Текст книги "Любовь властелина"

XXXVII

Этой ночью, их первой ночью, в маленькой гостиной, которую она захотела ему показать, стоя перед открытым окном, выходящим в сад, они вдыхали сияющую звездами ночь, слушали тихий шорох листьев в саду, шепот их любви. Держась за руки, они чувствовали сладостный ток крови в венах, и смотрели в высокое небо, и видели свою любовь среди звезд, и звезды благословляли их из поднебесья. Навсегда, тихо сказала она, робея оттого, что она здесь, у себя – и с ним. А когда невидимый в листве соловей, сообщник ее счастья, затянул безумную песнь-мольбу, она сжала руку Солаля, чтобы поддержать маленького безымянного союзника, который изо всех своих сил, до полного изнеможения воспевал их любовь. Внезапно он замолчал, и воцарилась полная тишина, тишина ночи, прерываемая изредка лишь дрожащей трелью кузнечика.

Она осторожно высвободилась, подошла к фортепьяно – благородная и смешная весталка: она почувствовала, что должна играть для него, что должна освятить баховским хоралом первый час, принадлежащий им одним. Сидя перед черными и белыми клавишами, она, опустив голову, подождала мгновение, отдавая дань уважения грядущим звукам. Поскольку она сидела к нему спиной, он схватил с туалетного столика зеркальце в серебряной оправе и залюбовался своим лицом – лицом мужчины, которого любят, и улыбнулся себе. О, безупречные зубы, достояние юности.

О, сверкающие зубы, о, счастье жить на свете, о, эта нежная и манящая с ее скучной музыкой, принесенной ему в дар. Благоговейно играла она для него, и лицо ее было вдохновенным и упрямым. Она играла так целомудренно, а в это время на круглом табурете ее полные бедра двигались и волновались, мягко шевелились, обещанные ему одному.

Он смотрел на нее, и знал, и злился на себя за это знание, но знал, что ей было стыдно, хотя и неосознанно, стыдно за то, как она недавно прижималась к нему в танце, стыдно за восторг, охвативший ее при мысли об отъезде, и он знал, что, едва они вошли в эту комнату, она смутно захотела искупления. Во искупление они смотрели на небо, во искупление говорили о вечности и невинно держались за руки – а ведь тогда, в «Ритце», она прижималась к нему так близко, во искупление старательно слушали соловья – невыносимо банального, сверх меры захваленного певца. Искуплением был и этот хорал, попытка очистить и облагородить возникшую любовь, вдохнуть в нее душу, доказать себе, что эта любовь преисполнена духовности – с тем, чтобы иметь возможность без зазрения совести предаться радостям плоти.

С последним аккордом она застыла на табурете, глядя на клавиши, отдавая дань уважения улетевшим звукам. Переждав момент смены состояния, перехода от небесного к земному, она обернулась к нему, доверяясь ему всем сердцем, с едва заметной торжественной улыбкой на губах. Несколько идиотской улыбкой, подумал он. Встав, она справилась с искушением сесть рядом с ним, опустила свои прекрасные бедра в кресло и взглянула на него, ожидая комментариев по поводу хорала. В саду ночной дятел простукивал деревья. Солаль молчал: он ненавидел Баха; но она решила, что причина его молчания – не выразимое словами живейшее восхищение, и восхитилась в ответ.

Ее, однако, пугала тишина, пугало, что он так строен и высок, что он так элегантен в своем белом смокинге, и она положила ногу на ногу, одернула платье и застыла в романтической позе. Моя милая, подумал он, растроганный этой слабостью, этим патетическим желанием понравиться. Его смутило благоговение в ее взоре, он опустил глаза, и она вздрогнула, заметив шрам. Ох, скорей поцеловать это веко, стереть зло, которое она ему нанесла, попросить прощения. Она откашлялась, чтобы голос лучше звучал. Но он улыбнулся ей, и она встала с кресла.

