Текст книги "Любовь властелина"

XCV

Она лежала на кровати, рядом с ней лежал альбом с семейными фотографиями; она непрерывно скручивала и раскручивала ленту, как свойственно больным и бессильным, прикованным к постели, поигрывала с нею, наедине с шумом моря, наедине с этой лентой. Внезапно она бросила ее, открыла альбом – толстый том, оправленный в металл, оплетенный в кожу и бархат, и стала листать его. Вот прабабушка в кринолине, с жестким взглядом, сидит возле столика, покрытого скатертью с кистями, вооруженная полуоткрытой Библией, заложенной указательным пальцем. Вот маленький двоюродный дедушка стоит, опираясь локтем на колонну, увенчанную бюстом, с хитрым видом, на фоне пальмы беспечно скрестив ноги, игриво поставив одну на мысок. Вот она в шесть месяцев сидит в подушках, веселый всеми любимый упитанный ребенок. Папа получает диплом доктора гонорис кауза. Дядя Агриппа председательствует на собрании церковного совета Национальной Протестантской церкви. Вот она в тринадцать лет в носочках, с голыми щиколотками. Кузен Эймон, министр в Париже, с сотрудниками дипломатической миссии. Тетьлери пьет чай с английской аристократкой. Прием в саду у Тетьлери.

Она закрыла альбом, поправила серебряную оправу, положила в рот шоколадку, растопила ее во рту, наслаждаясь мягкой горечью. Весь высший свет Женевы приходил на эти приемы в сад. Она взъерошила волосы, накрутила прядь на палец, раскрутила. Уголки ее губ опустились в детской гримасе, ее диафрагма напряглась, она резко выдохнула воздух из легких. Вырвалось рыдание. За окнами билось бессмертное море.

О, Швейцарские горы, летние поездки в горы с Элианой. Они валялись под гудящей елью, держась за руки, как они счастливы были слушать далекие удары, которыми какой-то далекий крестьянин правил косу, удары молотком, чтобы наточить лезвие, равномерные удары, несущиеся сквозь прозрачный, как алмаз, воздух, такие звонкие под жарким летним солнцем, такие успокаивающие. О, ее горы, где летом просыпается все живое, насекомые вершат под солнцем свой маленький труд, кормят малышей, муравьи спешат по своим делам, вокруг сильные и простые люди косят траву, простые и добрые люди с длинными усами, косят без устали, такие работящие, честные швейцарские горцы, простые и надежные, христиане.

Она потушила свет, улеглась на бочок, почувствовала запах пыли и яркого солнца, вновь представила себе амбар Тетьлери, где во время каникул они вместе с сестрой тайно изображали великих актрис в старинных платьях, отрытых где-то в чемоданах, тощие подростки, слишком быстро выросшие, декламировали сцены из трагедий, с ломкими жестами, с накалом страстей, она была Федрой, хриплой от страсти, Элиана честным Ипполитом, и внезапно они начинали безумно хохотать, хохотать от избытка юношеских сил. Она зажгла свет, чтобы посмотреть, который час. Уже скоро полночь, а почему-то не спится. Она вновь взяла свою фотографию в тринадцать лет, посмотрела на нее внимательно. Как же хороша эта девочка с ее локонами и бантом.

В ванной, в короткой юбке для тенниса и маечке, облегающей ее пышную грудь, с голыми щиколотками, в носочках и теннисных тапочках, она подкрасила губы и глаза, пригладила волосы, выпустила по-английски две пряди, завязала большую голубую ленту в волосах, отошла от зеркала, чтобы получше рассмотреть себя. Эта накрашенная девочка выглядела очень волнующе. Она села, скрестила ноги, высунула язычок, облизала верхнюю губу, скрестила ноги повыше.

Нет, нет, прошептала она и резко встала, смыла косметику, зачесала назад локоны, сняла девчачью одежду и застыла в оцепенении. Да, надо пойти поговорить с ним, во всем ему признаться, облегчить душу. Нечестно так долго скрывать это от него. Вновь причесавшись, она накинула халат, надела белые сандалии, подушилась для храбрости и решила спросить совета у зеркала.

