Текст книги "Любовь властелина"

XCVIII

Он полил раненую руку одеколоном, полюбовался на рану, потом заскучал. И что теперь, она не придет, она оставит его одного? Чтобы занять себя, он подумал о смерти, представил себя в гробу во всех подробностях, для примера придал плюшевому медведю несколько подходящих поз, поставил его на колени с вытянутой рукой в виде влюбленного, признающегося в нежной страсти, потом в позу диктатора, одурманивающего толпу. Он уже собирался поиграть в футбол нефритовым шариком, когда в дверь два раза постучали. Он обернулся, увидел листок, скользнувший под дверь, поднял его.

«Все люди моего круга отвернулись от меня. Мой единственный близкий человек, дядя Агриппа, был в Африке. Я чувствовала себя такой одинокой, жизнь моя была пуста. Если я и согласилась быть любовницей этого человека, то только чтобы не быть одинокой, чтобы сохранить его дружбу. Я никогда его не любила. Он был моим убежищем в противовес тому бедному убогому человеку, который был моим мужем. Как только ты появился и позвал меня, этот человек перестал существовать. Не смейся, если я скажу тебе, что пришла к тебе девственной душой и телом. Не смейся, это правда. Да, и телом тоже, потому что телесные радости я познала только с тобой. Не покидай меня. Если ты больше не хочешь быть со мной, у меня только один выход. Я страдаю, позволь мне войти».

За дверью слышались мелкие приглушенные всхлипывания. Он забинтовал раненую руку, надел белую перчатку, на другую руку тоже, снял халат, надел черный – специально для контраста с перчатками. Взглянув в зеркало, он открыл дверь. Она сидела на полу, непричесанная, головой прислонившись к наличнику двери, держа в руке белый платочек. Он взял ее за руки, помог встать. Поскольку она дрожала всем телом, он открыл шкаф, достал пальто, надел на нее. В мужском пальто, которое было ей широко и длинно, почти до пят, она казалась маленьким ребенком. Зубы ее стучали, она спрятала руки в рукава и дрожала, такая хрупкая в этом огромном пальто.

– Садись, – сказал он. – Я сделаю тебе чай.

Как только она осталась одна, она встала, достала из кармана халата расческу и пудреницу, причесалась, высморкалась, попудрилась, села на место, подождала, огляделась, удивилась новому плюшевому мишке, о котором он никогда не рассказывал, близнецу того, что он подарил ей. Пальцем погладила зверька по пушистому лбу. Когда он вошел с подносом, она вновь принялась дрожать.

– Выпей, моя дорогая, – сказал он, налив ей чаю. – (Она шмыгнула носом, подняла на него глаза побитой собаки, выпила глоток, задрожала еще сильнее.) – Хочешь печенье? – (Она с жалким видом покачала головой.) – Ну, попей еще.

– Ты меня еще любишь? – осмелилась она спросить.

Он улыбнулся ей, и она схватила руку в перчатке, нежно поцеловала ее.

– Ты обработал рану?

– Да.

– А ты сам не хочешь чаю? Я принесу тебе чашку.

– Нет, не нужно.

– Тогда попей из моей чашки.

Он попил, потом сел напротив нее. От соседей доносились танцевальная музыка и веселые крики. Но они не обращали на это никакого внимания. Было уже поздно, но ей не хотелось спать. Сегодня вечером нам не скучно, подумал он. Она взяла на столе портсигар, протянула ему, поднесла огонь к сигарете. Он затянулся два раза, потом затушил. Снова улыбнулся ей, она залезла ему на колени, потянулась к нему губами. Поцелуй был глубоким и долгим. Она желала его и сразу инстинктивно поняла, как ни в чем не бывало, что он тоже ее желает. Они умеют воспользоваться случаем. Внезапно вспомнив, что эти губы целовали другого, он мягко высвободился.

– Все кончилось, дорогая, и я прошу у тебя прощения. Но если ты хочешь, чтобы с этим навсегда было покончено, надо, чтобы ты рассказала мне все.

– Может, потом, сейчас будет хуже.