И вот наконец он рядом, наконец золотые искорки так близко, вот наконец плечо, надежное прибежище, наконец он обнял ее. Она откинула назад голову, чтобы лучше видеть его лицо, потом приблизилась, раскрыла губы, как распускается цветок, раскрыла старательно, запрокинув голову, прикрыв глаза, умирая от счастья, раскрывшись навстречу ему в священном экстазе. Конец хоралу и соловью, подумал он, и разозлился на своего демона, нашептывающего эти мысли. Да, если бы не хватало четырех передних резцов, то никакой тебе вечности, никакого соловья, никакого хорала. Или если бы даже все зубы были на месте, но был бы он безработный в драных обносках, тоже бы никакого соловья и хорала. Соловьи и хоралы – привилегия господствующего класса. И что с того, ведь она – его любимая, и молчи, молчи, проклятый психолог.

На обитой выцветшим шелком софе, софе Тетьлери, уста к устам, они впивали друг друга, прикрыв глаза и погрузившись в неведомые глубины, впивали друг друга подробно и тщательно, неутомимо и ненасытно. Она изредка отстранялась, чтобы видеть его, чтобы запоминать его, и смотрела на него с обожанием, глаза ее были безумны, она твердила про себя два слова по-русски, этот язык она выучила из любви к Варваре, и теперь с его помощью говорила мужчине, что она – его женщина. Tvaya gena, говорила она ему в душе, гладя незнакомое лицо, а потом приближалась и вновь сливалась с ним губами, а в это время на улице кот и кошка гнусаво и хрипло восславляли их любовь. Tvaya gena, говорила она ему в душе, чтобы лучше ощутить, чтобы смиренней ощутить свою принадлежность ему, свою зависимость, чтобы примитивней ощутить, как босоногая крестьянка, пахнущая землей, ощутить, что она его жена и служанка, которая с первого же часа склонилась перед ним и поцеловала руку своему мужчине. Tvaya gena, и она вновь отдавалась, и они целовали друг друга то с яростным торопливым напором юности, то порывисто и часто, то с медленной неспешностью любви, и останавливались, чтобы посмотреть друг на друга, улыбнуться друг другу, задыхающиеся и мокрые, ласковые и требовательные, и повторяли все снова, как молитву.

Глупая святая молитва, волшебная песня, радость бедных смертных человеков, вековечный дуэт, бессмертный дуэт, благодаря которому человечество плодится и размножается. Она вновь и вновь говорила, что любит, и спрашивала его, заранее зная его чудодейственный ответ, все спрашивала, любит ли он ее. Он повторял ей вновь и вновь, что любит, и спрашивал ее, зная заранее чудодейственный ответ, все спрашивал, любит ли она его. Такова любовь в самом начале. Такая однообразная для других, но для них самих такая интересная.

Неутомимые исполнители дуэта, они сообщали друг другу, что любят, и эти простые слова приводили их в восторг. Сплетаясь в объятиях, они улыбались или даже почти смеялись от счастья, целовались и вновь разъединялись, чтобы сообщить друг другу чудесную новость, подтверждая ее тотчас же новой неустанной работой языков и губ в неистовом поиске друг друга. Соединение губ и языков – вот язык юности.

О, начало любви, о, первые поцелуи, о, пучина, в которую несутся их судьбы, о, их первые поцелуи на софе, помнившей многие поколения суровых пуритан, о, грехи, отпечатанные на их губах, о, глаза Ариадны, возведенные к небу глаза мученицы, прикрытые глаза послушницы, о ее неумелый язык, ставший вдруг таким проворным. Она отталкивала его, чтобы увидеть его лицо, и его рот был еще открыт после поцелуя, чтобы увидеть его и узнать, чтобы еще раз увидеть этого незнакомца, мужчину всей ее жизни. Твоя жена, я твоя жена, tvaya gena, бормотала она, и если он делал вид, что отстраняется, она вцеплялась в него. Не покидай меня, бормотала она, и они пили за жизнь, за их жизни, которые теперь перемешались в одну.

