Текст книги "Любовь властелина"

LXI

Через день, в четыре часа пополудни, в кондитерской, где она собиралась вознаградить себя за долгий визит к Волькмаару, с первым же глотком чая ее ожгла ужасная мысль. Пиджаки обоих костюмов, которые она сегодня примеряла, слишком узкие! О Господи, фланелевые костюмы, они нравились ей больше всего! Бросив чай и тосты, она резко встала, опрокинув чашку, бросила на стол экю и побежала к месту своей пытки, где два пиджака, еще совершенно бесформенных, примерили снова, сняли, вновь надели, сравнили с моделью и всесторонне обсудили. Результатом дискуссии явилось расплывчатое заключение, столь знакомое каждому кутюрье.

– Ну, в общем, вы мне сделайте эти пиджаки ни слишком узкими, ни слишком широкими. – (Она четко, как только смогла, выговорила эту фразу, чтоб быть уверенной, что ее правильно поймут. Она так отдалась делу, вкладывала столько пыла и серьезности во всю эту ерунду, совершенно как в детстве, когда на пляже, сосредоточенно сдвинув брови, с увлечением лепила песочные куличики.) – Да, ни слишком узкие, ни слишком широкие. Но все же, скорей немного широкие, однако, не слишком, конечно, то есть по фигуре, но не тесно, не впритык.

– Сохранить удобство и выдержать линию, – сказал Волькмаар, удостоившись в награду благосклонного взгляда.

– Что же касается длины, остановимся на той, что я говорила, на два сантиметра меньше, чем у модели. Но я не знаю, может быть, лучше будет полтора сантиметра. Да, точно. Погодите, я посмотрю, хочу быть до конца уверенной.

Она подошла к пиджаку модели, загнула край на полтора сантиметра, закрыла глаза, чтобы посмотреть свежим взглядом, потом открыла их и направилась к трельяжу, слегка улыбаясь, дабы выглядеть в этом пиджаке естественной, выглядеть как в жизни, как перед ним. После чего она отступила назад, затем подошла к зеркалу естественным шагом, глядя под ноги, словно прогуливаясь, и внезапно быстро вскинула голову, чтобы получить молниеносное, точное, неопровержимое впечатление, вспышку истины, стараясь при этом стереть из памяти, что низ пиджака подвернут, не обращать внимания на неаккуратность этого края, представить себе, что на ней полностью законченный пиджак. Совершенно беспристрастно она оценила, что именно так лучше всего.

– Полтора сантиметра – просто превосходно. – Она глубоко вдохнула с победоносным видом, утвердившись в приятной уверенности. Полтора сантиметра, абсолют, божественное измерение. – Значит, не два сантиметра, хорошо? – (Брови нахмурены, голова опущена, мучительное размышление.) – А вам не кажется, что достаточно подрубить на один сантиметр? Нет-нет, остановимся на полутора.

– Вы абсолютно правы, – поклонился Волькмаар, решив сделать куртку на два сантиметра длиннее. – Честь имею, дорогая мадам.

Она не решилась вернуться в кондитерскую из-за опрокинутой чашки, вошла в кафе. Выпив чай, вздохнула, потому что на нее навалилась новая проблема. Поросенок ничего не записал. Он наверняка забудет все, что они сегодня решили. Мерзкий, бессовестный человек. Она попросила бумагу и ручку, записала все необходимые изменения. В постскриптуме добавила:

«Как мы и договорились, низ обоих пиджаков «Кембридж» должен быть слегка, совсем чуть-чуть, закруглен. Как бы прямой угол, сглаженный на вершине. Но я доверяюсь вам, если вы сочтете нужным сделать сильное закругление. В этом случае не обращайте внимания на приложенный рисунок».

Письмо может опоздать, если послать его по почте. Значит, смелее, надо передать его самой этому типу. Конечно, неприятно опять глядеть в маленькие глазки поросенка. Ну, а что же, смириться с поражением? Она влетела как ветер, сказала кутюрье, что приготовила маленькую записку, чтобы все окончательно прояснить, протянула листок и умчалась. На улице, почувствовав себя в безопасности, она скорчила школярскую гримасу, довольно противную, чтобы прогнать стыд, чтобы избавиться от страха и почувствовать, что все позади. Свой долг она выполнила. Дальше пусть этот тип сам выкручивается. У него есть записка.