– Наоборот, дорогая, это меня успокоит, у меня больше не будет невыносимого ощущения, что ты что-то от меня скрываешь. Только что я так ужасно вел себя только потому, что почувствовал, что я не допущен к какой-то части твоей жизни, словно я чужой и не имею права знать. Мне было от этого очень больно.

Он ласково поправил ей прядь волос.

– Ты уверен, что потом будет лучше?

– Потом ты будешь умницей, которая все рассказала своему другу. И, к тому же, в конце концов, какой-то Дицш, что уж тут поделаешь, а? – (Она подумала, какой он чудесный, еще совсем молодой, немного возбужденный, взъерошенный.) – Он не заслуживает, чтобы вокруг него разводили такие тайны. Я прекрасно понимаю, что это не слишком серьезная история, с этим дирижером. Тем более, что ты с ним немедленно порвала. – (Он снова поправил ей волосы.) – Я, в общем, не тороплюсь, мысль о том, что ты рано или поздно мне все расскажешь, успокоила меня. Видишь, я уже совсем другой. Если ты не хочешь говорить об этом сегодня вечером, расскажешь, когда захочешь, завтра, послезавтра, через неделю.

– Сейчас, чтобы с этим покончить, – сказала она.

Он оживился, поцеловал ее дружески, в предвкушении интересной истории. Словно ребенок в цирке, который ждет выхода клоунов. Он услужливо принес пальто потеплее, вигоневое, положил ей на колени, предложил сделать еще чаю. Он обращался с ней осторожно, как с беременной женщиной или с гением, который вот-вот родит идею и нельзя ее спугнуть. Он погасил верхний свет, зажег лампочку у изголовья, предложил ей даже прилечь на кровать, но она отказалась.

– Спрашивай меня, так мне легче, – попросила она, взяв его за руку.

– Как ты с ним познакомилась?

– Через Аликс де Бойнь, мою подругу, единственную оставшуюся подругу, женщину в годах. – (Явление второе, те же и сводня, подумал он.) – Она была очень добра ко мне.

– Расскажи мне о ней, – сказал он ласково, участливо.

– Это женщина из высшего общества, но у нее был кто-то в молодости, женатый человек, которому жена не давала развод, в общем, это вызвало шумиху в Женеве. Но это было давно, все забыли. – (Лицемерие этого «был кто-то» вывело его из себя, и он сразу возненавидел старую развратницу. Но держался по-прежнему спокойно, понимающе сморщил нос.) – Она очень благородна, очень широких взглядов. – (И не только взглядов, подумал он.) – Она интересуется искусством, поддерживает камерный оркестр, у себя на даче принимает молодых музыкантов. – (Жадна до молодой плоти, подумал он.) – Она очень сердилась на людей нашего круга за то, что они больше не хотели меня видеть. Она меня привечала, баловала.

Она шмыгнула носом, высморкалась.

– Толстая?

– Слегка, – сказала она, смутившись. – (Он улыбнулся: хорошо, что она жирная.) – Но очень элегантная. – (Благодаря корсету с пластинками из китового уса, подумал он и представил себе горничную, крепко затягивающую шнурки на корсете.) – И очень образованная.

– Ты никогда не говорила мне о ней в Женеве.

– Потому что я ее давно не видела. Она уехала незадолго до того… незадолго до того, как мы познакомились. Поехала в Кению пожить к своей замужней сестре. – (И в поисках негров, подумал он.)

– Значит, у нее ты познакомилась с этим господином?

– Да, – сказала она, сдержанно кивнув.

Этот случайный, скромный жест вывел его из себя, и он понял почему. Очевидно, ей надо бы воздержаться от похотливых жестов при упоминании этого типа.

– Сколько ему было лет? – спросил он, не сумев скрыть волнения.

– Пятьдесят пять.

Он незаметно улыбнулся. Значит, сейчас примерно пятьдесят шесть. Очень хорошо. Значит, через четыре года шестьдесят. Ну что ж, в добрый час.

– Высокий?

– Ни высокий, ни маленький, среднего роста.

– Как среднего? Выше среднего или ниже среднего?

– Скорее, ниже среднего. – (Он благосклонно улыбнулся. Дицш становился почти симпатичным.) – Скажите, может быть хватит теперь, как вы думаете?

– Нет, опиши подробней.

