Текст книги "Любовь властелина"

Застелив кровать, он пошел спросить совета у зеркала над умывальником. Он признался бородатой голове напротив, что ничего больше не понимает, улыбнулся, чтобы в голову пришли хорошие мысли, которые все не появлялись. Долго намыливал руки – все же какое-то занятие, это маленькое нормальное дело как-то придает надежды. Затем он сбрызнулся одеколоном, чтоб вновь обрести вкус к жизни, чтобы осмелеть. Бедняга Дэм. Правильно, что я тоже страдаю. Перочинным ножичком он поскреб жесткую кожу, поскреб тщательно, с удовольствием посмотрел на белую пыль, которая падала, образовывая маленькую кучку. Не слишком впечатляющее развлечение. Лучше выйти, пройтись по улицам. Да, пусть у нас будет минимум социальной жизни. Он засмеялся, чтобы представить себе, что их двое.

Одевшись, он попрощался со своим отражением в зеркале. Ужасна эта борода, как у заключенного. Не хватает духу побриться. Не могут же его арестовать за ношение бороды. И костюм у него, кстати, с Сэвил-роу[22]22
  Улица в Лондоне, где находятся модные дома кутюрье.


[Закрыть], это вполне компенсирует бороду. Он открыл дверь, тотчас закрыл ее. Что скажут лакей и горничная, если увидят убранную кровать? Нельзя показывать себя с плохой стороны. Он спешно разобрал кровать, приоткрыл дверь, огляделся. В коридоре – никого. Он устремился вперед, прикрыв нижнюю часть лица платком, как если бы у него болели зубы, и надвинув шляпу на эти мерзкие красивые глаза, выдающие его происхождение. Позвонить лифтеру? Нет, в лифте на вас больше обращают внимание, потому что им скучно, нужно себя чем-то занять. На лестнице спокойнее. Он спустился, прикрывая нос платком. Холл пересек еще быстрее, потупив глаза, чтобы вдруг не увидеть старых знакомых.

На улице Марбеф он заметил надпись мелом на стене, прошел мимо, отвернувшись. Не знать. Но внезапно ему непреодолимо захотелось обернуться, он посмотрел, прочел. Сколько же пожеланий смерти евреям в этих их городах любви к ближнему. Может быть, какой-нибудь славный парень пожелал его смерти, хороший сын, который приносит своей старушке-матери цветы. Чтобы больше не встречать стен, он вошел в пивную. В надежде поймать обрывки разговоров, он сел неподалеку от пожилой симпатичной пары, заказал двойное виски. Да, надо быть веселым. Он развернул «Illustration», валяющийся на мраморном столике, – и вздрогнул. Нет, написано не «еврей», а всего лишь «зверей». Старик шепнул что-то на ухо своей жене, которая приняла безразличный вид, тотчас выдающий маленький заговор, и обвела зал беглым взглядом, прежде чем остановить его на хорошо одетом бородаче. Потом она обменялась с мужем проницательным, заговорщическим, хитрым, оценивающим, масляным взглядом, искрящимся лукавым пониманием. Да, да, конечно, улыбнулась она, показав щербатые зубы, покрытые зеленоватым налетом. Поняв, что обнаружен, он встал, бросил на стол деньги и ушел, забыв про виски.

Бродя по улицам, этим рекам-кормилицам одиноких изгнанников, он грыз жареный арахис, купленный у себе подобного, старого еврея из Салоник с седыми вьющимися волосами и нежными глазами одалиски, шел и шел, иногда останавливаясь перед витринами магазинов готового платья, выуживая из пакетика орешки, осыпающиеся тонкими коричневыми чешуйками на лацканы пиджака, рассматривал восковые манекены с румяными лицами, такие безупречные и довольные жизнью, беспрестанно радующие глаз, а затем вновь пускался в путь, разговаривая вполголоса сам с собой, иногда улыбаясь, заходя в магазины, выходя оттуда с вещами, которые составят ему компанию в его комнате, которые будут его знакомыми, на которые он будет смотреть, будет любить их.

В магазине игрушек он купил маленького лыжника на шарнирах и сердоликовые шарики. Накладной нос из картона привлек его внимание. Он купил и нос тоже, сказав продавщице, что тот понравится его сынишке. На улице он вынул лыжника из пакетика, взял за маленькую ручку, покачал. Они гуляют вместе. А вот книжный. Он остановился, зашел, купил «Тайну попугая», детектив, рожденный маленьким мозгом толстой старой англичанки. Цветочный магазин. Он остановился, зашел, заказал три дюжины роз в отель «Георг V», но не осмелился назвать свое имя. Номер триста тридцать, это срочно, для друга. Я люблю тебя, ты знаешь, прошептал он, выходя на улицу. В общем-то, флорист был с ним очень мил. Он хлопнул в ладоши. Давайте-ка развлекаться, прошептал он.