О, начало любви, о, поцелуи, о, радость женщины в губах мужчины, о, соки юности, внезапные передышки, когда они с восторгом рассматривают друг друга, узнают друг друга, бурно расцеловывают друг друга по-братски в щеки, в лоб, целуют друг другу руки. Скажите, ведь это и есть Бог, правда? – спрашивала она, растерянно улыбаясь. Скажите, вы любите меня? Скажите, одну меня, ведь так? Никого другого, правда? – спрашивала она, и специально говорила это нежным серебристым голоском, чтобы ему нравиться, чтобы он любил еще больше, и целовала руки незнакомца, касалась его плеч, отталкивала его, чтобы потом обласкать с божественной гримаской.

О, начало любви, ночь первых поцелуев. Она хотела высвободиться, пойти наверх, взять подарки и принести ему, но как его оставить, как оставить эти глаза, эти темные губы? Он прижал ее к себе, сжал крепко-крепко, ей стало больно и так хорошо от этой боли, что она в который раз сказала ему: она его жена. Твоя, твоя собственная жена, говорила она, великолепная безумица, а на улице соловей заходился в дурацком исступлении. Слезы блестели на ее щеках, ибо ее потрясла мысль, что она его жена, и он целовал ее мокрые щеки. Нет, в губы, говорила она, дай, говорила она, их губы неистово сливались, и снова она отодвигалась, чтобы обожать его на расстоянии. Мой архангел, моя смертельная прелесть, говорила она, не зная, что говорит, с мелодраматической улыбкой дурного вкуса. Архангел и смертельная прелесть – сколько хочешь, думал он, но я не могу забыть, что все эти архангелы и прелести лишь потому, что тридцать два зуба. Но я обожаю ее, думал он вслед за этим, и хвала моим тридцати двум зубам.

О, начало любви, о, юные поцелуи, о, любовные мольбы, бессмысленные и монотонные. Скажи, что любишь меня, просил он, и, чтоб добраться до ее губ, он опирался на нее, на ее бедро, и она тотчас же сдвигала колени, инстинктивно закрываясь перед мужчиной. Скажи, что любишь меня, повторял он, сосредоточившись на важной просьбе. Да, да, отвечала она, я не могу сказать тебе ничего, кроме этого злосчастного «да», да, я люблю тебя так, как и не надеялась полюбить, говорила она, задыхаясь между двумя поцелуями, и он дышал ее дыханием. Да, любимый, я любила тебя прежде, люблю сейчас и буду любить всегда, и всегда станет сейчас, хрипло говорила она, безрассудная и опасная от любви.

О, начало любви, когда двое незнакомцев внезапно познают друг друга, о, трудолюбивые губы, о, отважные языки, ненасытные языки, ищущие и переплетающиеся языки, о, их великая битва, слияние в нежной ненависти, священный труд мужчины и женщины, о, соки рта, рты, насыщающиеся друг другом, пища юности, языки, слившиеся в невозможном желании, взгляды, восторги, живые улыбки двух смертных, невнятное бормотание, детский щебет и детские поцелуи, невинные поцелуи в уголки губ, снова и снова, и вдруг дикая охота, гонка с преследованием, соки обмениваются на соки, возьми, дай, дай еще, слезы счастья, тотчас осушаемые губами, требования любви, повторение признаний, чудесное однообразие.

О, любовь моя, обними меня крепче, я абсолютно вся твоя, говорила она. Кто ты такой, как ты так сделал, чтобы получить меня всю, всю мою душу, все мое тело? Обними меня, обними меня крепче, но побереги меня сегодня, говорила она. В мыслях я уже твоя жена, но не сегодня ночью, говорила она. Иди, оставь меня одну, дай мне подумать о тебе, подумать обо всем, что случилось. Скажи, скажи, скажи, что любишь меня, бормотала она. О, любовь моя, говорила она, плача от счастья, никого до тебя, любовь моя, никого после тебя. Иди, любимый, иди, оставь меня одну, одну, чтоб больше быть с тобой, говорила она. Нет, нет, не покидай меня, умоляла она, удерживая его обеими руками, у меня во всем мире нет никого, кроме тебя, я больше не могу без тебя, умоляла она, растерянно цепляясь за него.