– А стоит ли?

– Конечно, дорогая. Я же тебе объяснил. Волосы, например.

– Седые, зачесанные назад, – сказала она, уставившись на свои сандалии. – (Он обнял ее за колени, нежно сжал.) – Ну вот, а теперь хватит, пожалуйста.

– А усы тоже седые.

– Нет.

– Черные?

– Да.

Он разжал объятие, потом одумался, снова сжал ей колени. Он не осмеливался спрашивать дальше, во всех подробностях. Этот Дицш мог оказаться стройным и изящным. Нужно ограничиться головой. Жаль, не лысый. Ну хоть седой, и то слава богу.

– Да, – сказал он проникновенно, – я понимаю, что это довольно красивый контраст, черные усы и белые волосы. – (Она кашлянула.) – Что такое?

– Ничего, у меня немного болит горло.

– Красивый, правда, контраст?

– Он сначала мне не понравился. – (Ну, а продолжение?) – Эти усы казались крашеными. Но я быстро поняла, я ведь все могу сказать, правда?

– Дорогая, ты видишь, как я спокоен, это потому, что теперь ты ничего не скрываешь. Ну так, ты сказала, что быстро поняла.

– Что это человек умный, культурный, тонкий, немного беспомощный. – (Не во всем, подумал он.) – Мы долго болтали.

– Да, дорогая. И что дальше?

– Я пришла домой довольная. И потом, спустя несколько дней, мы с Аликс пришли к нему на концерт. Играли «Пастораль».

Он сдвинул брови. Конечно, мы такие артисты, мы говорим просто «Пастораль», это создает интимную связь с Бетховеном. И с Дицшем. За «Пастораль» ответит.

– Продолжай, дорогая.

– Ну и вот, он заменял первого дирижера, я забыла его фамилию. – (Фамилию настоящего дирижера она забыла. Зато фамилию заместителя она помнит! За все заплатит.) – Мне понравилась его манера дирижировать.

Он представил Дицша, гениального картонного паяца, который дирижирует без палочки, а две кретинки млеют и полагают, что перед ними Бетховен собственной персоной. Моцартом и Бетховеном никто так не восхищался, как этими дирижерами, клопами талантов, клещами талантов, кровососами талантов, которые при этом еще очень серьезно к себе относятся, и считают себя важными персонами, и осмеливаются называться «маэстро», как если бы они были Бетховен и Моцарт, и зарабатывают побольше, чем Бетховен и Моцарт! Почему же она восхищалась этим клопом Дицшем? Потому, что он умел прочесть музыку, которую написал другой! Но при случае конечно же он был способен состряпать военный маршик, этот клоп Дицш!

– Я понимаю, что он был гораздо лучше, чем твой муж.

– Да, – признала она серьезно, как неоспоримый факт, и от ярости он прокусил губу до крови.

– Расскажи мне еще немного о нем, дорогая, и на этом мы закончим.

– Ну хорошо, он был первым дирижером оркестра филармонии Дрездена. Когда к власти пришли нацисты, он подал в отставку. Кстати, он был членом социал-демократической партии.

– Это очень мило. И что дальше?

– Дальше он приехал в Швейцарию и вынужден был согласиться на место второго дирижера в оркестре в Женеве, тогда как раньше руководил самым большим оркестром Германии. – (Да она без ума от своего Дицша! Что она делает здесь, в «Майской красавице», с человеком, который не может прочитать ни одной ноты?) – Ну вот, а теперь хватит, я прошу вас.

– И последнее, дорогая, потом все закончится. Вы когда-нибудь проводили вместе ночь?

Вопрос был мучительный, он влюбленно сжал ей руки, поцеловал их.

– Нет, пожалуйста. Все это умерло, мне не хочется об этом думать.

– Но это последний вопрос. Вы проводили ночь вместе?

– Очень редко, – сказала она ангельским голосом.

– Ну вот, видишь, ничего плохого не происходит, когда ты мне честно отвечаешь. А как же ты выкручивалась? – улыбнулся он удивленно и лукаво.

– Благодаря Аликс, – ответила она, механически разглаживая на колене пеньюар. – Достаточно, прошу вас.

