Текст книги "Любовь властелина"

Она находила сигареты, которые он выкурил вчера вечером, закуривала, и как же сладостно было затягиваться этим священным окурком. Или еще хотела посмотреть, как же она выглядела вчера вечером, когда поцеловала ему руку, посмотреть, нравилась ли она ему тогда. Перед зеркалом она приникала губами к руке, склоняясь над ней, так ей было трудно себя увидеть, но она старалась изо всех сил, закатывая глаза. Или же она перед зеркалом повторяла фразы, которые говорила накануне. Храни меня, храни меня всегда, говорила она, и эти слова вдохновляли ее. А еще она приспускала пеньюар и смотрела в зеркало на свои груди, те груди, которые он будет целовать сегодня вечером.

Мои поздравления, говорила она им. Вы – моя слава и моя поддержка, говорила она. А этому типу в общем-то повезло, делала она вывод. Или же она вообще сбрасывала пеньюар, желая оценить собственную наготу. А я ничего, вполне, говорила она. Отдаете ли вы себе отчет в том, какое сокровище вам досталось, спрашивала она его, зажав нос пальцами, так что получался голос ее тети.

После обеда она надевала платье из сурового полотна, с пуговицами спереди по всей длине, и закрывала ставни. В плотном сумраке она расстегивала платье до середины и махала полами, как крыльями, воображая себя Никой Самофракийской. Дорогая, ты мне безумно нравишься, говорила она зеркалу. После него я больше всего люблю тебя.

Ее вдруг охватывали угрызения совести, к ней возвращалась благовоспитанность, она делала реверанс королю Англии, приглашала его сесть в кресло, садилась сама. Положив ногу на ногу, она обменивалась парой слов с Его Величеством, просила его запретить ужасную канадскую песню про жаворонка, которого ощипывают, зевала, любовалась своими зубами, расстегивала верх платья, доставала свою пышную грудь и ручкой писала на ней имя возлюбленного.

Став вдруг серьезной и ответственной, она покрывала лицо и шею голубой глиной, так называемой маской красоты, и сидела, окаменев, в своем служении любви, не смея ни петь, ни говорить, чтобы не треснула подсохшая корка, иногда она подпиливала при этом ногти, но никогда не пользовалась лаком, ведь лак – это так вульгарно и вообще католические штучки. Потом наступала очередь шампуня. Сегодня вечером, вечером, шептала она, взбивая пену на волосах, массируя голову, закрыв глаза.

В восемь часов вечера она принимала последнюю за день ванну, она старалась оттянуть этот момент, чтобы предстать перед ним чудом чистоты и безупречности. В ванной она развлекалась тем, что вынимала из воды ноги, встряхивала десятью пальцами и рассказывала себе, что это ее десять детей, справа пять маленьких девочек, слева пять маленьких мальчиков, бранила их, велела сейчас же мыться и спать и прятала их в горячую воду. Затем опять наступала очередь рассказов о себе самой и о том, что через час он будет здесь, такой высокий, с такими глазами, и будет смотреть на нее, и она будет смотреть на него, и он ей улыбнется. О, как было интересно жить!

Я еще посижу в ванне, но не больше пяти минут, слышишь, да, конечно, пять минут, обещаю, и потом быстро одеваться, он сейчас наверняка бреется, вот так, и хватит, тебе и так хорошо, не порежься, поспеши скорей сюда, алле-оп, иди ко мне в ванну, тут достаточно места, а если недостаточно, все равно влезем, я знаю один фокус.

Выйдя из ванной, по-прежнему обнаженная, она бежала звонить ему, чтобы он пришел вовремя. Любимый, так ужасно, когда вы опаздываете, я начинаю бояться какого-нибудь несчастного случая, и потом, у меня портится лицо, когда я долго жду. Пожалуйста, любимый, улыбалась она ему, и опускала трубку на рычаг, и бежала последний раз чистить зубы. Вне себя от нетерпения, не прополоскав как следует рот и вся измазавшись зубной пастой, она опять пела, дирижируя себе зубной щеткой, пасхальный гимн о том, что грядет божественный Царь.