Отчаянные вольности любви. Он внезапно гасит лампу, она боится, зачем, чего он сейчас захочет? Груди возникают в ночи, сияя нежной белизной, и мужская рука на груди, отражающей лунный свет, женщина стыдлива и нежна, ее губы приоткрыты в ожидании, страх и счастье покоренной женщины, страх и нежность, его лицо склоняется над ней, вольности в ночи, вольности, продиктованные любовью, вольности, которые она самозабвенно позволяет и принимает, у нее вырываются влажные хрипы и стоны, такие же, как в час грядущей смерти, о, ее улыбка агонии, ее бледное лицо, освещенное луной, о, ослепление живого мертвеца, о, смутное блаженное осознание себя самой, ее руки блуждают в волосах мужчины, склонившегося над ее грудью, перебирают их нежно, аккомпанируя своему счастью, легкие тонкие руки, благодарящие, ласкающие, просящие. Любовь, твое солнце светило этой ночью, первой их ночью.

Часть третья

ХХVIII

О, начало их любви, ее старания быть красивой, ее безумная жажда быть красивой для него, сладость ожидания, о, приход любимого в девять часов, и каждый раз она ждет на пороге, на пороге под сенью роз, в его любимом румынском платье, белом, с широкими рукавами, перехваченными манжетами на запястьях, о, первоначальный восторг свидания, о, пленительные вечера, когда часами они не могут наглядеться, наговориться, о, наслаждение смотреть друг на друга, рассказывать о себе, целоваться и расставаться поздно ночью, целуясь бессчетно, а иногда он возвращается, через час или через несколько минут, о, чудо видеть его вновь.

О, это пылкое возвращение, я не могу без тебя, говорил он, вернувшись, и в порыве чувств преклонял колени перед ней, она в порыве чувств преклоняла колени перед ним, и начинались их поцелуи, безоглядные и возвышенные, бессчетные поцелуи, большие черные, бьющие крыльями поцелуи, глубокие бесконечные поцелуи, о, их закрытые глаза, я не могу без тебя, говорил он между лобзаниями и оставался у нее еще на часы, потому что не мог, не мог без нее, оставался до зари, до перебранки птиц под окном, и это была любовь, он – в ней, победитель, она – принимая его всем своим существом.

На следующий день – сладостное ожидание, неповторимо, чудесно, тщательно готовиться, чтоб быть красивой для него, чтоб быть красивым для нее, о, эти встречи после разлуки, лучшие часы, когда так интересно быть вместе, говорить без конца, любоваться друг другом, такими безупречными и прекрасными, но властно вмешивается желание, и нежные враги меряются силами, желая одолеть друг друга.

Ариадна ждала его на пороге, прекрасная в своем льняном платье, о, Ариадна, ее божественные формы, тайна ее красоты, поражающей в самое сердце, о, Ариадна, ее узкое лицо архангела, ее божественные формы, тайна ее красоты, которая пугала восхищенного любовника, задумчивые уголки губ, надменный нос, о, ее походка, ее груди – горделивые и дерзкие, ее нежные гримаски, когда она смотрела на него, о, как взметался подол ее платья, когда она оборачивалась и бежала к нему, бежала, чтобы порывисто спросить его, любит ли он ее, и потянуться к нему губами.

О, радости, все их радости, радость, когда они оставались одни, и радость, когда они были среди других, о, радость – переглядываться как сообщники, знающие, что они любят друг друга, тогда как другие этого не знают, радость вместе выходить, радость ходить в кино, и в темноте зала держаться за руки, и глядеть друг на друга, когда включат свет, и возвращаться к ней, чтобы любить друг друга еще крепче, он гордился ею, когда они шли рядом, все оборачивались, и старики завидовали такой их любви, такой красоте.