Один-одинешенек в огромном городе, он брел, волоча свое сердце вдоль улиц, шел и шел. Увидел двух офицеров, которые, весело и громко болтая, шли навстречу, подумал, что они имеют право громко разговаривать. Чтобы утешиться и обрести компанию, он купил плитку молочного шоколада. Съев его, пошел дальше, снова одинокий. Он шел, с мутным взглядом, с полуоткрытым ртом, шел как-то вяло, шаркая ногами, напевая тихо, но с выражением веселую песенку, чтобы заполнить пустоту. Достав из кармана «Тайну попугая», он стал читать на ходу, чтобы не думать.

Перед церковью – толпа. Он остановился, сунул книгу под мышку, посмотрел туда. Красный коврик на ступеньках. Важные служки требуют, чтобы по бокам поставили цветочные горшки. Появляется швейцар-охранник с большой алебардой. Свадьба, кто-то женится с большим размахом. Дорогие автомобили. Дама в небесно-голубом протягивает руку генералу в перчатках. Он униженно скрылся, напевая, чтобы изгнать беса тоски, покачивая лыжником.

Он вздрогнул, заметив слева от себя полицейского, который шел с той же скоростью. Он принялся фальшиво насвистывать, чтобы показать, что его совесть чиста, изобразил равнодушную, беззаботную, невинную полуулыбку. Ненавижу тебя, подумал он. Может, чтобы избежать подозрений, спросить его, как пройти на площадь Мадлен? Нет, лучше вообще не заводить никаких отношений с полицией. Ускорив шаг, он перешел на другую сторону. Я тебя сделал, прошептал он и пошел дальше, методично прочищая горло, одиночка, порциями выдающий свои мысли посредством покашливания.

Витрина фотографии. Он остановился, чтобы посмотреть на кроткие, избавленные от повседневной злобы лица. Когда люди позируют фотографу, они улыбаются, становятся добрыми, на душе у них празднично. Приятно посмотреть, видишь все лучшее в них. Какое открытое лицо у этого рабочего в новом костюме, он стоит, заложив ногу за ногу, придерживая лежащую на столике книгу. Хватит. Он перешел на другую сторону, заметив скверик с деревцами. Сел на скамейку. Все эти проходящие мимо люди делают целую кучу ненужных вещей, ходят к парикмахеру и на выставки бытовой техники. Но вот спасти его, когда он их об этом попросит, спасти его, подписав петицию, – ни за что. Болтать с парикмахером, да, целыми часами разглядывать пылесосы, да, спасти человека – нет. Все эти женщины идут мимо, считая, что будут вечно живыми, изящно идущими по тротуарам, стучащими каблучками.

Маленький старик присел на скамейку, поздоровался. Ты говоришь мне «здравствуй», потому что не знаешь, кто я. Хорошая нынче погодка, сказал старик, но прошедшие на неделе дожди пагубно отразились на его ревматизме. В его возрасте, с этим ревматизмом да еще с больным желудком. Когда он поднимает руки, у него кружится голова, а это не годится, если работаешь маляром, он больше не может красить потолки, не может вовсе работать на лестнице, исключено, приходится довольствоваться временными работами по отделке. А вы, кем вы работаете? Я скрипач, сказал Солаль. Это дар Божий, или он есть, или его нет, сказал старик. Беседа продолжалась, становилась все более дружеской. Да, все его дружбы теперь всегда будут лишь мимолетными. Четверть часа с незнакомцем, и конец. Что поделаешь, надо подбирать эти крохи, внимательно слушать старого маразматика. Вот уже больше года он не говорил ни с кем, кроме нее. Заметьте, что все французы – индивидуалисты, сказал старик. Это тоже проявление дружбы. Человек выложил ему лучшее, что только есть в его маленькой головке, шикарное умное слово, которое он где-то прочел или услышал у приятеля. Теперь он смакует его, наслаждается им. Очень приятно употреблять более сложные слова, чем принято в твоей среде. В общем, во всем виноваты евреи, заключил старик. Конечно же, без этого не обойдешься. Бедный невинный старик. Солаль, как карманник наоборот, незаметно опустил в карман старика банкноту, пока тот наивно расписывал злые проделки и козни евреев. Он встал, пожал морщинистую руку, улыбнулся блеклым голубым глазам и ушел. Этот философ, Сартр, написал, что человек совершенно свободен, но морально ответствен за свой выбор. Буржуазная идея, идея защищенного и охраняемого обществом человека.