Теперь предстояло важное мероприятие – одевание, со всеми сопутствующими тревогами. Не лучше ли надеть вот это платье, строгое, с плиссированной юбкой? Или лучше красное, оно было ей так к лицу в этом приглушенном свете? Но тут появлялась уверенность, что сегодня вечером она будет хорошо себя чувствовать только в легком тюсоровом костюмчике. Да, одежда – это тоже состояние души, и к тому же недавно ему понравился этот костюм, и она еще сможет надеть блузку, а блузка так удобна, если вдруг, и всего-то, а это плиссированное платье такое закрытое, и застегивается к тому же на спине, вот идиотство, и это уже целая история, если вдруг, а с блузкой все просто, если вдруг, короче, блузки застегиваются спереди.

Ох, я обожаю, когда он, да, когда он целует меня, долго-долго, я таю, а вы, другие, послушайте, он делал так с вами? И если он так с вами не делал, тем хуже для вас, беситесь, сходите с ума от злости, я обожаю это, ну да, вот с платьем, у которого несколько пуговиц на спине, получается ужасно неудобно, его нужно снимать через голову, и даже мне самой снимать его через голову, сразу создается ощущение визита к врачу, я краснею от стыда, а вот блузка или там рубашка – я никогда не понимала, чем они отличаются – расстегивается как бы сама собой, это как-то более пристойно, тем более что света не так уж много, но все же, если бы Тетьлери, в общем, я совершенно погрязла в женских штучках, что поделаешь, так уж получилось.

Одевшись, она приступала к последним штрихам, смотрела беспристрастным взглядом, делала два-три шага к зеркалу, чтобы выглядеть естественной, потом отходила, чтобы посмотреть со стороны, упирала руку в бок, чтобы почувствовать себя увереннее, затем проводила несколько экспериментов с улыбками и позами, потом примеряла некоторые выражения лица и пробовала разные интонации, чаще всего использовала для этого фразу «Нет, я так не считаю», благодаря которой чувствовала себя значительной, несколько даже высокомерной. После этого она садилась, стараясь не двигаться, чтобы не нарушить свое совершенство. В тревоге она прислушивалась к звукам на улице, надеясь услышать шум мотора, зажигала сигарету, чтобы занять руки, тут же гасила, чтобы не пачкать зубы и не портить дыхание, решала, что сидеть утомительно и, кроме того, юбка мнется, лучше выйти на улицу. На пороге, в объятиях душной ночи, она ждала, боясь вспотеть, и это было бы ужасно, потому что нос ее тогда начинал блестеть.

XL

Она наверняка в это время тоже намыливается, подумал он, стоя в душе. Он был радостно возбужден, ведь скоро он увидит ее, но все равно не смог подавить усмешку: два бедных создания в одно и то же время в трех километрах друг от друга натирают себя, отмывают себя как посуду, каждый желая понравиться другому, они похожи на актеров перед выходом на сцену. Актеры, да, смешные актеришки. Актер и он, давеча стоявший перед ней на коленях. Актриса и она, царственно протягивающая руки, чтобы поднять его, с этим ее «вы мой властелин, объявляю во всеуслышанье», она, наверное, считает себя шекспировской героиней и гордится собой. Бедные любовники, обреченные играть комедию благородства, в плену жалкой жажды совершенства. Он встряхнул головой, изгоняя демона. Хватит, не мучь меня, не разъедай мне душу, оставь мне мою любовь, дай мне любить ее чистой любовью, дай мне быть счастливым.

Выйдя из ванной, где он специально провел очень много времени, чтобы поменьше осталось ждать встречи с ней, голый и тщательно выбритый, выбритый для нее, он начинал танцевать, танцевать оттого, что вскоре увидит ее, он двигался изящными мелкими шажками, благородной поступью испанского танца, уперев руку в бедро, пальцами другой прищелкивал в воздухе, внезапно топал каблуком или прикладывал руку козырьком, чтобы в безумии своем разглядеть вдали возлюбленную, затем танцевал русский танец, шел вприсядку, выкидывая перед собой одну за другой свои длинные ноги, поднимался, хлопал в ладоши, оглашал комнату воинственным криком, вытягивался в струнку, кружился, падал, вставал, аплодировал себе за то, что вскоре увидит ее, улыбался себе, любил себя, любил ее, любил ту, которую любил. Ох, он жил тогда, жил как никогда прежде!