XCVI

Да это выход притвориться безумным притвориться что она королева моя мать а я король ее сын король с короной карлицы Рашель моей дорогой карлицы она дала мне ее в тот день когда я увидел в подвале карету она хотела чтобы я взял с собой картонную корону украшенную поддельными камнями с праздника Судьбы праздника царицы Эстер да будет она благословенна да со своей короной я иногда кривляюсь скашиваю глаза гримасничаю чтобы выглядеть более достоверно чтобы убедить ее что я сумасшедший но сразу после этого надо улыбнуться ласково чтобы она не испугалась вот в таком виде в виде безумца сына я смогу любить ее всем сердцем не изображая любовника не играя в эту животную игру не буду вынужден ее долбить протыкать колотить да я избавлюсь от необходимости ее подчинять порабощать от столкновения одной вспотевшей плоти о другую да избавлюсь от страсти не унижая ее не унижая мою бедняжку с сыном не спят сына холят и лелеют ох лелеют я к этому готов о какое чудо больше не превращать каждый день в первый день любви о счастье сын не обязан изрыгать огонь о чудо больше не нужно заботиться о своем достоинстве больше не надо изображать необыкновенного любовника с присущим ему отстраненным взглядом больше не надо быть загадочным о чудо больше никаких жутких поцелуев с переплетением языков да у обоих партнеров такие кретинские физиономии что они умерли бы со смеху или со стыда если бы видели свое собачье выражение лица о дорогая дорогая моя я теперь могу совершенно безнаказанно проявлять свою нежность не опасаясь что тебе покажется занудной моя нежность не боясь что ты увидишь в этом признак слабости той слабости которую они презирают безумные обожательницы горилльской мощи и к тому же дорогая ты можешь сморкаться сколько влезет ты можешь от всей души урчать своим животом урчать до отвала пока не надоест мать обожают все равно даже если она чихает сморкается и у нее урчит в животе и даже если пахнет изо рта и даже еще больше обожают если она чихнет на здоровье мама или даже скорей надо притвориться в своем безумии отцом увидевшим дочь это даже лучше чем мать мать никогда не бросит сына а дочка всегда в конце концов убежит с какой-нибудь гориллой горилла унесет ее в своих волосатых лапах и она перестанет любить отца и в день свадьбы она плюнет ему в лицо и закричит ему сволочь чтоб ты сдох и будет жадно ждать наследства нет как сын я могу прислуживать ей чтить ее уважать ее ох как мне этого не хватает я хочу чтить ее да сын сын во веки веков о чудо больше не придется скучать с ней да можно будет помогать ей во всем да безумец имеет право подметать вместе с ней готовить еду вместе с ней болтать при этом «еще соли» «может быть перца чесноку» да даже чесноку ох готовить вместе так славно по-дружески о какое чудо быть хорошими друзьями и даже немножко подружками о чудо вместе ходить на рынок в Сан-Рафаэль сумасшедший имеет право ходить на рынок с матерью со своей красавицей матерью да я буду нести сетку с покупками да как-нибудь если она устанет я скажу ей что хоть я и король я схожу за покупками и чтобы не перечить безумцу она согласится и точно так же она устанет и разрешит мне подмести пол я потребую потому что мне так заблагорассудилось мадам я король я желаю подмести но я буду подметать как король в короне в моей картонной короне немного съехавшей набок чтобы всем было ясно что это чокнутый король но такой милый а когда она будет принимать ванну я как король и сын сделаю ей сюрприз перестелю кровати да вот быстро перестелить кровати аккуратно поправить покрывала сюрприз для королевы-матери и чтобы отблагодарить за сюрприз она поцелует меня о чудо наконец целоваться в обе щеки целоваться все время не боясь пресытиться не боясь уронить свое достоинство и больше не надо изображать любимого злюку чтобы ей понравиться чтобы она не соскучилась да с завтрашнего дня мы мать и сын отныне и навсегда и уже хватит этих слизистых затей и долой того звероподобного мужчину ужасного отца с которым она обманывала меня обманывала меня своего сына я спрошу ее любит ли она меня больше любит ли больше своего сына чем того мужчину который умер она скажет что да я тогда скажу ей чтобы она заказала в Каннах позолоченный трон я Его Королевское Величество буду царить на троне когда она постучит ко мне в дверь я скажу ей что при дворе короля следует скрестись в дверь как при дворе Людовика XIV я прикажу ей сделать реверанс конечно мадам вы моя мать но вы при этом моя подданная давайте мадам три реверанса перед вашим королем и сразу после этого я встану и тоже трижды поклонюсь моей августейшей матери как и должен любящий сын безумный сын да что за труд для меня изображать сумасшедшего до самой смерти если я могу спокойно любить ее как мне хочется истинно любить о любовь моя я смогу любить тебя любовью которая не умирает.