Однако спустя час она уже стояла, склонившись над столом в здании почты на улице Станд и писала Волькмаару, что не нужно укорачивать два пиджака «Кембридж» и следует оставить их такой же длины, что и первоначальная модель.

LXII

«Четверг 23 августа, 9 часов вечера

Ариадна Вечнолюбимому, которого я люблю всем сердцем.

Возлюбленный мой, это письмо совершенно бесполезно, потому что Вы прочтете его, только приехав в «Ритц», куда я его отвезу завтра с утра. Но мне так хочется сделать что-то для Вас, побыть с Вами. Значит, оно получается небесполезным, потому что так я в некотором смысле послезавтра буду встречать Вас в «Ритце» и радоваться Вашему приезду. Я бы, конечно, хотела встретить Вас на вокзале, но знаю, что Вы этого не любите.

Я пишу Вам из своего владения, маленького павильона в глубине сада, за домом, им пользовался садовник предыдущих жильцов. Я сделала там мой павильон мечтаний, никто не имеет права туда заходить. Я покажу его Вам, надеюсь, он Вам понравится. Пол здесь вздулся и покрылся плесенью, потолок облупился, обои со стен отклеились и висят. Но я здесь чувствую себя прекрасно. Везде паутина, но я ее не убираю, потому что люблю пауков и не могу позволить себе разрушить их тончайшую работу. Еще здесь стоит моя любимая школьная парта, за которой я сейчас сижу и пишу Вам письмо. Я не знаю, правильно ли говорить «парта», может быть, следует сказать «письменный стол». Это такой наклоненный стол, совмещенный с лавкой со спинкой, и они при этом составляют одно целое, Вы представляете, о чем я говорю?

На этом столе я делала домашние задания, когда училась в школе, и со мной всегда была моя сестра Элиана. Две девочки в красных шлепанцах и в одинаковых платьицах. Безумный хохот, игры, переодевания на чердаке, ссоры, возмущенные речи, ты плохая девчонка, я с тобой не разговариваю, примирения, ты не сердишься, Элиана? Песня, которую я придумала и которую две малышки девяти и десяти лет, держась за руки, заунывно горланили по утрам на зимней скучной дороге, отправляясь в школу. Я уже, кажется, говорила Вам об этой песне. Ох, да в ней всего несколько слов, в общем-то. “Какой мороз ударил там!/ По ледяной дороге/ Бежим, бедняжки, по утрам,/ Хотя замерзли ноги.”

Напротив стола стоит шкаф, я сделала из него святилище моей сестры. На верхней полке – ее фотографии, на которые я не могу смотреть, книги, которые она любила. Среди прочих – сборник поэм Тагора, мы с ней вместе очень внимательно их читали, маленькие любительницы мистики, четырнадцати и пятнадцати лет. В этом шкафу, я сейчас его открыла, на плечиках висит платье Элианы, самое красивое, которое я не осмелилась никому отдать и которое, может быть, до сих пор хранит запах прекрасного тела, прервавшего свой бег в самом начале пути.

Любимый, вчера вечером я читала книгу и внезапно заметила, что ничего не понимаю, что думаю о Вас. Любимый, я велела вновь покрасить маленькую гостиную и мою комнату. Завтра маляры положат последний слой краски. Может, я себя этим как-то обесцениваю в Ваших глазах, но я сделала это для Вас. Для Вас я еще купила персидский ковер, большой, настоящий ширазский, надеюсь, он Вам понравится. Он выдержан в зеленых, розовых и золотых тонах, очнь нежные оттенки.

Любимый, одежда, которую я заказала, внушает мне беспокойство. Я не знаю, понравятся ли Вам те наряды, что кажутся мне удачными, а ведь есть еще и те, которые, я заранее уже знаю, никуда не годятся, но я из трусости ничего не сказала кутюрье и сделала вид, что всем довольна. Понадобилось столько исправлений, что все заказы будут выполнены только в субботу, в день Вашего приезда. Положимся на милость Божью! Послушайте, любимый, если какие-то платья Вам не понравятся, нужно сказать мне об этом сразу же, совершенно честно, чтобы я их не надевала, но это все будет, когда я Вас увижу. Заранее спасибо.