В такси, несущем его к ней навстречу, он пел как безумный, и шум мотора перекрывал его голос, и он упрашивал шофера ехать побыстрее, уговаривал мчаться с головокружительной быстротой, сулил бешеные деньги, обещал даже расцеловать его по прибытии и вновь распевал о том, что мчится к ней, пел с такой дьявольской радостью, что однажды выкинул в поля свое самое красивое кольцо, пел, пел, бесконечно пел о том, что мчится к ней, о, песнь его нетерпения, его ужасающего счастья, о, бессмысленный гимн юности, и он пел, пел, бесконечно воспевал победу своей любви, и любовался собой, любимым, в стекле машины, гордясь своей красотой, своими зубами, что он так красив для нее, торжествовал, что едет к ней, его ожидающей, и вот он замечал ее издали, на пороге, под сенью роз, о, слава, о, явление, вот она, любимая, единственная, исполненная прелести, и слава Всевышнему, Всевышнему во мне, шептал он.

XLI

Их первые вечера, чудесные беседы, прерываемые столькими поцелуями, целомудренные передышки, о, наслаждение рассказывать любимому о себе, узнавать все о любимом, нравиться ему в своих рассказах. Она вдохновенно рассказывала ему о своем детстве, об играх с Элианой, о песне, которую она сочинила, и маленькие девочки распевали ее по дороге в школу, рассказывала о дядюшке, о тетушке, о Варваре, рассказывала о сове Магали и кошечке Муссоне, таких прекрасных душой созданиях, столь рано ушедших, о своей к ним нежной привязанности, показывала ему свои детские фотографии, свои школьные тетрадки или даже давала ему читать свой дневник и была счастлива тем, что он знает о ней все, что он имеет на нее полное право, или с серьезным видом говорила о своем отце, и он изображал напряженное уважительное внимание, и наградой ему был ее глубокий вздох, ее гордость таким уважением, которое возвышало, оправдывало, разрешало их любовь.

Какое чудо – разговаривать с ним и глядеть в зеркало, видеть там их вместе, знать, что все это взаправду, что он принадлежит ей, что она принадлежит ему. Чудо – разделять с ним все, доверять ему все самое сокровенное, свои подростковые увлечения, свои мечты, своего придуманного отшельника, ныне исчезнувшего, и противного буржуа, упавшего в снег от ее выстрела, и как она билась о стены и тело ее дробилось на части, о, чудо – чувствовать его братом ее души, который понимает ее до конца, лучше даже, чем она сама. О, чудо – быть братом и сестрой, о, чудо – вместе смеяться.

Она рассказывала ему о любимой музыке, иногда вставала и играла ему пьесы на пианино, а когда завершала игру, смотрела на него, чтобы увериться, что ему они тоже нравятся, и целовала его руки. Если ему что-то не нравилось, она тоже переставала считать эти пьесы такими уж прекрасными, замечая, что он прав. О, эта жажда ощущать с ним полное единство, любить лишь то, что любит он; она спрашивала, какие книги он любит, чтобы прочитать их и, в свою очередь, полюбить.

Бесконечные разговоры, это перемирие на дружбу, которая внушала в них уверенность, что их союз рожден духовной близостью, а не только телесной, о, вечно новое наслаждение рассказывать друг о друге, блистать, быть остроумными, благородными, прекрасными, совершенными. Два комедианта, занятые лишь тем, чтобы нравиться друг другу, выставляться друг перед другом и гарцевать, думал он в очередной раз, но это не имело для него значения, все было великолепно, и она вся была так очаровательна, даже ее улыбка примерной девочки перед камерой фотографа, когда он говорил ей о ее красоте, и даже ее женевский выговор, и все по-детски образованные швейцарские числительные[9]9
  Швейцарцы образуют числительные 70, 80 и 90 иначе, чем французы, у французов, например, 92 – четырежды двадцать плюс 12, швейцарцы же обходятся простым «nonnante deux».