XCVII

Она прикрыла за собой дверь и медленно подошла, остановившись возле кровати. По тому, как она сжала кулаки, и по ее торжественной походке он понял, что она решилась на что-то необычное. Она опустила глаза, сосредоточилась и спросила, можно ли прилечь рядом с ним. Он подвинулся, давая ей место.

– Мне надо сказать тебе что-то очень серьезное, – начала она, взяв его за руку. – Это тайна, которую мне слишком тяжело хранить. Любимый, не суди меня слишком строго. Я не любила своего мужа, я считала себя ненормальной, я была одинока. Могу ли я все тебе открыть?

Он не ответил. Внезапный прилив крови ударил по легким, перебил дыхание, не дал сказать ни слова. Он знал, что она ждет от него, чтобы он что-то произнес, чтобы она спокойно могла продолжать, но знал еще, что, если он заговорит, ее ужаснет звук его голоса, и она не сможет больше говорить. Он кивнул, погладил ее по плечу.

– Скажи, любимый, между нами ничего не изменится после этого?

Он покачал головой, что означало нет, сжал ей руку. Но он чувствовал, что нужно что-то ответить, успокоить ее, чтобы она могла рассказать все, что хотела. Глубоко вздохнув, дабы унять волнение, он улыбнулся ей.

– Нет, дорогая, между нами ничего не изменится.

– Ты выслушаешь меня как друг?

– Да, дорогая, как друг.

– Это ведь все было до нашего знакомства, ты понимаешь.

Это тело рядом с ним внушало ему ужас. Но он все равно погладил ее по волосам.

– Ну да, и унылая жизнь рядом с нелюбимым человеком.

– Спасибо, что ты смог меня понять, – сказала она и улыбнулась краем губ, улыбнулась достойной страдальческой улыбкой, которая вывела его из себя.

– И долго это длилось? – спросил он, продолжая гладить ее по голове.

– На следующий день после того, что было в «Ритце», я ему, естественно, написала, что все кончено.

– Ты видела его после этого?

– Ох, нет, конечно!

У него стучали зубы, он закусил губу, чтобы сдержать ярость. Она еще пытается изобразить оскорбленное достоинство! За все заплатит.

– Когда ты видела его последний раз?

Она не ответила, взяла его за руку. Этот благородный жест его взбесил. Но, спокойствие. Сначала нужно все узнать.

– Я не помню, – прошептала она, опустив глаза.

– В тот день, когда в «Ритце»?.. – тихо спросил он.

– Да, – едва слышно проговорила она и сжала его руку.

– В какое время?

– Я правда могу все тебе рассказать?

– Да, любовь моя.

Она поглядела на него, благодарно улыбнулась – едва-едва, поцеловала ему руку.

– Перед тем, как уехать из Колоньи, я ему позвонила, чтобы сказать спокойной ночи, чтобы сказать, что я еду вслед за своим мужем в «Ритц», и он умолял меня заехать хоть на секундочку.