Ариадна, жрица любви, Ариадна и ее длинные ноги богини-охотницы, Ариадна и ее пышные груди, которые она ему отдавала, которые она так любила ему отдавать и тонула в его нежности, Ариадна, которая звонила ему в три часа ночи, чтобы спросить, любит ли он ее, и сказать ему, что она, да, любит, и они неустанно творили это чудо любви, Ариадна провожала его домой, потом он провожал ее, потом она провожала его, и они никак не могли расстаться, просто не могли, и ложе любви принимало их – красавцев, счастливчиков, – широкое ложе, на котором она шептала, что никто никогда прежде и никто никогда после, и плакала под ним от радости.

Ты моя любовь, говорил он ей. Я – любовь моего властелина, улыбалась она. О, Ариадна, какими затравленными становились ее глаза, когда, тая свое чувство, он изображал холодность, чтобы вызвать у нее еще больше любви, Ариадна, которая называла его «моя радость» и «мое мучение», «мой злодей», «мой гонитель христиан», но также и «брат моей души», Ариадна, такая живая, кружащаяся, солнечная, гениальная Ариадна, отправляющая телеграммы из ста слов любви, телеграмму за телеграммой, чтобы любимый, когда в отъезде, знал как можно скорей, уже через какой-нибудь час, знал, что любимая, любящая, любит его бесконечно, и через час после отправления она читала черновик телеграммы, читала в то же самое время, что и он, чтобы ощутить сопричастность, быть вместе с ним и насладиться счастьем любимого, восхищением любимого.

Ее приступы ревности, расставания на веки вечные, встречи после разлуки, слияние языков, слезы радости, письма, о, их первые письма, отправленные письма, полученные письма, эти письма, которые наравне с приготовлениями к встрече и ожиданием любимого были лучшим в их любви, письма, которые она сочиняла так тщательно, с множеством черновиков, письма, которые она сочиняла так тщательно, чтобы все, что он получал от нее, было бы совершенным и достойным восхищения. А он – каждый раз сердце, казалось, выскочит из груди, когда он узнавал почерк на конверте, и он всюду носил это письмо с собой.

Письма, о, их первые письма, ожидание писем от любимого, когда он уехал, ожидание почтальона, она ходила на дорогу, чтобы увидеть, как он подъезжает, и получить письмо прямо из рук. Вечером, перед сном, она клала письмо на столик у изголовья, чтобы оно было рядом с ней, когда она уснет, и можно было сразу схватить его, когда проснется утром, письмо, которое она столько раз читала, пробуждаясь, а потом оставляла его отдохнуть, часами мужественно воздерживаясь от чтения, чтобы можно было потом прочитать его, свеженькое и новенькое, и ощутить его всем существом, драгоценное письмо, она вдыхала его запах и верила, что там остался запах любимого, и еще изучала конверт, очень подробно изучала адрес, который он написал своей рукой, и даже марку, которую он наклеил, и если марка была аккуратно и ровно наклеена в правом углу, она считала это еще одним доказательством любви.

Солаль и его Ариадна, прекрасные обнаженные дикари, вышедшие на охоту за убегающей добычей – безумной любовью, о, как они смотрели друг на друга в бреду их разделенной любви.

XXXIX

Ожидание, о, наслаждение, ожидание с самого утра, в течение всего дня, ожидание по вечерам, вечное наслаждение знанием, что он придет сегодня в девять вечера, и уже это само по себе – счастье.

Едва проснувшись, она бежала и открывала ставни, чтобы узнать, хорошая ли будет сегодня погода. Да, погода будет хорошая, и будет теплая ночь с множеством звезд, и они вместе будут смотреть на звезды, и обязательно будет соловей, и они будут вместе слушать соловья, она будет к нему близко-близко, как в ту первую ночь, и потом они пойдут гулять по лесу, взявшись за руки. И вот она гуляла по кухне, с вытянутой рукой и скруглив ладонь, в предвкушении вечера. Или же она включала радио, и если играл военный марш, которые часто передают по утрам, она маршировала вместе с воображаемым полком, приложив ладонь к виску в военном салюте, потому что он придет вечером, такой высокий, такой стройный, о, его взгляд.