[Закрыть]. Он любил ее.

Однажды утром она пригласила его поужинать с ней в восемь часов вечера. Это была их первая совместная трапеза. Она была ужасно горда тем, что все приготовила сама, особенно же гордилась щавелевым супом, с важностью поставленным на стол. Любимый, это все я сделала, с начала до конца, это щавель из нашего сада, я собрала его сегодня утром. Она восхищалась возможностью кормить своего мужчину, она умилялась зрелищем преданной супруги, верной служанки с поварешкой в руке, скромно разливающей суп. О, счастье смотреть, как он ест. Она ощущала себя домохозяйкой и восхищалась собой. И им тоже восхищалась. Гуд тейбл маннерс, говорила она про себя, наблюдая за ним. Счастье еще – изображать рассудительную супругу. Когда он попросил третий кусок шоколадного пирога – нет, дорогой, хватит, это слишком, сказала она наставительно. Этим же вечером он слегка порезал палец. Как же она была счастлива лечить его, мазать ранку йодом, бинтовать палец и целовать повязку, как добрая мама.

XLII

Однажды вечером, обычным вечером их юной любви, когда он спросил ее, о чем она думает, она повернулась к нему, резко взметнув подол платья – она знала, что это движение его пленяет. Я думаю, что я в восхищении от знакомства с вами, сказала она. В восхищении, обрадовавшись неожиданному звучанию слова. Она засмеялась, принялась ходить туда-сюда, зная, он любуется ею, чувствуя, что платье облегает ее в правильных местах. А теперь о чем вы думаете, спросил он. Я думаю о том, что мне жаль себя, потому что вся моя жизнь пройдет в сплошном желании нравиться вам, надевать слишком высокие каблуки и слишком узкие юбки, кружить платьем, как накануне, а-ля мадемуазель де ля Моль, это довольно грустно, мне это неприятно, я становлюсь женщиной, и это ужасно. Она встала на колени, поцеловала ему руку. Какой кошмар все-таки эта потребность то и дело вставать на колени. Скажите: храните меня, храните меня всегда, сказала она ему.

Как же хороша она была, коленопреклоненная, глядящая на него и сжимающая двумя руками в немой мольбе его ляжки, такие стройные ляжки ее мужчины. Разрешите мне смотреть на вас, сказала она и отодвинулась, чтобы видеть его целиком, подробно изучив его, улыбнулась, о, безупречные зубы юности. Она весит примерно шестьдесят килограмм, и из них сорок килограмм воды, подумал он. Я влюблен в сорок килограмм воды, подумал он. О чем вы думаете, спросила она. О Тими, ответил он. Она попросила его рассказать о ней, она любила рассказы об этой замечательной, увы, безвременно умершей кошке. Он рассказывал всякие пустяки, что иногда Тими была толстой и ворчливой, иногда миниатюрной и кроткой; иногда ела за троих, не переставая при этом мурлыкать и склонившись над миской с кормом; иногда сидела, прекрасная как изваяние, тихая, терпеливая, чудесная; иногда казалось, что она вспоминает былые времена, незапамятные времена. Еще, попросила она. Тогда он рассказал, что Тими постоянно хотела, чтобы ее ласкали, потому что постоянно ощущала изначальный природный страх перед опасностью, а ласки ее успокаивали. Когда тебя ласкают, ты вне опасности. Меня тоже надо успокоить, сказала она и приблизилась к нему. Он обнял ее, она откинула голову, раскрыла губы как распускается цветок, и они впивали друг друга подробно и тщательно, неутомимо и ненасытно, и это был их язык, торжественный и яростный язык юности, долгая битва влажных уст, слившихся губ и переплетенных языков. Теперь ниже, осмелилась она неслышно прошептать.