Улицы, улицы. Столкнулись две машины, полицейский составляет акт, собралась группа зевак, они обсуждают происшествие. Он слушает, вмешивается в спор, поражаясь глубине своего падения, – но ведь это так прекрасно. Группа анонимна, там никого не опознают и не обдают холодом. И это – общественная жизнь. Он в группе, все принадлежат ей, все высказывают свое мнение, все соглашаются, улыбаются друг другу, все на равных, все братаются, все ругают виновного водителя, все любят друг друга.

Группа распалась. Любовь закончилась. Он пошел дальше, пересек скверик. Ребенок, качаясь, семенил навстречу неверной походкой пьяницы. Какой прелестный этот малыш, совсем не опасный, уж точно не ненавистник евреев. Он захотел его поцеловать. Нет, слишком уж беленький, через двадцать лет вырастет в антисемита. Он вышел из скверика. Мимо прошел полк, Иностранный легион, потому что белое на фуражках. Счастливые эти парни из легиона. Послушные, исполнительные, бравые, ни секунды не одинокие. Он заметил, что идет вслед за полком презренным строевым шагом – постыдным изобретением человечества, идет под музыку, подле лейтенантика с разбойничьей физиономией и длинными бакенбардами. А если ему записаться в Иностранный легион? У них не спрашивают документов, он запишется под вымышленным именем. Например, Жак Христиан.

Он опять прошел мимо той церкви. Уже никаких ковриков. Сегодня ночью одной девственницей станет меньше. Жаль, их и так раз, два, и обчелся. Колокола на церкви зазвонили, но не для него. Они призывали счастливчиков, избранных, велели им прийти исполнить сладостный долг, прийти согреть друг друга, быть вместе, в тепле, вместе, как те звуковые волны, которые они запускают в воздух, волны счастья, согласия, общности, льющиеся одна за другой. Может, окреститься? Не по убеждению, он не сможет, но чтобы иметь право быть здесь, чтобы его приняли. Он умнее их и страстнее, он будет даже более рьяным католиком, чем они, не веря при этом в их догмы. Но он сумеет так оперировать их догмами, так убедительно их доказывать цитатами, станет священником или монахом, видным религиозным оратором, все его будут уважать и любить. Сколько будет связей, сколько дружб. Да, все будут любить. Другой полицейский посмотрел на него пристальным невидящим взглядом коровы на лугу. Он перешел на другую сторону.

Улицы, улицы. Он шел и шел, с оскудевшим сердцем и подозрительным взглядом, шел и шел, грустный еврей, фальшиво напевающий что-то себе под нос, время от времени он выпучивал глаза, чтобы себя позабавить, а то принимался грызть арахис, маслянистого спутника одиночества, иногда он заходил в салон игр, чтобы полюбоваться падением шаров электрического бильярда, иногда бормотал что-то, широко жестикулируя. На Пасху он поедет в Рим и будет славить Папу вместе с восторженной толпой. Никто не узнает, кто он, он может кричать «Да здравствует Папа». По радио рассказывали о бурлаках на Волге. О, вот страна, где люди гостеприимны, при встрече целуют в уста. Давай, говори, иди, только не стой, говори хоть что-нибудь. Причуды писателя питают его творчество. Возьмем вот этого, минута, когда он с маниакальным упорством борется с узлом на галстуке, этой ничтожной минуте он будет обязан своеобразием своего произведения, фактурностью и точностью деталей. Как он боится привлечь внимание. Он опускает глаза, чтобы казалось, что они его не видят. Подозреваемый с рождения. Сделают ли они из него антисемита или он уже антисемит? И не скрывает ли его гордость стыд и презрение? Он горд, за неимением лучшего? Давай, говори, говори, говори, чтобы не думать о своей судьбе, говори быстро, о, лишь бы найти слова. Ариадна всегда так серьезно слушает хвалы ее красоте, принимает их, счастливо вздыхая, делает серьезное лицо примерной девочки. Дорогая, честная, доверчивая, всегда-то тебя будут обманывать. Ей бы нужен был лорд-альпинист, недоумок с сильным характером. Не повезло бедняжке.