– И ты поехала туда?

– Да.

– И что было дальше?

Она не ответила, опустила голову. Он столкнул ее с кровати, и она упала на пол, и продолжала смешно, как кукла, сидеть на полу, ее халат задрался, оголив ляжки. Ужасны эти половые признаки. Уже использованные к тому же, подержанные вторичные половые признаки.

Не вставая с места, она одернула халат – он сжал кулаки и прикрыл глаза. Она осмеливается быть стыдливой! Значит, в тот вечер перед приездом в «Ритц» она переспала с другим и три часа спустя осмелилась поцеловать ему руку, руку незнакомца, которым он был для нее, губами, еще влажными от слюны другого мужчины! Она спала с ним, спала, и три или четыре часа спустя, когда они приехали к ней, в ее маленькую гостиную, она изображала девственницу возле пианино, играла ему хорал, а оказывается, четырьмя часами раньше эта исполнительница Баха валялась с раздвинутыми ляжками! Отпустите меня, мне нужно подумать над тем, что случилось, сказала она ему в ту ночь, расставаясь с ним, эта девственная шлюха ему сказала это, сосредоточенно нахмурив хорошенькое личико! Такая религиозная, такая недотрога, такая девственница – а оказывается, неизвестно чего она касалась пять часов назад! Ох, как она стыдливо запахнула халат!

– Задери халат!

– Нет.

– Задери! Как с ним!

– Нет, – сказала она и поглядела на него с идиотским видом, полуоткрыв рот.

Она встала, завязала пояс халата. Он разразился хохотом. Только с ним она прикрывает свое тело! Только он не имеет права видеть ее обнаженной! Соскочив с кровати, он рванул легкий халатик, ткань разорвалась по всей длине. Он дернул за полы, чтобы посмотреть, как она убегает, тряся тяжелыми ягодицами, обесчещенная. Когда, спустя мгновение, он вошел к ней, ему стало жаль ее, она пришла в такой ужас, лихорадочно и неловко пытаясь натянуть другой халат, она казалась таким слабым созданием, жертвой, предназначенной к закланию. Ну и что, ведь другой тоже недавно видел ее ягодицы, те же самые, они не изменились. Навсегда, сказала она ему в «Ритце», когда они танцевали. А за три часа до этого она, гостеприимно улыбаясь, раздвигала ляжки для другого!

– Ты спала с ним в тот вечер в «Ритце»?

– Нет.

– Ты была его любовницей?

Она упрямо встряхнула головой, с идиотским видом округлив глаза. Зря он сбросил ее на пол, не сумел совладать с собой. Она теперь боится и ни в чем не признается.

– Скажи, что ты была его любовницей.

– Не была его любовницей.

Зверек, притворившийся мертвым. Он ужаснулся, видя, как она превращается в зверька. Но ведь они целовались, за три часа до… за три часа до лучшего момента в их жизни!

– Ты не была его любовницей?

– Нет.

– Тогда почему ты предупредила, что должна сказать мне очень серьезную вещь?

– Потому что достаточно серьезно, что у меня было что-то в жизни.

Что-то? Ему представилось гигантское мужское достоинство, он отпрянул перед этим зверским видением. А она в этот момент сидит с таким чистым лицом, с таким целомудренным видом! Ужасно.

– Ну, продолжай.

– Нечего продолжать. Была такая романтическая дружба, вот и все.

– Ты спросила, можешь ли ты мне обо всем рассказать? И речь шла только о романтической дружбе?

– Да.

– Ты спала с ним!

– Нет! Бог свидетель, нет!

Эта экзальтация, это яростное отрицание вдруг вызвало у него отвращение. Какое же значение они все придают этим плотским сношениям. И вообще, примешивать Бога к этим половым вопросам! Выставлять эти связи на Божье обозрение!

– Приходил ли он к твоему мужу?

– Иногда. Не часто.