Теперь ниже, осмеливалась она иногда неслышно шептать после поцелуев, стыдясь своей просьбы, иногда сама приоткрывая верх платья, и он склонялся над обнаженной грудью, она тотчас же закрывала глаза, чтобы не было так стыдно, как будто она ни при чем, как будто не знала, что грядет волшебная ночь, и она войдет в эту ночь, внимательно запоминая все ее нежности, о, она, размякшая и растаявшая, онемевшая, всем существом прислушиваясь к восхитительной агонии, иногда нарушая тишину стоном наслаждения, иногда благодарно гладя его по волосам, иногда осмеливаясь прошептать ему, что теперь другую. Я люблю тебя, тут же добавляла она, чтобы оправдаться, чтобы добавить духовности, и вновь стонала, прикрыв глаза, бессмысленно и животно хрипела, шумно втягивая слюну, рожденную наслаждением, пока он склонялся над другой ее грудью. Ох, пусть так будет подольше, пусть он не сразу приступит ко всему остальному, осмеливалась она подумать.

Когда он отстранялся, чтобы посмотреть на нее, такую беззащитную перед ним, такую красивую, она не шевелилась, поникнув головой, раскрыв губы, глупо улыбаясь, радуясь, что так беспомощна, что всецело в его власти, ожидая продолжения, и вновь длилась бархатная ночь, восхитительная пытка склоненного над ней любовника. Но вдруг она брала его за плечи, притягивала к себе, просила, чтобы он был в ней.

О, эти первые ночи, долгие ночи, заполненные невнятным бормотанием, бесконечные порывы страсти, сплетения тел, высказанные шепотом тайны, тяжелые быстрые удары, удары в исступлении, Ариадна слепо подчиняется ему, жертва на алтаре, смыкая порой зубы на шее любимого в жалостном укусе. О, ее закатившиеся глаза, глаза святой, глаза мученицы, она спрашивает его, счастлив ли он в ней, хорошо ли ему в ней, просит его хранить ее, всегда хранить ее. О, эти первые ночи, смертельная битва тел, о, священный ритм, первый ритм, вздымающиеся чресла, глубокие удары, быстрые бессмысленные удары, неумолимость мужчины, ее страстная покорность, о, как вдруг она выгибается навстречу своему мужчине.

После пыла страсти, усталая и благодарная, с синими кругами вокруг глаз, она тихо ласкала его обнаженное плечо, говорила ему о том, что называла их союзом, тихонько шептала о радости, которую он ей доставил, спрашивала еще тише, счастлив ли он был с ней. Он отвечал ей, и сам что-то спрашивал, и понимал всю смехотворность такой беседы, но это не имело никакого значения, ибо никакая женщина никогда не была ему столь желанна. Он любил эти передышки, наполненные нежностью, эти ласки, эту дружескую болтовню, братские поцелуи. Мы опять люди, человеческие существа, думал он и прижимался к ней, а она ерошила ему волосы.

Так веселы они были во время этих передышек, такой пустяк мог их развлечь, они смеялись, когда она рассказывала историю Ангелины, савойской крестьянки, которая нарочно делала вид, что жалеет коровушку, на что умное животное отвечало жалостным «му-у». Ариадна разыгрывала дуэт, сначала говорила за Ангелину: «Бедная Зорька, кто побил Зорьку? (Для полного правдоподобия она произносила «хто побив».) Потом она изображала корову, которая мычала свое «му-у,» как мученица. Апофеозом истории был, конечно, ответ коровы. Иногда они мычали вместе, чтобы оценить по достоинству хитроумие коровы. Видно, они были не особо пристрастны. Они были веселы и дружелюбны, смеялись по любому поводу, смеялись, если он рассказывал про котенка, который развлекал себя тем, что боялся стула, или рассказывал о своем страхе перед жирными жужжащими мухами с зеленым блестящим брюхом, или он издевался над всеобщим банальным восхищением бабочками, этими летающими гусеницами, такими вялыми, а если их раздавить, из них сочится противная лимфа, а крылышки у них всегда так безвкусно раскрашены, как будто их расписывали старые девы в стародавние времена. О, как им хорошо было вместе, они были как брат и сестра и целомудренно целовали друг друга в щеки. Однажды, когда они лежали рядом, она попросила его сочинить стихотворение, которое начиналось бы «Помню тот чудесный край», и он с ходу сочинил:

«Помню тот чудесный край,/ Весь из золота и роз,/ Там смеются и играют,/ Там ни горя нет, ни слез./ Тигры крошек-зайцев там/ Не пугают на прогулке,/ Там бродяжкам-старичкам/ Ариадна дарит булки». Конечно, она поцеловала его руку, и ему стало стыдно за ее восхищение.