Любимый, у меня болит щиколотка, потому что мне недавно пришлось опрометью бежать в телефонную кабину, чтобы спасти Вашу телеграмму, которую я там непростительно забыла. Но я не хочу, чтобы Вы думали, что я стала какой-то калекой. Так что, уточняю, щиколотка не опухла, и я не хромаю. Послезавтра все пройдет, и моя щиколотка будет в совершенном порядке.

Я отдаю себе отчет, что должна быть более женственной, должна скрывать свое желание Вам понравиться, и не нужно говорить Вам то и дело, что люблю Вас. По сути, я должна была прислать Вам совсем короткую телеграмму, что-то вроде «договорились 25 августа», и ничего более, или еще лучше: «25 августа не смогу». Если бы я была настоящей женщиной, я не отправила бы Вам это письмо, Вам, не нашедшему даже времени мне написать. Но я не женщина, я неловкий ребенок, притворяющийся женщиной, твой ребенок, который любит тебя. И я, как ты видишь, никогда не сказала бы тебе в телеграмме, что у меня нет времени написать тебе.

Теперь я хочу сказать Вам, что я делала вчера и сегодня. В среду после обеда, после поездки к кутюрье, я поехала в Жюсси навестить фермеров, очень славных людей, с которыми давно дружу. Я хотела с ними поздороваться, но еще хотела, чтобы они отвезли меня в поле, где пасется их корова Ночка, с которой я тоже знакома с детства. Они позволили мне, и я взяла большую палку. Уу, Ночка! Спустя некоторое время, когда я нагнулась, чтобы сорвать гриб дождевик, я поймала себя на том, что про себя шепчу два слова: любовь моя. Мы с Ночкой гуляли до семи часов.

Вернулась домой я в восемь часов вечера. Без пяти девять побежала в сад, чтобы посмотреть на Полярную звезду. Надеюсь, Вы были на месте. Я, кажется, это почувствовала. Потом я пошла прогуляться в лесок. Вернулась довольно поздно. В постели я перечитывала Ваши телеграммы, но немного, чтобы они не потеряли своей прелести. Потом я смотрела на Вашу фотографию, постепенно, не слишком долго. Я тоже ее экономлю, дабы она не потеряла своей силы. Я положила ее под подушку, чтобы спать с ней. Но испугалась, что она помнется, и вынула ее. Я положила ее на столик у изголовья, чтобы увидеть сразу, как только проснусь. В половине двенадцатого мне захотелось спать, но я старалась не закрывать глаза до полуночи, чтобы уже наступила пятница и остался всего один день до Вашего приезда.

А вот что я делала сегодня. Утром, после ванны, я долго загорала на солнышке в саду у стены, думая о Вас, потому что была не слишком одета. Мое тело, такое же теплое, такое же тяжелое, такое же твердое и гладкое, как стена на солнце, ощущало пробегающие по нему легкие пальцы ветра, перебирающего пряди волос и ласкающего бедра, и оно уже не помнило, где оно само, а где стена. То, что я написала, несколько литературно, знаю. Что-то вроде эссе, довольно неудачного, но это – чтобы Вам понравиться. Бедная Ариадна, какая глубина падения. Потом я ушла из дома и побрела по городу куда глаза глядят. Остановилась около магазина для охотников, мой интерес привлекли в витрине упаковки «Spratts». Ужасно захотелось войти и купить эти печенья для собак, которые страшно манили меня в детстве, ведь наверняка они такие восхитительно твердые. Но я сдержалась, потому что Ваша возлюбленная не должна грызть собачье печенье. Затем, чуть подальше, я купила лакричные леденцы. Чтобы съесть их незаметно для окружающих, я остановилась за Машинным мостом. Они были невкусные, я все их бросила в Рону. Пересекая набережную Безансон-Хюг, я чуть не попала под машину, водитель обозвал меня идиоткой. Я сказала ему, что так не считаю.

