создавая, как искусный ремесленник, причудливые извивы и узоры, она гордилась своим любовным служением, гордилась удовольствием, которое, как ей мнилось, только что доставила ему; она лежала рядом, терпеливая и сентиментальная, неутомимая жрица и грациозная прислужница, и сладко шептала ему, что он околдовал ее и уснул, а в это время в открытое окно врывался древний запах моря, врывался беспечный шум прибоя.

Но эти усовершенствованные ласки были еще хуже, чем простые, поскольку не только вызывали у него мурашки, но были еще и нестерпимо щекотны, и он закусывал губу, чтобы не зайтись в приступе конвульсивного смеха. Желая покончить со всем этим, не обидев ее, он застонал, как бы в глубоком сне, надеясь, что она поймет: дальнейшие ласки ни к чему. Слава богу, она угомонилась.

Ее плечо затекло под рукой любовника, но она боялась пошевелиться, чтобы не разбудить его, и любовалась им, так доверчиво уснувшим, лежащим щекой на ее груди, и гордилась, что ей удалось его усыпить. Плечо болело, но она оставалась неподвижной, поскольку рада была принять боль за него, и тихонько гладила его по волосам. А если б я был совершенно лысым, ласкала бы она так же мой голый череп? – подумал он. Она глядела, как он мерно дышит, такой взъерошенный, и охраняла его сон. Он мой ребенок, подумала она, и сердце ее сжалось от нежности. Несчастная вымогательница, подумал он.

Внезапно устыдившись, он открыл глаза, сделал вид, что внезапно проснулся, прижался к ней. Она не осмелилась сказать ему про затекшее плечо, но слегка приподняла его, в надежде, что он снимет руку.

Тогда он взял ее руку и нежно поцеловал, и она глубоко вздохнула, растроганная до глубины души тем, что этот человек, который только что обладал ею, тем не менее относится к ней с почтением. Любимый, хотите фруктов? – спросила она, смакуя обращение на «вы», ведь она лежала рядом с ним, нагая. Вот и отлично подумал он, для того, чтобы поклевать фруктов, нужно будет вылезти из постели. Он поблагодарил, сказал, что хочет. Сейчас принесу, с воодушевлением откликнулась она. Он смущенно подергал себя за кончик носа – к чему такая поспешность. Только не смотрите на меня, пожалуйста, я в неприличном виде.

Он уже привык к ее внезапным вспышкам стыдливости, поэтому послушно закрыл глаза, но тут же открыл и стал подглядывать. Каждый раз, как он видел ее со спины, когда она расхаживала голая, его охватывала жалость. Лежа – она была прекрасна, но становилась в движении немного смешной, трогательной и беспомощной, уязвимой, с ней вместе двигались два нежных полушария пониже спины, признаки ее слабости, слишком большие и круглые, как и все эти женские округлости, до абсурдного большие, такие неудобные для борьбы. Завороженно и виновато он смотрел, как она наклоняется, чтобы подобрать халат, и ощущал жалость, безмерную жалость любви, как бывает, когда видишь увечье, жалость к этой коже, слишком нежной, к этой талии, слишком тонкой, к бедным безобидным округлостям.

Он опустил глаза, стыдясь, что счел смешным это нежное доверчивое создание, спешащее услужить ему. Я люблю тебя, повторил он про себя и восхитился чудесными сферами, священными сферами женственности, потрясающими свидетельствами их превосходства, вместилищами нежности, божественными дарами доброты. Да, я люблю тебя, смешная моя, сказал он ей про себя, и встряхнул ногами, и засучил ими по простыне, чтобы полней ощутить упоительное одиночество.

Вернувшись из ванной в достойном и приличествующем племяннице мадемуазель д’Обль виде, она встала на колени возле кровати и протянула ему кисть винограда, которую помыла для него. Держа наготове салфетку, она смотрела, как он насыщается прекрасными фруктами – безмолвный, но внимательный страж, и наслаждалась радостью своего большого ребенка, любовалась каждым его жестом, а его это ужасно смущало, и он хотел в свою очередь попросить ее закрыть глаза. Когда он закончил, она вытерла ему руки салфеткой.

Вновь одевшись и причесавшись, став более обычного Ариадной Кассандрой Коризандой, урожденной д’Обль, она позвонила, чтобы принесли чай, это была уже четвертая чашка. Он наблюдал, как она пьет, и не мог удержаться от мысли, что через час или через два она с той же достойной светской улыбкой попросит его оставить ее на несколько минут. Он уступит этому желанию, и несколько секунд спустя из ванной раздастся звук спускаемой воды. Короче говоря, увлекательная жизнь. Сидя в своей комнате, он ради нее заткнет уши, но напрасно, поскольку сантехника в отеле «Роял» шумит подобно могучему водопаду. Потом его вновь призовут посредством какого-нибудь диска Моцарта или этого зануды Баха, и надо будет заниматься любовью. Короче, увлекательная жизнь.