Ему пришлось несколько раз глубоко затянуться сигаретой, чтобы говорить спокойно. Потом он изобразил добродушную, заговорщическую улыбку.

– Ах, ну да, я понимаю, ты говорила, что пойдешь к ней, а сама шла к нему, и звонила своему мужу, что уже слишком поздно и ты останешься у нее. Все так, маленькая шалунья?

– Да, – прошептала она, опустив голову, и наступила тишина.

– Скажи, дорогая, а другие мужчины у тебя были?

– Боже мой, за кого ты меня принимаешь?

– Да за шлюху, – произнес он мелодичным голосом. – За хитрую шлюшку.

– Это неправда! – воскликнула она, выпрямившись, дрожа всем телом. – Я запрещаю тебе так говорить!

– Как, ты действительно считаешь себя честной женщиной?

– Конечно! И ты это знаешь! Я чувствовала себя такой потерянной из-за своего ужасного брака! – (Укус паучихи, подумал он.) – Я честная женщина!

– Прости меня, но… – Он изобразил вежливую паузу. – Но ты возвращалась к мужу слегка… – Он сделал вид, что подыскивает вежливое определение. – Слегка еще влажной после господина Дицша, и, в общем-то, я думаю, что это не вполне честно.

– Да, я была неправа, что не призналась ему, но я боялась сделать ему больно. Это единственное, в чем я виновата. Больше мне не за что краснеть. Мой муж был жалким созданием. Я встретила человека с душой, да, с душой.

– И сколько сантиметров была его душа?

Она ошалело посмотрела на него, наконец поняла.

– Ты возмутителен!

Он хлопнул в ладоши и возвел глаза к небу, призывая его в свидетели. Вот это да! Она занимается такими вещами три или даже четыре раза под покровом ночи с дирижером, бурно сладострастничает, а он, получается, возмутителен! Есть отчего стыдливо прикрыть лицо.

Чтобы прикрыть лицо, он схватил с кровати простыню, накинул на себя. В этом белом саване помчался по комнате. Не сводя глаз с кружащего вокруг нее призрака, она пыталась не рассмеяться, говоря про себя серьезные слова. Все очень серьезно, решается моя жизнь, говорила она себе. Наконец сбросив свой покров, он закурил сигарету. Ей больше не хотелось смеяться. Да, решалась ее судьба.

– Послушай, любимый, все это умерло.

– Все еще живо, – сказал он. – Дицш всегда будет между нами. И даже на тебе. Он и сейчас здесь. Он все время в тебе. Я больше не могу с тобой жить. Убирайся! Прочь из этого дома!

XCIX

Нет, одному быть невозможно, он нуждается в ней, ему нужно ее видеть. Если только она улыбнется ему, все закончится, все снова будет хорошо. Он вышел в коридор, постучал себя по груди, взъерошил волосы, потянул за нос, наконец решился. Чтобы сохранить лицо, он не стал стучать, вошел как хозяин. Она не подняла головы и продолжала собирать вещи в открытый чемодан на кровати, сначала бережно складывая их – целиком поглощенная своим делом, с каменным лицом. Она радовалась возможности заставить его страдать. Вот, пусть он видит, что она уедет за милую душу. Чтобы скрыть, как она ему необходима, и выказать полное безразличие, он взял ироничный тон.

– Ну что, отъезд навеки?

Она кивнула и продолжала свои кропотливые сборы. Чтобы заставить ее страдать и показать, что он ждет не дождется, когда она уедет, он услужливо подал ей платье, которое вынул из шкафа.

– Нет, достаточно, мой чемодан и так почти полон, – сказала она, когда он протянул ей другое платье. – Я не возьму все. Я напишу, куда отправить остальное.

– Я дам тебе денег.

– Нет, спасибо. У меня есть.

– На каком поезде ты поедешь?

– Мне все равно. На первом подошедшем.

– Сейчас почти три часа утра. Первый поезд на Марсель только в семь.

– Я посижу на вокзале.

Нахмурив брови, сморщив лоб, она зарыла туфли в угол чемодана.

– Сейчас дует мистраль. В зале ожидания будет холодно. Не забудь пальто.

– Мне все равно, что холодно. Пневмония будет неплохим решением.