Иногда она закрывала ставни, задергивала занавески, закрывала на ключ входную дверь, вставляла в уши восковые шарики, чтобы не слышать шума с улицы, того шума, который эта прекрасная педантка называла антагонистическим редуктором. В сумраке и в тишине она ложилась, закрывала глаза, чтобы с улыбкой рассказывать себе о том, что произошло вчера вечером, что они говорили и что они делали, рассказывать себе, свернувшись в клубочек, со всеми деталями и комментариями, она устраивала себе праздник рассказов обо всем до конца, так она это называла, и рассказывать еще о том, что будет сегодня вечером, и вот он являлся и касался ее груди.

Иногда, перед тем как проснуться, она тихонько напевала, тихо-тихо, чтобы не услышала служанка, пела в подушку пасхальный гимн Баха, заменяя имя Христа именем любимого, это было стыдно, но очень приятно. Или же она говорила с умершим отцом, рассказывала ему о своем счастье, просила его благословить ее счастье. Или же она писала имя любимого в воздухе, писала десять раз, двадцать раз. И если до завтрака у нее урчало в животе от голода, она злилась на это урчание. Хватит! – кричала она урчанию, Это же гнусно! Замолчи сейчас же, я же влюблена! Конечно, она понимала, что ведет себя как дурочка, но как было замечательно вести себя как дурочка – одна, в тишине и покое.

Или еще она решала устроить сеанс подробного рассматривания. Сначала полагалось очиститься, принять ванну, это неотъемлемая часть ритуала, но, внимание, тут она давала себе честное благородное слово не рассказывать себе в ванной о сегодняшнем вечере, иначе она там засидится и ритуал будет отложен. Скорей в ванну и потом – скорей к нему, скорее на сеанс рассматривания. Прыгая на одной ножке – так она была счастлива, – она мчалась в ванную комнату. Перед ванной, которая все никак не могла наполниться, она во весь голос распевала пасхальный гимн:

 
Душа моя верит,
Гордится и славит:
Грядет божественный царь.
 

После ванны она проводила тот же церемониал, что и перед праздником рассказов: закрывала ставни, задергивала занавески, зажигала лампу у изголовья, затыкала уши восковыми шариками. Теперь внешняя жизнь больше не существовала, можно было осуществлять ритуал. Разложив на кровати фотографии, но лицом вниз, чтобы случайно не увидеть их раньше времени, она ложилась на кровать, выбирала свою любимую, он на пляже, на теплом песочке, накрывала ее ладонью, и начинался праздник рассматривания. Сначала – только босые стопы. Красивые, конечно, но это не так уж безумно интересно. Ее рука немного сдвигалась, открывая голые ноги. Это уже лучше, уже гораздо лучше. Теперь двигаться дальше? Нет, не сразу, нужно подождать до тех пор, когда будет уже невтерпеж. И вот понемножку ее рука перемещается, потихонечку открывая почти всю фотографию, и ее охватывает умиротворение. Это он, он, которого она ждет сегодня вечером. О, это лицо, теперь она открывает лицо, ее самый любимый момент, это лицо, ее сладкая мука. Внимание, не следует глядеть слишком долго: перестаешь чувствовать так остро. Да, лицо – все же самое важное, хотя и остальное тоже, даже это, ну да. Только он, он весь целиком, он весь – ее религия.

Она сбрасывала пеньюар, смотрела по очереди на своего обнаженного мужчину и на обнаженную женщину своего мужчины. О, Соль, будь же здесь, вздыхала она и затихала, задумавшись о сегодняшнем вечере, о том, как он придет, как сольются их губы. Но она не забывала при этом, не хотела забыть, что его она любит больше всего на свете, его походку, его взгляд. А потом происходило то, что должно произойти между мужчиной и женщиной, о, сладкая тяжесть, о, он, ее мужчина. Она раскрывала влажные губы, закрывала глаза и сжимала колени.