Он вздрогнул. Ах, бесстыдница, она осмелилась познакомить любовника с мужем! А с ним-то, наоборот, в первый вечер надо было слушать Баха, восхищаться соловьем, она была так торжественно серьезна, так девственно неловка при первых поцелуях, а потом, когда он приходил, сколько она изобретала всяких возвышенных штучек, становилась на колени. И это та же самая женщина, которая могла хладнокровно представить любовника рогоносцу. Вот она, женская загадка.

– Ты приходила к нему? – (Она посмотрела на него, кашлянула. Он подумал – чтобы выиграть время.) – Ты приходила к нему?

– Первое время, да. Потом мне больше не хотелось. Мы виделись в городе, в чайных.

Он взмахнул четками. Ох, эти тайные свидания, настолько более насыщенные, чем их дни в «Майской красавице»! Ох, как она готовилась к встрече с мужчиной! Ох, как она заходила в чайную, выискивала его глазами, улыбалась!

– Почему ты больше не захотела приходить к нему?

– Потому что на третий раз он стал слишком настойчив.

Настойчив! Он любовался ею. Она находила нужные слова, эта женщина, такие пристойные, слова, которые прикрывали ее поступки. Настойчив, это звучит так невинно, из серии менуэта, комплиментов, учебника хороших манер, Моцарта. Она даже в плотские дела умудрялась внедрять правила хорошего тона! И к тому же, таким способом она пыталась облагородить распутство этого типа, такая жуткая женская снисходительность к мужскому свинству.

– Тебе казалось, что ты любишь его, сама мне призналась, но ты больше не захотела приходить к нему. – (Она посмотрела на него, опустила голову. Разве она говорила, что ей казалось, будто она его любит?) – Давай, подумай, ты же понимаешь, что это абсурдно.

Помолчав, она подняла голову.

– Мне страшно сказать правду, потому что ты подумаешь, что я была его любовницей. Да, я приходила к нему. Но я не была его любовницей.

– Мы еще к этому вернемся. Так кто же это был, этот целомудренный, но настойчивый друг?

– Господи Боже, зачем тебе?

– Назови его фамилию! Его фамилия, быстро!

С бьющимся сердцем он ожидал появления врага. Как ни страшно его увидеть, но врага надо знать в лицо.

– Дицш.

– Национальность?

– Немец.

– Вот мне повезло. А имя?

– Серж.

– Откуда такое имя, если он немец?

– Его мать была русская.

– А ты, я погляжу, все о нем знаешь. Чем он занимается?

– Он дирижер.

– Какой-то дирижер.

– Я не понимаю.

– Ты его уже защищаешь?

– Я не понимаю, что вы хотите этим сказать.

– И при этом говоришь мне «вы».

– Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

– Теперь на «ты», как с немцем! Ну, спасибо. Я объясню тебе, дорогая. Для тебя это Дирижер. Для меня, поскольку я не знаю этого господина Вержа, пардон Сержа, он всего лишь какой-то дирижер. Эйнштейн, вот Физик. Фрейд, вот Психоаналитик.

Раздувая ноздри, с безумным радостным лицом, он шагал по комнате, а за ним развевались полы халата. Внезапно он обернулся к ней, закурил сигарету.

– Бедная малышка, такая неловкая, – начал он, чтобы ее подготовить.

– В чем я неловкая?

– Например, в том, что ты спрашиваешь, в чем ты неловкая. Это доказательство, что ты в себе не уверена. Если бы ты не сомневалась в себе, ты бы не сказала мне семь раз подряд, что ты была его любовницей.

– Я не говорила, что была его любовницей.

– Восьмое признание! Если бы ты не была его любовницей, ты не стала бы говорить, что не говорила, что была его любовницей, тебе было бы достаточно просто сказать, что ты не была его любовницей. – (Он хлопнул в ладоши.) – Поймал!

– Нет, нет, я всем сердцем говорю тебе, что это неправда! Это была просто дружба!