В другой угол чемодана она с силой запихнула семейный альбом с фотографиями. Он присвистнул.

– Я полагаю, что ты едешь в Женеву. Желаешь посетить концерт симфонической музыки?

Она повернулась к нему, со злостью сжав кулаки.

– Ты обманул меня, когда говорил, что все будет хорошо, если я расскажу. Я-то доверилась тебе, я не ожидала, что это ловушка.

Конечно, она права. Она-то была честна. Да, но этот честный рот прижимался к мужской шерсти!

– Было бы лучше, если бы ты не изображала воздушных гимнастов с дирижером за три часа до того, как пришла целовать мне руку!

Он задыхался. Невыносимо постоянно видеть самую любящую, самую благородную, с таким чистым лицом – все время непостижимым образом видеть ее под дрессированным шимпанзе из оркестра, все время слышать, как она стонет под шимпанзе. Да, самая любящая. Кто еще из женщин любил его так, как она? В тот вечер в «Ритце», она была такой чистой, когда поцеловала ему руку. И потом, у нее в гостиной, она была такой юной и наивной у фортепьяно, такой серьезной и влюбленной. А за несколько часов до этого – под шимпанзе.

– Как тебе не стыдно так говорить со мной! Что я тебе плохого сделала? Я тогда тебя еще не знала.

– Пойдем, закрывай сумку.

– Значит, ты вот так спокойно позволишь мне уйти одной, ночью, в холод?

– Конечно, это грустно. Но что ты хочешь, мы же не можем жить вместе. Бери пальто.

Он поздравил себя с удачным ответом. Сдержанный тон был убедительнее, он как бы подтверждал реальность разрыва. Она плакала, сморкалась в платочек. Очень хорошо. По крайней мере в этот момент она точно предпочитала его Дицшу. Застегнув чемодан, она снова высморкалась и повернулась к нему.

– Ты отдаешь себе отчет, что у меня нет совершенно никого во всем мире?

– Прицепись к палочке дирижера. – (Ох, если бы она только шагнула к нему, протянула ему руку, он бы прижал ее к себе и все бы закончилось. Почему она не подходит?) – Что, я вульгарен?

– Я ничего не сказала.

– Ты подумала! Для тебя благородство состоит в том, чтобы говорить сверхтонкие слова и не говорить другие, те, что считаются низкими, но при этом как раз делать, и чем чаще, тем лучше, всевозможные вещи, которые обозначаются этими низкими словами. Я сказал «прицепись к палочке дирижера» – и я вульгарен, ты кричишь об этом каждой своей ресничкой! Но ты, благородная, что ты делала с Дицшем в запертой на ключ комнате, пока твой бедный доверчивый муж ждал тебя с надеждой и любовью?

– Если плохо то, что я делала с Дэ…

Он горько расхохотался. Какая стыдливость, какая благопристойность! Она спала всего лишь с инициалом, она изменила ему, изменяла ему всего лишь с инициалом!

– Да, я понял, если плохо то, что ты делала с твоим Дицшем, значит, плохо и то, что ты делала со мной. А то я не знал! Но я за это дорого заплатил.

– Что ты хочешь сказать?

Да, он хоть искупил адюльтер адом любви в одиночестве, адом, продлившимся тринадцать месяцев, двадцать четыре часа в сутки, когда каждый день он ощущал, что она любит все меньше. Тогда как с этим счастливчиком-дирижером у нее были сладостные редкие встречи, вечный праздник, изысканное блюдо, приправленное присутствием несносного рогоносца.

– Что ты хочешь сказать? – повторила она.

Крикнуть ей, что сейчас, впервые за долгое время, они хотя бы вылечились от авитаминоза, что наконец им интересно вместе. Но что тогда останется этой несчастной? Нет, он уж избавит ее от такого унижения.

– Я не знаю, что я хотел сказать.

– Хорошо. Теперь будь любезен, оставь меня одну. Я хочу переодеться.

– Ты стесняешься снимать юбку перед преемником дирижера? – спросил он без убежденности, без страдания, машинально, ибо он устал.

– Прошу, оставь меня.