Что я еще делала? Ах, ну да, писчебумажный котик, с которым я недавно познакомилась. Я зашла повидать его, потому что он очень милый и хорошо воспитанный. Поскольку мне показалось, что он ослаблен, я принесла ему пачку общеукрепляющих гранул, на базе печени и сушеной рыбы. Ему, по-моему, они понравились. Потом я пошла посмотреть на Вашу гостиницу, на окна Вашей квартиры. У меня появилось желание пообедать в ресторане Вашего отеля. Войдя, я чуть не упала, потому что споткнулась о ковер. Все было очень вкусно, я даже заказала два десерта. На протяжении всего обеда какой-то довольно красивый господин почти непрерывно смотрел на меня!

Любимый, я прервусь на минуту, чтобы нарисовать для Вас Большую и Малую Медведицу, листочек прилагаю, красная точка – это Полярная звезда. Храните этот рисунок, он Вам пригодится для следующих командировок. Выйдя из ресторана, я подошла к конторке администратора и сказала, что хотела бы посмотреть номер, потому что моя подруга, которая вскоре должна приехать в Женеву, просила меня навести справки. Они мне ответили, что в данный момент свободных номеров нет, на что я и рассчитывала. Тогда я коварно поинтересовалась, нельзя ли взглянуть на номер какого-нибудь отсутствующего клиента, в надежде, что они покажут мне Ваш. Увы, они отказали. Не удалась моя хитрость. Потом мне захотелось пойти в кино, но шел любовный фильм. Герой был, как всегда, настолько хуже Вас, меня даже возмутило, что героиня так с ним носится, и потом, они слишком много целуются в губы, это тоже меня задело. Затем я взяла такси и отправилась во Дворец Лиги Наций. Я стояла и смотрела на окна Вашего кабинета. Потом я пошла в парк и нашла нашу скамеечку. Но на этой самой скамейке двое влюбленных неприятного вида целовались на глазах у всех. Я ушла оттуда.

А потом – мрачное блуждание по улицам, мне не хватало вас больше, чем обычно, и сумочка уныло болталась на руке. Покупка книги о том, как заботиться о красоте, и еще одной, о международной политике, чтобы не чувствовать себя полным ничтожеством. Затем я села в трамвай и отправилась в Аннмас, это маленький французский городок рядом с Женевой, Вы, наверное, знаете. Обе книги я забыла в трамвае. А теперь я скажу Вам, зачем отправилась в Аннмас! Чтобы купить обручальное кольцо! Никогда раньше не хотела его носить, а теперь вот захотела. Мне понравилась идея купить его во Франции, это как-то более секретно, вроде бы наша общая тайна. Любимый, я сказала ювелиру в Аннмасе, что праздную свадьбу 25 августа!

Что касается Аннмаса, мне вспомнилась история из моего детства. Простите, я Вам ее уже как-то вечером рассказывала, уж не сердитесь. Еще одно юношеское воспоминание, вот какое. Когда мне было пятнадцать или шестнадцать лет, я искала слова, запрещенные в словарях, такие как объятие, поцелуй, страсть и другие, которые я даже не могу произнести. Теперь это уже не нужно.

Продолжаю рассказ про сегодняшний день. Вернувшись в Женеву, с кольцом на пальце, я купила Вам очень красивый домашний халат, самого большого размера, какой только бывает, и забрала его сразу же, чтобы разложить на моей кровати. Потом я купила двенадцать пластинок Моцарта, которые тоже взяла с собой, несмотря на их солидный вес. После этого я зашла в аптеку взвеситься. Ужаснулась, насколько увеличился мой вес. Неужели я стала жирной, сама того не заметив? Но тут я поняла, что держа два альбома дисков, очень тяжелые. Я вышла из аптеки, напевая про себя: “О, любовь моя, я твоя всегда”. Глупо, знаю.