Ожидание – какое наслаждение. После ванны и завтрака, о, чудо мечтать о нем, лежа на газоне и завернувшись в покрывало, или ложиться на живот, опустив лицо в траву, уткнувшись носом во влажную землю, чудо – вспоминать его голос, его глаза и зубы, о, чудо напевать, выпучив глаза, изображать еще большую дурочку, чем на самом деле, чтобы глубже почувствовать себя растением и сродниться с травой, с ее свежим запахом, чудо – рассказывать себе о приходе любимого, рассказывать в лицах, как театральную пьесу, что он скажет ей, что она скажет ему. По сути, думала она, самое лучшее – это когда он еще не пришел, когда только должен прийти и я жду его, а еще когда он только что ушел и я его вспоминаю. Внезапно она вскакивала, бежала в сад, изнемогая от счастья, испуская протяжный крик счастья. Или перепрыгивала через живую изгородь из роз. Солаль! – кричала эта сумасшедшая при каждом прыжке.

Иногда по утрам, когда она была поглощена каким-нибудь занятием, свойственным одиночеству: собирала грибы или землянику, шила, читала скучную философскую книжку – надо же для него повышать свой культурный уровень, со стыдом и интересом листала светскую хронику или гороскопы в женском журнале, – она ловила себя на том, что нежно шепчет два слова, невольно, даже не думая о нем в этот момент. Любовь моя, шептала она. Видите, мой дорогой, обращалась она тогда к отсутствующему собеседнику, видите, даже когда я о вас не думаю, что-то во мне думает о вас.

Потом она возвращалась, примеряла платья, чтобы выбрать, какое надеть сегодня вечером, смотрелась в зеркало, радовалась мысли, что сегодня он будет ею любоваться, принимала восхитительные позы, представляя себе, что она – это он, и он смотрит на нее, пытаясь угадать, что же на самом деле он подумает об этом платье. Скажите, вы любите меня? – спрашивала она перед зеркалом, состроив прелестную гримаску – увы, растраченную напрасно. Или же она писала ему без всякого повода, просто желая быть вместе с ним, чтобы заниматься им, чтобы говорить ему изысканные, тонкие, умные фразы и ощущать его восхищение. Она отправляла письмо срочной почтой или же ехала на такси во Дворец и передавала его швейцару. Это очень срочно, говорила она швейцару.

Или еще, охваченная неистовым желанием слышать его, она звонила ему, как следует откашлявшись и прочистив горло, а также отрепетировав некоторые важные серебристые переливы, спрашивала его нежным, мелодичным голосом, по-английски, любит ли он ее, по-английски – из-за домработницы, которая могла подслушивать. Затем, по-прежнему по-английски, ангельским голоском, она бесполезно напоминала ему, что ждет его сегодня, в девять часов, спрашивала, не может ли он захватить ту фотографию, где он на лошади, и еще одолжить ей эту орденскую ленту, она такая хорошенькая, сенкс оуфулли, потом она сообщала ему, что любит его, и снова спрашивала, любит ли он ее, и затем, получив утвердительный ответ, она дарила микрофону телефонной трубки радостную рождественскую улыбку. Закончив разговор, она опускала трубку на рычаг, ее левая рука все еще теребила прядь волос, как в детстве, когда она, смущенная девочка, должна была ответить что-то взрослому. Отпустив наконец прядь и ощутив, как волнение оставляет ее, она опять улыбалась. Да, она хорошо держалась, не хрипела, не робела. Да, да, ему понравилось! Просто шикарно!

Однажды, в воскресенье, когда она звонила ему в «Ритц», голос ее внезапно охрип; она не осмелилась прочистить горло, чтобы голос вновь стал чистым и ясным, поскольку боялась осквернить себя столь вульгарным звуком, вдруг он тогда будет меньше любить ее. Не колеблясь ни минуты, она бросила трубку, как следует прочистила горло, откашливаясь в течение целой минуты, произнесла несколько слов, чтобы убедиться, что ее голос по-прежнему прекрасен, перезвонила и, храбро объяснив, что их разъединили, спросила его, смотрел ли он на ее фотографию, когда проснулся, спросила, во что он одет, ах, в халате, а в каком? А он ее любит? Спасибо, ох, спасибо, я тоже очень сильно, и знаете, любимый, я тут ходила в церковь, чтобы подумать о вас, в католическую церковь, потому что там легче сосредоточиться. Скажите, вы хотели бы, чтобы я сегодня надела румынское платье или то, из шелка-сырца? Румынское? Очень хорошо. Если только вы предпочтете то красное, что вам понравилось. Нет, все же румынское? Вы уверены? Оно вам не надоело? Ну хорошо, пусть будет румынское. Скажи, ты меня любишь?