Еще слова, скорее, все равно какие, чтобы забросать беду словами. Когда он был заместителем генерального шута, он ежедневно ощущал какую-то суррогатную общность, какую-то иллюзию братства, они вместе занимались всякой ерундой, и братство это оздоравливало его жизнь. Быстро, другие слова, если он перестанет говорить, беда снова вылезет на поверхность. Он не различал деньги, которыми ему давали сдачу, не мог сосчитать их, но делал вид, что проверяет, чтобы не шокировать продавца. Когда та бакалейщица заметила, что дала ему слишком много сдачи, она любезно хихикнула, чтобы показать, что не винит его за минувшую опасность. А еще давеча тип в магазине, когда он сказал, что забыл кошелек, скорчил такую рожу, рожу честного человека, осуждающего темную личность перед ним. Надо стать офицером, но не выше лейтенанта. Слушаться, командовать, знать свое место, иметь ясные, простые отношения с другими людьми. Или же завести котенка, который никогда не узнает, что он изгнанник, который будет с ним счастлив, и у него не будет неудовлетворенного, осуждающего, неверного подсознания. Они поселятся в отеле «Георг V», он станет его тискать, целовать, станет называть обожаемым солнышком, они будут счастливы вместе, котенку никто не будет нужен, кроме него. Конверт, запечатанный воском. Как она все старательно устроила. Большой конверт, посланный до востребования, а внутри большой конверт и маленькое письмо. Это письмо он знал наизусть. Сейчас, как раз, он его себе расскажет: «Любимый, в конверте, запечатанном воском, мои фотографии. Я сама сфотографировала с помощью автоматического спускового механизма. Предупреждаю вас, что они немного смелые. Если эта идея вам не понравится, порвите их сразу, даже не смотрите. Если вы их все же посмотрите и они вам понравятся, телеграфируйте мне сразу же, чтобы я знала. Конечно же, я сама их проявляла и печатала. Не открывайте конверт, пока не будете в одиночестве и очень этого не захотите».

Переход на другую сторону приносит счастье. Если красный свет зажжется, когда я досчитаю до семи, это знак, что все будет хорошо.

Красный зажегся на шести. Он пожал плечами, перешел дорогу. У стены сидят каменщики, перекусывают, болтают, жуя колбасу. Причастие, такой прекрасный ритуал.

Улицы, улицы. Быстро занять себя чем-то, еще слова, чтобы заполнить пустоту. Беда подстерегает, чтобы ворваться в любую паузу. Пойти к врачу? После ожидания в гостиной напротив смертельно раненной тигрицы он обретет друга на четверть часа, брата, который в зависимости от того, получит он двадцать франков или сто, будет в той или иной степени интересоваться им, положит свою надушенную голову на его нагую грудь. Сто франков – не так много за четверть часа доброты. Нет, доктор ведь велит ему раздеться, чтобы осмотреть его, и он увидит, он заметит. Врачи, как правило, антисемиты. Адвокаты тоже. И он сам, может быть. Да, вернувшись в отель, он их все разорвет не открывая. Или пойти к парикмахеру, который займется им, побреет, поговорит с ним, будет его любить. Парикмахеры меньше антисемиты, чем люди свободных профессий, если только ваши волосы не слишком вьются. В журнале была фотография трупа ребенка, найденного в Фонтенбло. Они скажут, что это ритуальное убийство, а у него нет алиби. А недавно красивый юноша на бульваре продавал журналы. Он кричал «Спрашивайте “L’Antijuif”»![23]23
  Журнал, название которого переводится как «Антиеврей».


[Закрыть] Множество людей купили журнал. Он тоже не мог побороть искушения. Он читал его на ходу, налетал на прохожих, рассматривая фотографию пузатого банкира в цилиндре, с огромным носом. Надо выздороветь, нельзя все время думать об их ненависти. Сейчас он спросит у кого-нибудь, где площадь Согласия, и таким образом вновь научится заводить отношения с людьми, придет в себя, выздоровеет. Вон тот тип, наверное, вежливо объяснит дорогу. Или попросить у него прикурить? Тип приветливо улыбался, пока он вдыхал огонь его зажигалки, прикуривая сигарету.