Вернувшись в Колоньи в половине шестого, я сняла кольцо, чтобы избежать лишних вопросов, ведь Мариэтта отлично знает, что я не ношу колец. Читала Гегеля, пытаясь что-нибудь понять. Потом в качестве компенсации принялась за постыдное чтение женского журнала: сердечный вестник и страница гороскопов, чтобы знать, что же будет со мной на этой неделе, конечно же я в это не верю. Потом я попробовала нарисовать Ваше лицо. Результат был ужасен. Потом я нашла Ваше имя в ежегоднике международных организаций. Потом, поскольку у меня есть Ваша фотография во многих экземплярах, я вырезала Вашу голову и приклеила на открытку с изображением Аполлона Бельведерского, на место его головы. Ужас! Потом я подумала, что я могла бы сделать для Вас. Связать что-нибудь? Нет, это вульгарно.

Я спустилась посмотреть, как происходит покраска стен. Мариэтта была там, и я вынужденно присутствовала при ее очередном “медицинском приступе”. Она взахлеб рассказывала о разнообразных заболеваниях ее племянниц и кузин. Рассказ о болезнях – это ее праздник, ее мрачный пир. Я попыталась остановить Мариэтту, сказав, что, может, лучше не думать на такие мрачные темы. Но она была в состоянии транса и совсем зашлась, даже не услышала меня и продолжала рассказывать мне о разнообразных хирургических операциях, выложив передо мной в воображении все ампутированные органы своих родных.

Любимый, несколько дней назад мой дядя прибыл в Женеву, вернувшись из Африки, где был врачом-миссионером. Почему он вернулся и почему сразу принялся за работу, я скажу Вам при встрече, чтобы это письмо не получилось слишком длинным. Изложу это телеграфным стилем, чтобы перейти к дальнейшему.

Я сменила позу, легла на живот на пол и так пишу, это приятно. Короче, начинаю. Агриппа Пирам д’Обль. Шестьдесят лет. Длинный, худой, седые волосы коротко пострижены, галльские усы, честные голубые глаза, монокль, поскольку он близорук только на один глаз. Когда он стесняется, то без конца снимает и надевает свой монокль, и его адамово яблоко ходит ходуном. Похож на Дон-Кихота. Старый костюм черного цвета, отдающего в зелень. Накладной отложной воротничок, тяжелые круглые манжеты. Белый галстук, вечно плохо завязанный. Тяжелые ботинки, подбитые железом, это чтобы не менять набойки, не осложнять себе жизнь, так он объясняет. Однако он совершенно не скуп, наоборот. Но у него мало запросов, он совсем не обращает на себя внимания. Несмотря на поношенный костюм и ботинки с железными набойками, он очень благовоспитан. На следующий день по приезде я уговорила его купить новый костюм. Он и слышать не хотел об одежде, сшитой по мерке, и оставался верен магазину готового платья под названием «Блудный сын». Я отвела его туда, как агнца на заклание. У него мало материальных потребностей, и все же он живет в красивой вилле. Но противоречия тут нет, только видимость. Он – последний мужской представитель ветви д’Облей и потому считает себя обязанным жить так, как завещали предки. Такой у него маленький недостаток. Какой святой был лишен недостатков?

Я забыла сказать, что у него есть орден Почетного легиона и всякие другие награды, но ему до этого никакого дела, дядюшка очень робок, особенно с людьми, которые важничают и набивают себе цену. Просто песня – смотреть, как он протягивает кому-нибудь руку для знакомства. Он волнуется, локоть прижат к телу, протягивает руку так, словно надо засунуть ее в кипящее масло. Он часто напоминает мне потерявшегося ребенка, однако, хотя у него в помине нет важности и манер знаменитого доктора, он, тем не менее, именно таков, его очень ценят собратья по профессии. Он открыл какую-то важную штуку, которую называют синдромом д’Обля. Его избрали членом-корреспондентом Французской медицинской академии, а это, кажется, большая честь для иностранного врача. Как только стало известно о его приезде в Женеву, “Журналь де Женев” посвятил ему хвалебную статью.