Он вышел. В коридоре он ощутил беспокойство. Неужели она способна нанести ему этот удар, вот так взять и уехать? Она вышла из комнаты с чемоданом, в элегантном сером костюмчике, который ему нравился больше всех, слегка напудренная. Как она была красива. Она медленно подошла к двери, медленно открыла ее.

– Прощай, – сказала она, бросив на него последний взгляд.

– Мне мучительно видеть, как ты уезжаешь в три часа утра. Что ты будешь делать на вокзале до семи часов? И кстати, зал ожидания закрыт на ночь. Лучше, если ты отправишься прямо перед отходом поезда, это будет все же не так утомительно, как сидеть на улице в холоде.

– Хорошо, я подожду в своей комнате до без двадцати семь, – сказала она, когда решила, что он достаточно настаивал и она может с достоинством принять предложение.

– Отдохни, поспи немножко, но поставь будильник, чтобы не проспать. Поставь его на шесть тридцать или даже на шесть двадцать, вокзал довольно далеко. Ну вот, я тогда с тобой прощаюсь. Ты уверена, что тебе не нужны деньги?

– Нет, спасибо.

– Ну, все. Прощай.

Вернувшись к себе, он снял белые перчатки, вновь взял плюшевого мишку, сменил ему сапоги на зеленые туфли и сомбреро на соломенную шляпу. Это развлекло, но ненадолго. Убедив себя, что хочет пить, он пошел на кухню, достал из шкафа бутылку лаймового сока и сразу же поставил на место. Вернувшись к себе, вновь надел перчатки, подошел к ее двери, постучался. Она стояла возле чемодана, скрестив руки, обняв себя за плечи, в халате, что его обрадовало.

– Прости, что побеспокоил, но я хочу пить. Где лимонный сок?

– В большом шкафу на кухне, на нижней полке, слева. – Но она тотчас же подумала, что, если он сам пойдет за соком, она его больше не увидит. Тогда она предложила принести ему сока. Он поблагодарил. Она спросила, куда принести сок, к нему или сюда? Он подумал, что, если она принесет к нему, она тут же уйдет.

– Сюда, раз уж я здесь, – сказал он безразличным тоном.

Оставшись один, он посмотрел на себя в зеркало. Белые перчатки красиво смотрелись на фоне черного халата. Вернувшись из кухни, она с достоинством поставила серебряное блюдо на стол, налила сок, добавила минеральной воды, положила серебряными щипчиками два кубика льда, помешала, протянула ему стакан и села. Заботясь о благопристойности, одернула платье, прикрывая ноги. Он вылил сок на ковер.

– Задери халат!

– Нет.

– Задери халат!

– Нет.

– Раз Дицш это видел, я тоже хочу видеть!

Не снимая ладони с колен, она начала всхлипывать, ее лицо исказилось в страдальческой гримасе, что вывело его из себя. У этой женщины хватает бесстыдства испытывать стыд, она смеет скрывать от него то, что показывала другим! Почему он должен быть единственным, кому ничего не показывают? Он долго и монотонно повторял просьбу задрать халат, уже не понимая смысла произносимых слов. Задери, задери, задери, задери! В конце концов, чтобы больше не слышать этот голос, обезумевшая, униженная, она задрала халат, обнажив длинные шелковистые ноги, показала ляжки.

– Вот, злодей, вот, злой человек, теперь ты доволен?

Ее дрожащее тело и заплаканное лицо были ужасны и прекрасны. Он шагнул к ней.

– Я твоя жена, – плакала она, так чудесно оказавшись под ним, и отдавалась ему, и он отдавался ей, они бились друг о друга, как волны прибоя, и она просила его не быть с ней больше злым и повторяла, что она его жена, и он обожал свою жену, бьющуюся о него. О, любовное забытье, о, песнь сражающихся тел, о, изначальный ритм, главный ритм, священный ритм. О, глубокие удары, сладостная смерть, которая переходит в улыбку, дарящую жизнь, вечную жизнь.

И Дицш, как я! – подумал он, еще в ней. Еле-еле, сказала она, но это было ложью, нельзя испытать еле-еле, подумал он, еще в ней. А если она один раз испытала, то почему в другие разы не испытывала? Значит, каждый раз, с этим Дицшем. Он отпрянул. Она увидела его безумные глаза и голая выскочила из кровати, открыла окно, выскочила в сад, упала. Ее чудное тело светилось в темноте отраженным лунным светом. Он застонал. Голая, на сырой траве, она же простудится!