– Восемь признаний, – улыбнулся он и принялся крутить сигарету в пальцах. – Первое признание, когда ты вошла, благородная кающаяся грешница, и заговорила о тайне, которую слишком тяжело хранить. Неужели дружба – это такая уж страшная тайна? Второе признание, когда я спросил тебя, спала ли ты с ним в тот вечер, ты ответила «нет». Что означало это «нет»? Оно означало, что в другие вечера ты спала с ним! В противном случае твоя реакция должна была быть иной, ты не стала бы говорить «нет», а сказала бы, что никогда не спала с ним! Я могу рассказать и про другие признания, но ты уже сама поняла. Следовательно, ты была его любовницей. Сперва ты намеревалась признаться. Но я совершил ошибку, сбросив тебя с кровати. А кстати, почему ты вообще захотела поговорить со мной об этом человеке?

– Чтобы между нами не было тайн.

Ему стало ее жалко. Бедная малышка, она искренне считала, что это истинная причина. Да, и впрямь открываются бездны подсознания.

– Значит, этот человек сорок раз целовал тебя, вдоль, поперек и по диагонали, и ты позволяла делать это, улыбаясь. – (Он почувствовал, что вновь желает ее.) – Ты позволяла себя целовать и отвечала на всякого рода поцелуи, даже такие, которые Михаэль называет двойная коломбина с внутренним переворотом, ведь правда, и ты благодарила его за каждую коломбину! Но когда он стал настойчив, как ты это благородно назвала, то есть когда он захотел, чтобы у сорока поцелуев было нормальное продолжение, ты вдруг оскорбилась, стала вновь целомудренной, и ты не захотела никакого продолжения! Давай, Ариадна, не теряй моего уважения, признайся во всем! Ты была его любовницей, ты это знаешь, и я это знаю.

Он говорил так быстро, что она даже не все понимала, и это убедило ее в справедливости его аргументов. И вообще, он говорил с такой уверенностью. Раз он все знает, лучше уж признаться.

– Да, – прошептала она, опустив голову.

– Что да?

– Что ты сказал.

– Его любовницей?

Она кивнула. Он в ужасе закрыл глаза и понял, что только сейчас в это поверил. Мужчина, волосатый, со всякими своими органами, верхом на его возлюбленной!

– Но только один раз.

– Мы к этому вернемся. У тебя было?

– Нет, – неслышно прошептала она.

Как она быстро поняла, о чем идет речь, шельма! Он более конкретно сформулировал вопрос. Она покраснела и привела его этим в ярость. Какое право она имеет краснеть? Он неутомимо повторял вопрос, и она каждый раз повторяла, что нет. Но на двадцатый или тридцатый раз, побежденная, в слезах, она закричала «да, да»! Но еле-еле, добавила она, помолчав, и устыдилась своих слов, почувствовав, насколько они нелепы. На улице орал влюбленный кот. «Прекрати, Дицш», – закричал Солаль. Коту ответило кошкино контральто. «Прекрати, Ариадна!» – закричал Солаль. Она вступила в эту перекличку, зарыдав, что далось ей очень легко, поскольку надо было только пожалеть себя.

– Почему ты плачешь? Речь идет о счастливом моменте, а ты от этого плачешь?

– Да.

– Почему же?

Она высморкалась, слезы сами высохли, встретив такой холодный прием. Он заметил, что у нее покраснел и немного распух нос. Забавно, в этот момент он на нее не сердился, даже смотрел на этот набухший нос с симпатией. Он несколько раз повторил свое «почему», не задумываясь, машинально.

– Я не понимаю, что ты говоришь. Что «почему»?

– Почему ты плачешь?

– Потому что я сожалею.

– Почему? Раз уж ты это сделала?

– Теперь это вызывает у меня ужас.

– Но у тебя не вызывало ужас, когда ты покусывала ему затылок. А кстати, ты все время покусывала ему затылок?

– О чем ты говоришь? Я ничего никогда ему не покусывала.