Улицы, улицы. Он шел, ощущая противно-плебейский, тяжелый, тоскливый привкус жареного арахиса во рту, согнув спину, бросая вокруг себя кинжальные взгляды. Вот еще один скверик. Собака ищет под деревом подходящий запах. Счастливая она, эта собака. Давай, быстро, думай, все, что приходит в голову. Как верить во все их истории, если слышишь их со стороны? Господи, вот смеху-то, прошептал он, оглянувшись, не слышит ли его кто-нибудь. По сути дела, страх смерти вызывает у них понос, и они восторженно окрестили его диареей. Их патриотизм, вот смеху-то, прошептал он, оглянувшись, не слышит ли его кто-нибудь. Умереть ни за понюшку табаку – вот самая достойная, самая завидная смерть. Чтобы помянуть усопших, они устраивают минуту молчания – всего только минуту, а потом идут завтракать. По радио священник говорил о страдании, холодный сердцем, говорил о страдании, останавливался, чтобы кашлянуть, говорил спокойным уютным голосом. Накануне он почувствовал себя на улице таким одиноким, так испугался, что ему понадобилась целительная помощь пригоршней шоколадного печенья, которое он покупал во всех булочных по дороге, чтобы вернуться в отель. Только социально пристроенные счастливцы стремятся к одиночеству с дурацким высокомерным видом. В воскресенье утром в церкви напротив звонили колокола, и он слышал эти колокола, хотя спрятал голову под подушку, чтоб не слышать эти призывы, этот счастливый звон.

В бистро рядом с ним сидели двое рабочих.

– Я это ваше кино не люблю, я челаэк образованный, я люблю всякие там достопримечальности, национальные музеи там, гробница Наполеона. Как минимум раз в год я хожу в гробницу Наполеона, или один, чтобы проникнуться идеей, или с другом, чтоб ему объяснить как следовает. Представь, старик, вот он я, какой есть, перед тобой, я своими руками держал треуголку Императора, это впечатляет, вот увидишь. И жилета я тоже касался, мне охранник разрешил, мы с ним поболтали до того, но шпагу Императора я не стал трогать, не захотел, из почтения. Пантеон тоже интересный, там всякие великие люди, их там положили во славу нации. Ну, возвращаясь к Наполеону, короче, он сказал, что хочет покоиться на берегах Сены, рядом с французским народом, который он так любил. Ах, старик, слезы на глаза наворачиваются. Вот был человек! Я в молодости просто так им увлекся, ужас. А еще Орленок, его сын! Рядом не было достойных офицеров, иначе он бы царствовал, но с отцом он не сравнится, куда там, такие герои, как его отец, не повторяются! А он сначала был королем Римским, но потом дед лишил его трона из зависти к отцу, и он стал всего лишь герцогом Рейхштадтским.

– А Наполеон, небось, если какую куколку захочет, так она сразу и его? – спросил второй рабочий.

– Ну, уж наверно, стоило приказать, и ему в полночь ее приводили.

– Да, вот и Гитлер, видать, в таком же духе, а чего.

– Нет уж, месье, вы не путайте, Наполеон был владыкой мира! Ни с кем не сравнится! Все нынешние генералы дело знают, не спорю, но с современным оружием-то попроще, а Наполеон-то побеждал с одним холодным оружием!

– Он фигура, не спорю, но, между прочим, на его совести три миллиона могил!

– Наполеон – это Наполеон! Ох, старик, если бы не Веллингтон… И если бы его не предал Груши! Нужно учитывать гений человека! И вспомни еще, старик, что Наполеон был великий патриот, что все он делал во славу Франции, чтоб ее все уважали, а какие были великие победы! И вообще, он сделал много хорошего, тут уж нечего спорить! Если бы он был не хорош, его бы так не любили. Все гренадеры плакали на прощании в Фонтенбло, когда он поцеловал французский флаг, прижал его к сердцу, о, это был человек, я тебя уверяю!

– Да я и не спорю, но Франция-то раньше была самой населенной страной!

– Да отвали ты, Наполеон всегда Наполеон!

– Да, но уложил он многих!

– Но это все игрушки, старик, по сравнению с тем, скольких уложит этот парень Гитлер, вот увидишь, потому что, гарантирую тебе, будет война, и все из-за евреев. Они хотят войны, не он!

– Вот уж точно, а нам погибать из-за этих гадов!

– Гнать жидов надо отсюда! – поддержала хозяйка.

Он послушался, расплатился и вышел.