– Вернись! Я не сделаю тебе ничего плохого!

Увидев, что он идет к ней, она вскочила, побежала к кустам роз. Среди темных еще деревьев несколько отважных крошек уже приветствовали наступающую зарю, любили друг друга, а она бежала, она боялась его. Он зашел в дом, вынес вигоневое пальто, положил его на дорожку, крикнул, чтобы она не боялась, что он уйдет к себе и запрет дверь, крикнул, чтобы она накрылась.

За занавесками в комнате он подстерегал ее, видел, как она подошла к дому и наконец решилась войти – надевшая пальто, послушная. Почему она не застегнулась? Нежное тело виднелось меж полами пальто. Застегнись, дорогая моя, застегнись, сокровище мое, не мерзни, ты такая хрупкая, шептал он через стекло.

Спустя некоторое время он зашел к ней, она сидела, бледная, неподвижная, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Ему стало больно, что он заставил ее страдать, что ей плохо из-за него. Гнусен, он гнусен, будь он проклят. Чтобы унять эту муку, он придал лицу еще более страдающее выражение, грузно сел, привлекая ее внимание, уронил голову на стол. Он знал ее доброту. Увидев, что он страдает, она захочет его утешить, подойдет его утешить, подойдет, чтобы смягчить боль любимого и забудет про свою, ей станет легче. Поскольку она не шла, он вздохнул. Тогда она приблизилась, склонилась над ним, погладила его по голове, смягчившись, поняв, что нужна ее поддержка. Внезапно он увидел Дицша во всей красе, во всеоружии. Ох, сука! Он поднял голову.

– Сколько?

– Что сколько?

– Сколько сантиметров?

– Какой тебе интерес, зачем тебе это? – воскликнула она с гримасой отчаянья.

– Большой интерес! – торжественно сказал он. – Единственный в моей жизни интерес! Ну, так сколько?

– Я не знаю. Может, метр шестьдесят семь.

С наигранным восхищением перед достоинствами Дицша он отпрянул в ужасе, зажал рот рукой. Что же это за монстр такой.

– Теперь я все понимаю, – сказал он, прохаживаясь взад-вперед и воздевая руки в ужасном недоумении, а она плакала, плакала и нервно смеялась, ненавидя себя за этот смех. В каком аду она была? Должно быть, грешники хохочут в огне.

– Это ужасно, – сказала она.

– И впрямь, метр шестьдесят семь сантиметров, это ужасно, – сказал он. – Как бы ты ни старалась, я понимаю, это все равно ужасно, слишком много.

За окном было светло. Она сидела окаменевшая, полумертвая, в судороге рыданий, а он говорил часами, не зная усталости. Он стоял, его халат валялся на полу, он был в белых перчатках, но совершенно голый, поскольку ему было жарко, во рту он зажал три зажженные сигареты и курил, окруженный облаком дыма, который ел глаза виновнице, курил изо всех сил и говорил без передышки, чувствовал запах пота Дицша, видел губы своей любимой, прижатые к гнусным губам Дицша, ох, четыре этих маленьких кусочка мяса в непрерывном движении. Оратор и пророк, клоун и судья, он говорил, хотя болела голова, болела оттого, что перед глазами неустанно мелькали органы двух изменников, их обезумевшие языки, упрекал, метал громы и молнии, проклинал грешницу, вспоминал о своих покойных прабабушках с аккуратно уложенными волосами под сеточками из янтаря, поскольку волосы следует прятать, как наготу, цитировал Талмуд, восхвалял добродетельную некомпетентность в вопросах секса у кефалонийских евреек, для которых красивый мужчина – толстый мужчина. А как они верны своим мужьям, своим повелителям!

Она замерла, понурив голову, и слушала его голос сквозь облако тумана, понимая с трудом, поскольку была оглушена горем и вдобавок на нее навалилась сонливость, а он насмехался над ее объятиями с Дицшем, изображая их в смешном виде, чтобы унизить, чтобы уничтожить магию Дицша, далекого, желанного. Наконец она встала, намереваясь убежать. Нет никаких сил сейчас ехать на поезде. Она поедет в «Роял». Ничего не знать, ничего не слышать, спать.