Я вновь перебралась за стол, у меня заболел затылок оттого, что я писала, лежа на животе. Любимый, я чахну без Вас. Любимый, мы поедем в путешествие вдвоем, правда? Я хочу посмотреть свои любимые места вместе с Вами. Мы поедем в путешествие, куда-нибудь в Норвич. Вам понравится эта пустынная земля, ее высокое небо, могучий ветер, леса и аллеи с высокими соснами, равнины, поросшие папоротником, и внизу – море. Мы будем бродить по лесам, тихо ступая по густому мху, вспугивая фазанов и шустрых белок, прыгающих по деревьям. А потом мы вскарабкаемся на вершину скалы, подставим лица ветру и будем глядеть вдаль, держась за руки.

Теперь вернемся к дядюшке. Я еще забыла сказать, что он был председателем протестантского Церковного Совета и вице-президентом национально-демократической партии, это партия порядочных людей. Он глубоко верующий человек, и я уважаю его набожность, потому что она глубокая и искренняя. Полная противоположность фальшивой набожности старухи Дэмихи. Я хочу объяснить Вам, почему он поехал в Африку. Много лет назад, узнав о недостатке врачей в миссии в Замбези, он решил записаться добровольцем в организацию Евангелических миссий. В его возрасте, обладая слабым здоровьем и при этом с высоким положением в медицинской науке, он оставил родину, чтобы отправиться лечить негров и нести им то, что на его так любимом мною языке называется благой вестью.

Если я осмелюсь сказать дядюшке, что знакома с Вами, что я вижу Вас очень часто, уверена, он ничего не заподозрит. С доброй улыбкой он посмотрит на меня своими голубыми глазами, не ведающими зла, и скажет, что очень рад за меня, что у меня такая «крепкая мужская дружба». Именно поэтому я не могу набраться смелости поговорить с ним о Вас. Он не какой-нибудь тупица, как раз наоборот. Просто он как ангел. Он настолько правдив, что не способен даже помыслить, что я могу скрывать от него правду. Это настоящий христианин, почти святой, он преисполнен доброжелательности, готов любить и понимать, готов встать на место другого, отбросив всякое себялюбие, готов предпочесть своим интересам чужие. И он еще так благороден! Из гонораров, которые ему платят богатые пациенты – а он только у них и берет оплату, – он сохраняет лишь самый необходимый минимум на свои скромные расходы, а остальное тратит на бедных и на добрые дела.

Когда я была маленькая, каждый раз, приезжая к нам в Шампель, он тайком набивал ящик моего стола шоколадными медальками, которые были такие вкусные, особенно зимой, я клала их на батарею, и они делались мягкими. Давеча он приехал навестить меня в Колоньи. Ну и вот, когда он уехал, я открыла ящик и обнаружила в нем такие же шоколадные медальки!

Дорогой, внезапно мне вспомнились послеобеденные часы на палящем солнце в саду у тетушки. Лежа на террасе, я – худая девочка двенадцати лет – глядела на дрожащий от зноя воздух. В траве проходила кошка, осторожно ступая бархатными лапками, и рождалось чудо. Вымощенная камнями терраса превращалась в пустынную равнину, на которой высились скалистые массивы, огромные и ужасные, подобные чудовищным великанам, а трава вокруг становилась джунглями, откуда невероятно тихо выходил огромный тигр, поедатель маленьких девочек. Потом декорация сменялась, и появлялся целый маленький мир. Под водосточным желобом груженные пряностями каравеллы раздували паруса, устремляясь в многонаселенные шумные порты, располагающиеся возле шезлонга. И десятки миленьких лошадок, не больше блохи, но великолепно при этом сложенных, галопом скакали возле лейки.

А вот еще одно воспоминание той поры, когда мне было четырнадцать лет и дядюшка приехал в отпуск в Шампель, на ту виллу, где он сейчас живет, потому что ему ее завещала тетя. Однажды ночью я не могла заснуть, поскольку проголодалась, я пошла и разбудила его, чтобы он составил мне компанию, и мы украдкой пробрались на кухню, он в халате, я в пижаме, и приготовили наш тайный ужин, переговариваясь тихо-тихо, из страха, что услышит Тетьлери. Это было чудесно. Но вдруг я уронила тарелку, которая разбилась со страшным грохотом. Мы оба ужаснулись мысли, что тетя нас застанет. От ужаса я даже чуть-чуть вонзила ногти в щеки, а дядюшка Гри машинально погасил свет, хотя это нисколько бы нас не спасло, если бы Тетьлери проснулась. Я будто наяву вижу, как мы вдвоем тихонько подбираем осколки, которые дядя потом унес в свою комнату и спрятал в чемодан.