Что теперь делать? – спрашивал он себя, стоя у окна и слушая завывания ветра за стеклом. Что сделать, чтобы дать счастье этой несчастной, которая, залив в себя пол-литра чая, терпеливо ждет, не желая нарушать его уединение. Заказать еще чаю? Нет, вряд ли. Способность этой англоманки поглощать жидкость все же не безгранична. Ладно, можно поговорить. Но о чем? Сказать, что он любит ее – в этом для нее нет ничего нового. К тому же, он это уже сказал ей сегодня три раза: один раз до коитуса, один раз во время и один раз после. Она в курсе. И вообще, разговоры о любви уже не так волнуют, как тогда, в Женеве. В те времена, стоило ему сказать ей, что любит, и она радовалась, оживлялась, каждый раз был для нее сюрпризом. А теперь, когда он говорит ей о своей злосчастной любви, она воспринимает эту устаревшую информацию с натянутой улыбкой, неподвижной улыбкой воскового манекена, а подсознательно томится скукой. Став обыденным ритуалом, фигурой вежливости, нежные слова скользят по скользкой крыше привычки. Убить себя, чтобы покончить с этим? И что, оставить ее одну?

Давай, вперед, иди, говори с ней, не стой у этого окна. Но о чем говорить, о чем? Они уже все сказали, они все знают друг о друге. О, открытия их первых дней. А все потому, что они больше не любят друг друга, сказали бы идиоты. Он испепелил их взглядом. Неправда, они любят, но они все время были вместе, одни с этой своей любовью.

Одни, да, совершенно одни со своей любовью вот уже три месяца, и никто, кроме любви, не составлял им компанию, они ничего не делали, кроме того, что старались понравиться друг другу, их связывала только их любовь, они могли говорить только о любви, они могли заниматься только любовью.

Он глянул в щелку. Она сидела, терпеливая, нежная кредиторша, и ждала – ждала свое счастье. Иди, плати, будь идеальным любовником, для которого она все бросила, восполни ей ущерб, причиненный отказом от достойной жизни и чувством вины за горе мужа. Иди, должник, подари ей интерес к жизни, новые радости. Иди, сочиняй, ты будешь автор, ты же и актер.

Да, я готов сейчас же говорить с ней! Но о чем говорить? Он ничем не занимается. О ком говорить? Он никого не видит. Рассказать ей о своей отставке? Признаться, что его лишили французского гражданства? Признаться в том, что он теперь никто, только любовник? Нет, не стоит. Его общественное положение было одной из составляющих в любви этой женщины, да и сейчас так. И потом, не стоит отнимать у несчастной ту гордость, которую она за него испытывает. Значит, нужно продолжать лгать. Но рано или поздно она все равно узнает правду. Ну и ладно, там посмотрим, можно покончить с собой.

Вновь взять ее? Что-то не хочется. Он же не может делать это непрерывно. И, кстати, она еще себе в этом не признается, однако, уже не получает такого удовольствия от их соитий. Но они сейчас заботят ее более обычного. Быть желанной означает быть любимой. Абсурдно, да, но уж таковы они все. Если день-два проходят без хотя бы одного подобного теста, без всех этих контрольных экзерсисов и чертовых экзаменов, она начинает беспокоиться. Конечно же, она была слишком скромна и хорошо воспитана, чтобы заговорить об этом вслух или даже хотя бы намекнуть. Но он чувствовал, что у нее портится настроение. Короче, он принял обязательство жить страстью, со всеми ее неоспоримыми доказательствами, под угрозой женского страдания. Любит ли он так же сильно и всякое такое. Нежная, покорная прислужница – однако очень требовательная. Бедняжка ничего не говорит, лишь униженно ждет, не желая нарушать его уединение. Занять ее. Но чем? Не может же он желать ее без передышки. Что же сделать, чтобы занять бесконечные часы до ужина? Если молчание продолжится, она способна предложить ему прогулку. Какая-то мания – вечно она хочет гулять с ним, в любую погоду, даже при таком жутком ветре. Как это может быть приятным: молча переставлять одну ногу, затем вторую, и снова, и все в тишине, поскольку он не находил тем для разговоров во время этих кошмарных и неспешных упражнений для ног, сопровождаемых порывами пронизывающего ветра. Самое простое – попросить ее почитать.