– Позволь мне уйти.

Он подошел, ущипнул ее за ухо, как-то при этом неуверенно. Ему совершенно не хотелось сделать ей больно. И что теперь, умолять ее остаться? Невозможно. Вспотевшей рукой, негнущимися пальцами он снова ущипнул ее за ухо в надежде, что ссора будет продолжаться и она останется.

– Хватит! Не трогайте меня!

– А он тебя разве не трогал?

– Он по-другому меня трогал, – прошептала она, одуревшая от усталости.

По-другому! О, похотливая ослица! И она говорит такое ему! Он едва сдержался, чтобы ее не ударить. Если он ударит, она уйдет.

Прозвонил будильник. Шесть тридцать. Надо помешать ей думать о семичасовом поезде.

– Повтори, что ты сказала.

– Что я сказала?

– Ты сказала «по-другому».

– Хорошо. По-другому.

– В каком смысле по-другому?

– Он не щипал меня за ухо.

– Почему? – спросил он машинально, голова его была совершенно пуста, но надо было как-то продолжать.

– Что «почему»?

– Почему он не щипал тебя за ухо?

– Потому что он не был вульгарен.

Он взглянул в зеркало. Значит, он вульгарен, несмотря на белые перчатки.

– Как же он тебя трогал?

– Я не помню.

– Скажи, как он тебя трогал.

– Но ты же сам знаешь! – (Он сдержался, чтобы не ударить ее.) – Боже мой, ты что, не видишь, что мараешь этим нашу любовь!

– Тем лучше! Кстати, я запрещаю тебе говорить о нашей любви. Нет больше нашей любви. Ты сделалась слишком дицшевской.

– Тогда позволь мне уйти.

– А ему ты тоже говорила, что ты его жена? На немецком, очевидно? Ich bin deine Frau?

– Я ничего не говорила ему по-немецки.

– А по-французски?

– Я ему вообще ничего не говорила.

– Неправда. Вы же не могли все время молчать. Скажи, что ты говорила ему в эти моменты.

– Я не помню.

– Значит, ты говорила ему какие-то слова. Я должен знать, какие.

– Боже мой, но почему ты все время говоришь со мной об этом человеке?

И правда, тем, что он столько говорил с ней о нем, вспоминал об их встречах, он, по сути, увеличивал его значение для нее, воскрешал забытую магию, делал его привлекательным и желанным. Ну вот, теперь, вспомнив о Дицше, вновь пережив былые радости по вине зануды-рогоносца, она, может быть, захочет возобновить свои былые гимнастические упражнения с Дицшем, который покажется ей обновленным, возбуждающим. Что уж тут поделаешь. Выяснить.

– Скажи мне, что ты ему говорила, – отчеканил он.

– Не знаю. Ничего не говорила.

– Ты называла его любимым?

– Конечно же нет. Я его не любила.

– Тогда почему же ты позволяла ему делать это?

– Потому что он был нежным, воспитанным.

– Воспитанным? Он воспитанно наносил тебе удары в одно место?

– Ты отвратителен.

– Когда ей наносят подобные удары, это признак хорошего воспитания, – вскричал он, вне себя от ярости. – Но когда ей говорят об этом, это отвратительно, и презирают именно меня, а его уважают! Ты уважаешь его?

– Да, я его уважаю.

Они оба уже едва держались на ногах, как сломанные автоматы, ослабевшие от усталости и пререканий. За окном уже птицы распевали гимны солнцу. Отупевший, голый, по-прежнему с сигаретой, он разглядывал непостижимое создание, что осмеливалось уважать мужчину, с которым совершала непотребства. Больной рукой он толкнул ее, не сильно, словно во сне. Она тотчас же упала, но успела вытянуть руки, чтобы смягчить падение. Она лежала ничком и не двигалась, положив голову на руку. Легкий халат задрался, оголив ноги. Она застонала, позвала папу, зарыдала. Ее спина и зад вздымались и опускались в ритме рыданий. Он шагнул к ней.