Теперь надо рассказать Вам о его машине. 1912 года рождения, ей требуется тридцать литров бензина на сто километров, она какой-то никому не известной марки, вероятно, ее конструктор не осмелился признать свое авторство или же, мучимый угрызениями совести, совершил самоубийство после того, как произвел на свет подобное детище. У этой жуткой развалюхи свои причуды. Иногда она начинает прыгать на месте, после чего едет зигзагами, вдруг резко останавливается и вновь начинает прыгать. Он не соглашается отделаться от нее и купить новую машину. Все из-за фамильной привязанности, ведь эту колымагу подарил ему его отец в начале века, когда он начал медицинскую практику. Да, характер у нее не сахар, говорит он, но я знаю, как к ней подойти, и вообще привык к ней.

Теперь об Эфрозине. Она служила кухаркой у моей тетушки, к которой испытывала истинную привязанность. После смерти сестры дядюшка счел своим долгом взять Эфрозину на работу. Когда он решил отправиться в Африку, она уехала жить к племянникам, а дядя Агриппа назначил ей ренту. В субботу он совершил оплошность: заехал справиться о ее здоровье. И она его упросила взять ее обратно на работу, плакалась, что племянники чинят ей обиды. Он сжалился над ней и согласился, а меня поставил перед свершившимся фактом. Позавчера Эфрозина прибыла на виллу в Шампель. Просто катастрофа. Этой ведьме больше семидесяти лет, и с возрастом она стала еще расчетливей. Служба ее продлилась недолго. Через два дня после прибытия она объявила, что устала, и слегла. Короче, с позавчерашнего дня она наслаждается жизнью, проводит время в постели, а мой бедный дядюшка за ней ухаживает. Я пока не смогла найти ему прислугу, но наняла вчера вечером хотя бы домработницу.

Еще на эту тему, и хватит. На протяжении долгих лет дядюшка одновременно пишет три манускрипта. Рукопись, которая называется “Вещи и люди старой Женевы”, перевод “Энеиды” и книгу о жизни Кальвина. Последняя рукопись изрядно скучная. Когда он читал мне отрывки, я делала восхищенные глаза, и он был очень доволен.

Еще кое-что о нем. Время от времени он вставляет фразу по-английски, чаще всего, когда он смущен или стесняется; ему кажется, что он так заслоняется от чужих. Но это не только от смущения, а еще и от любви к Англии. Сказав несколько слов по-английски, он обретает уверенность в себе, они напоминают ему о его любимой стране. Все д’Обли всегда были англофилами. Например, в нашей семье существует традиция отправлять своих отпрысков в Англию, даже скорее в Шотландию, где религиозная жизнь протекает более интенсивно. Они проводили там один или два года и возвращались, иногда обручившись с юной леди, навсегда влюбленные в Англию и в ее газоны. Эту англофилию разделяют все женевские патриции, которые ощущают большее родство с Соединенным Королевством, чем с остальными швейцарскими кантонами. Кстати, и мой дядя никогда не называл себя швейцарцем, только женевцем. Ну вот, теперь Вы его знаете. Любите его, пожалуйста.

Я долго думала о Вас сегодня утром, когда проснулась, в кровати, даже слишком много думала. Надеюсь, Вы не понимаете, что это означает. Но потом я стала думать только о Ваших глазах. Они иногда такие плывущие, отсутствующие, я это обожаю. А иногда они детские, радостные – я тоже их люблю такие. Иногда они ледяные, строгие, это ужасно, но я их все равно обожаю. Завтра я приобрету расписание поездов, чтобы следить за Вашим передвижением в субботу. Так, сейчас он в Дижоне, теперь в Бурге, а теперь уже в Бельгарде, шикарно! Darling, please do take care of yourself. Не курите слишком много. Не больше двадцати в день. Любимый, покидаю Вас, потому что уже без десяти девять. Бегу в сад и Вас люблю!