– Ну и ладно, все равно. Спасибо. Отныне я попрошу тебя покусывать мне затылок, потому что хотя бы это ты не делала с ним. Это, кстати, единственное, что я тебя попрошу отныне. – (Она закусила губу, чтобы сдержать безумный безрадостный смех.) – Сколько раз вы с ним спали? Я буду задавать тебе этот вопрос до завтрашнего утра, если надо.

– Я была с ним один только раз.

С ним! Эти слова так поразили его, что он раздавил в руке стакан, потекла кровь. Она подбежала к нему, попросила позволить продезинфицировать рану.

– К черту дезинфекцию! Почему только один раз?

– Я объяснила ему, что это дурно.

Он разразился смехом. Училка объясняет школьнику, что он дурно поступил, что он гадко поступил! Внезапно он сделался невыразимо счастлив, засунул в рот сразу две сигареты, зажег их, стал курить, сильно затягиваясь, похаживая при этом взад-вперед и любуясь собой. Остановившись перед ней с зажатыми между пальцами сигаретами, он с веселым вызовом взглянул на нее и выпустил губами струйку дыма.

– Еще потная и задыхающаяся, ты уже стала ему объяснять.

– Нет, на следующий день.

– Ты вернулась к нему, ты любила его, ты получила с ним удовольствие первый раз, радость, как ты это благородно называешь, радысть, радысть, и вот, потом тебе уже не хочется! Кстати, один раз или сто, никакой разницы. Ты спала с ним сто раз?

– Нет, клянусь!

– Пятьдесят?

– Нет.

– Девятьсот?

– Нет?

– Пятнадцать?

– Но, Боже мой, я не считала!

Он сел, в ужасе от всего этого, вытер окровавленной рукой вспотевший лоб. Она не считала! Во всяком случае, пятнадцать раз, это уж как минимум!

– Говори.

– Что ты хочешь, чтобы я сказала?

– Говори то, что должна мне сказать. Давай, говори!

– Я больше ни разу ничего не испытывала после этого первого раза.

Втоптанная в грязь, униженная, она опустила глаза. Ох, он теперь больше не будет любить ее. Он посмотрел на нее с интересом. Испытывала! Она умеет находить слова!

– Почему?

– Что «почему»?

– Почему ты больше ничего не испытывала, хотя в первый раз испытала?

– Но, Боже правый, я не знаю! Не испытывала, и все.

– А почему тогда ты снова делала это?

– Чтобы его не обижать. Ох, оставь меня, – простонала она.

Он почувствовал, что она не лжет, посмотрел на нее с любопытством. Вот уж, правда, другая раса. Чтобы не обижать его! Куда может завести вежливость!

– Почему он приходил к вам?

– Только первое время.

– Тебе недостаточно было видеться у него? Почему в доме твоего мужа?

– Потому что мне было приятно его видеть. Потому что с мужем мне было скучно.

Она закашлялась, как туберкулезница, дольше и сильнее, чем требовалось. Ему стало плохо. Ей было приятно видеть другого мужчину. Это хуже, чем постель. Ох, она ждала этого Дицша у окна!

– А когда твой муж выходил из комнаты, вы целовались?

– Нет, никогда! – воскликнула она, и он снова понял, что это правда.

– Почему?

– Потому что это было бы нехорошо, – всхлипнула она.

Он завертелся, как дервиш, раскинув руки, с окровавленным лбом. Ответ был слишком хорош. Закончив вертеться, он подошел к стене, ударил в нее лбом, потом приложил к стене несколько раз окровавленную руку, считая про себя. Получилось шесть окровавленных отпечатков. Бедный мой, он страдает, подумала она. Ох, если бы он хотя бы позволил ей обработать ему рану. Глубоко ли он порезался? Ох, и весь лоб испачкан кровью. Дорогой мой, бедный, и все из-за этого Дицша. Он обернулся, грустно посмотрел на женщину, принадлежавшую другому, и вышел.