Если после пыла страсти он закуривал сигарету, ее это огорчало, она видела в этом недостаток внимания и даже некоторое святотатство.

Но она ничего не говорила ему, принимая все как есть. Женщины иногда бывают очень тактичны.

Иногда он доверчиво засыпал возле нее. Охваченная нежностью, она любила смотреть на него, спящего, оберегать его сон, сон незнакомца, которого она рассматривала с какой-то странной жалостью, незнакомца, который теперь был всей ее жизнью. Я впустила постороннего в свое сердце, думала она и в тишине говорила ему множество слов, самых безумных, самых молитвенных, таких слов, которых он никогда не услышит въяве. Мой сын, мой властелин, мой мессия, осмеливалась она сказать про себя, и, когда он пробуждался, ее охватывала безумная радость, о, это превосходство любящей женщины. Она прижималась к нему, обнимала крепко-крепко, в восторге оттого, что он жив, и он с безумной силой обнимал и целовал ее в ответ, ужаснувшись походя костям скелета, которые он ощутил под кожей цветущих щек, и снова целовал прекрасное тело, зная, что оно застынет однажды в смертной муке, и желание возвращалось, и она раскрывалась навстречу его желанию, которое она боготворила. Возьми же свою женщину, говорила она.

Мой хозяин, говорила она, благоговея под ним, и плакала от счастья, когда он был в ней. Мой хозяин, говорила она, и это было так безвкусно и так восхитительно, и ему было стыдно за такую ее экзальтацию, но как же интересно было жить. Я твоя женщина, твоя жена, говорила она и брала его за руку. Я – твоя жена, говорила она, и, чтобы лучше это понять, просила его: пользуйся мной. Пользуйся своей женой, любила она говорить ему. Обливаясь потом и всхлипывая под ним, она говорила ему, что она его жена и его покорная служанка, тише воды ниже травы, бесконечно повторяла ему, что любит его. Я любила тебя прежде, люблю сейчас и буду любить всегда, и всегда будет сейчас, говорила она. Но если бы в ту ночь в «Ритце» у меня не хватало двух передних зубов, двух жалких костяшек, стонала ли молитвенно она бы сейчас подо мной? Две костяшки, каждая весом три грамма, итого шесть граммов. Ее любовь весит шесть граммов, думал он, склонившись над ней, и трогал ее, и обожал.

О, их первые ночи, о, их благородные бурные слияния, неистовые страсти, о, Ариадна, в его объятиях становившаяся иной, припадочной, отстраненной, о, Ариадна потерянная, Ариадна ужасная, испускающая стоны и хрипы невыносимого ожидания, пристального ожидания, внимательного ожидания грядущей радости, Ариадна, закрывающая глаза, чтобы ускорить его приближение, о, ее патетический призыв близкой радости, ее зов любимого. Только вместе, любовь моя, подожди меня, любовь моя, дай мне, дай, любовь моя, говорила она изменившимся голосом, и он падал на нее с черных небес, чудовищно одинокий, и смерть дрожала в их телах, и жизнь возвращалась по капле, и триумфальный вопль, превращение его жизни в изумительную смерть, его жизнь переходила в нее, она принимала этот изобильный дар, и она, счастливая, обхватывала его, чтобы сильнее ощутить его конвульсии, и он валился на нее без сил, а под ним расцветал огромный кровавый цветок. Ох, останься, останься, умоляла она, нежная кудесница, не покидай меня, и она прижималась к нему, вбирала его в себя, обволакивала его, чтобы помешать ему уйти, чтобы хранить его в себе, нежная кудесница.