Ну, вот я и вернулась. Я смотрела на Полярную звезду с без десяти девять до десяти минут десятого, откинув голову назад, так что заболел затылок. Борясь с головокружением и неустанно всматриваясь в это далекое мерцание, наше небесное свидание, выискивая на нем отпечаток Вашего взгляда. То, что я побежала без десяти девять, и то, что я смотрела на звезду целых двадцать минут, произошло потому, что я хотела обезопасить себя на случай, если Ваши часы спешат или отстают, и есть риск Вас пропустить. Я правильно сделала, кстати, потому что только в девять часов четыре минуты я почувствовала Ваше присутствие и наши взгляды встретились в вышине. Спасибо, любимый. Но поставьте Ваши часы поточнее, пожалуйста, они, скорее всего, опаздывают на четыре минуты.

Маленькие голубые жемчужины я хочу вышить в форме венчика цветка незабудки, Вам не надо напоминать, что его девиз – не забудь меня. Было непросто вышить его так, чтобы не порвать бумагу, хотя я использовала очень тонкую иголку. Странно, еще несколько недель назад я даже не была с Вами знакома, и вот теперь, поскольку наши уста соединились однажды, Вы единственное живое существо, которое имеет для меня значение. Вот это тайна.

Вчера вечером я долго стояла перед зеркалом, чтобы представить, какой Вы увидите меня послезавтра. Послезавтра у меня много дел. Надо пораньше встать.

Вот вновь я берусь за перо. В какой-то момент я подошла к окну, чтобы послушать молчание ночи в саду, пронизанном мерцанием светлячков. Дальше, в благородной части Колоньи, влюбленная кошечка безутешно призывала друга, поскольку его хозяева, Красношляппы, ожидают, чтобы ее пламя было отдано коту-производителю Саразенов, чистенькому и ухоженному, которому можно доверять во всех отношениях, но, как назло, сейчас его отправили на брачный период к кошечке д’Обиньи.

Я отдаю себе отчет в том, что все мои писания предназначены специально для того, чтобы показаться Вам умной и очаровательной, чтобы понравиться. Бедная я, мне так себя жалко. Что делать, что делать, лишь бы Вы меня любили. И Вы тоже пожалейте меня, я отдаю себя на Вашу милость. Я слишком много пишу Вам, я слишком люблю Вас, я слишком часто говорю Вам об этом. И плюс ко всему, я испытываю невероятную нежность, когда ты доверчиво прижимаешься ко мне во сне. И тогла я говорю тебе moi dorogoi, moi zolotoi. О, любовь моя, если бы ты знал, как я люблю тебя! Когда я сходила с ума от горя, что ничего о тебе не знаю, я назначила себе дату, после которой покончу с собой, приняв две упаковки снотворных и вскрыв вены в ванной.

Ваша

Мой дорогой, любимый друг, я только что перечитала это письмо. То, что я так много Вам написала о своем дядюшке, так это потому, что до этого говорила Вам достаточно много плохого о старухе Дэм. И теперь я надеюсь, что Вы поймете, сравнив ее с моим дядюшкой, что она – полная противоположность настоящего христианина, что она – карикатура на настоящего христианина. Настоящий христианин – это мой дядя, он – сама доброта, сама чистота, сама бескорыстность, само благородство. Еще я Вам столько о нем говорила, чтобы Вы полюбили его и в этом великом христианине и великом женевце полюбили бы и оценили женевских протестантов, удивительный высоконравственный народ, все достоинства которого он так удачно воплощает. Да, он почти святой, как наверняка и Ваш дядя.

Вчера вечером, перед сном, я надела на палец тайное кольцо. Погасив свет, я коснулась его, обернула его вокруг пальца, чтобы полнее ощутить, и заснула, счастливая, жена моего любимого. Четыре русских слова, которые я написала выше, обозначают мой обожаемый, мое сокровище. Любимый, я нарочно написала Вечнолюбимый в одно слово в начале этого письма. Мне кажется, так красивее».