Закончив разговор, она некоторое время сидела неподвижно, с трубкой в руке, зачарованная им, зачарованная собой. А вот еще я вспомнил. Однажды она звонила ему и почувствовала, что сейчас чихнет. Она не раздумывая бросила трубку, чтобы до его ушей не донесся этот позорный звук. Ладно, хватит, достаточно.

Ожидание без тени скуки, ведь столько всего нужно сделать для него, столько всяких приготовлений, когда она освобождалась из-под надзора домработницы, именуемой про себя идиоткой, которая уходила сразу после обеда, закончив все домашние дела. Оставшись в одиночестве и обретя наконец свободу действия, влюбленная Ариадна немедленно осматривала маленькую гостиную, где она вечером будет принимать его, и, как правило, оставалась недовольна уборкой, произведенной идиоткой. Она надевала купальник и принималась за работу, подметала, протирала содой, натирала полы полотером, истошно терла, как оголтелая домохозяйка, чистила кресла и софу, любимую софу, героиню сегодняшнего вечера, бесполезно сметала отсутствующую пыль со всех возможных поверхностей, пылесосила розовый выцветший персидский ковер, поправляла цветы, задерживалась, чтобы посмотреть на них, прятала «Вог», оставляла на виду несколько скучных умных книг, вроде Хайдеггера, Кьеркегора или Кафки, на всякий случай укладывала в камин поленья, зажигала лучинку, чтобы проверить тягу, регулировала свет, приглушая его, поскольку такое освещение располагает к ласкам, переставляла кресла, шла в кухню, чтобы погладить платье, уже выглаженное идиоткой, но ведь она хотела именно это платье надеть сегодня вечером, ходила взад-вперед, иногда вспоминала о письмах своего мужа, оставленных без ответа, и встряхивала головой, как кобылица, сгоняющая слепня, а иногда напевала простенькие мотивчики, услышанные по радио. Говори мне о любви-и, нежные слова мне повтори-и, пела она, нарочно подражая голосу мидинетки. Ох, что поделать, ей это нравилось. Я стала полной кретинкой, но это наше предназначение, такие уж мы все, думала она.

Если дядька из радио сообщал что-нибудь о событиях на политическом горизонте или о доверительных беседах, которые вселяют надежду на разрядку международной напряженности, она слушала, раскрыв рот. Значит, есть люди, которые всем этим интересуются, значит, вот она какая, жизнь. Кучка кретинов, говорила она им, и затыкала рот дядьке из радио. Да, только одна вещь имела смысл – готовиться к его приходу и знать, что она ему понравится. А если по радио передавали воскресную проповедь и пастор говорил, что нужно посвятить себя служению Ему, она всей душой одобряла его слова. Да, да, служению вам, дорогой мой, вскрикивала она, и с удвоенным пылом поправляла цветы.

Вдруг, совершенно без всякого повода, роясь в шкафу, она говорила: ну что, старик, как дела? Заметив, что обращается к нему, она прикрывала ладонью кощунственный рот, отчасти шокированная, но отчасти и гордая своей дерзостью.

Она внезапно прекращала работу и решала развлечься, садилась за письменный стол, двадцать или тридцать раз писала имя любимого, затем и другие имена: Лальос, Альсол, Льосал. Или еще, стоя перед зеркалом, она говорила ему, что любит его, говорила это с самыми разными интонациями, чтобы выбрать наиболее удачную и использовать ее вечером. Или еще, в черном пеньюаре и с красной лентой Почетного легиона на шее, она изображала его, чтоб быть с ним. Я люблю вас, Ариадна, говорила она низким, мужским голосом, и в зеркале целовала губы, которые он будет целовать сегодня вечером.