«Смерть евреям», кричали ему стены. Жизнь христианам, отвечал он. Да, любить их, его это устраивает. Но пусть они опять не начинают, чтобы он хотя бы успокоился. Время от времени он бросал косой взгляд на стены, отыскивая обычное пожелание, и съеживался. Смерть евреям. Везде, во всех странах, одни и те же слова. Неужели он настолько заслуживает ненависти? Видимо, это так, они столь часто это говорят. Но тогда давайте, действуйте, убейте меня, прошептал он. Бабочка села на водосточную трубу. Лучше не стоит читать. Чтобы устоять перед искушением, он перешел на другую сторону тротуара. Но спустя некоторое время вернулся, проверил. Да, точно, только было написано «Долой евреев», хоть то же самое, а все же какой-то прогресс.

Он шел, брал из пакета орешки, ведь они – друзья евреев. Внезапно он остановился. Еще одна надпись «Смерть евреям», еще одна свастика. Эти злые слова, эти злые свастики, он боялся их, но высматривал, выслеживал, он был охотником и наслаждался этим; от напряжения у него уже болели глаза. Но есть ли у них сердце, у тех, кто пишет эти надписи? Есть ли у них мать, было ли в их жизни что-то доброе? Разве они не знают, что евреи читают эти слова и сжимаются, пряча глаза, делая вид, что не читали, если с ними рядом идет друг-христианин или жена-христианка? Разве они не знают, что заставляют людей страдать, что делают зло? Нет, они не знают. Дети, отрывающие крылья мухам, тоже этого не знают. Он подошел к надписи, стер пальцем букву. Получилось «Смерть еврея». Он вспомнил нос банкира в той газете, «Antijuif». Потрогал свой нос. Если бы всегда был карнавал, он мог бы его спрятать.

Застыв в неподвижности у стены, он шевелил губами. Христиане, я жажду вашей любви. Христиане, позвольте мне любить вас. Христиане, братья мои, люди, обреченные умереть, земные соседи, дети Христа, Который одной со мной крови, давайте любить друг друга, прошептал он и исподволь протянул им просящую руку, сознавая, что смешон, сознавая, что все бесполезно. И снова пустился в путь, купил газету, хотел читать ее, чтобы не думать. Опустив голову, он читал, натыкался на людей, чуть не попал под машину. Улица Комартен. Стены – враги, стены кричали, стены травили его, как зверя. Бульвар Мадлен. Спрятаться в метро? Стоя у стены в коридоре метро под землей, не думать ни о чем, притвориться наростом на стене, ни ответственности тебе, ни надежд. Нет, метро – плохая идея, хуже не придумаешь. Стены в метро даже больше, чем стены на улицах, кричат о смерти, требуют его смерти.

Площадь Мадлен. Кондитерская. Он вошел, купил шесть шоколадных трюфелей, вышел, двинулся дальше, помахивая картонкой с трюфелями, пока его ботинки величественно скользили по тротуару. Шесть трюфелей, господа, вот у него и компания. Шесть маленьких друзей-христиан в гетто, они уже ждут. Да, им нужно вернуться в отель, лечь, лечь с ним, со своим другом Солалем, и проводить время, читая антисемитские злобные глупости, поедая трюфели. Да, в гетто есть целый чемодан злобных глупостей, и внезапно ночью он выскакивает из кровати, быстро открывает чемодан, начинает их читать, стоя, жадно читать, читает всю ночь, с интересом читает их злобные глупости, с интересом мертвеца. Нет, люди все-таки недобрые. Вот что, сейчас в комнате, в его милой комнате, где можно запереться на ключ, он не станет читать их глупости, он будет читать детектив. Детектив – это так приятно, это выдуманная жизнь, которая не напоминает о внешнем мире, и потом, в детективе всегда есть несчастные люди, это утешает, это значит, что он не одинок. Ох, у него больше нет романа старой англичанки. Он оставил его где-то. «Тайна попугая», вот несчастная дуреха.

Улица Малакэ. Лавочки букинистов. Да, вот решение. Закрыться в номере отеля и читать романы, выходить, только чтобы купить новые, время от времени играть на бирже и читать, проводить свою жизнь за чтением в ожидании смерти. Да, но она, одна-одинешенька в Агае? Сегодня вечером непременно надо принять решение. А в ожидании купить вот этот том мемуаров Сен-Симона. Нет, украсть его, ведь он во вражеском мире. Ему приходится лишь подчиниться законам мира, который жаждет его смерти. Смерть евреям? Ладно. В таком случае он украдет. На войне все позволено. Он взял книгу, пролистал ее, спокойно сунул под мышку и пошел скользящим шагом, помахивая картонкой с шоколадными трюфелями.

Площадь Сен-Жермен-де-Пре. Перед выходом из церкви молодой человек выкрикивал название газеты. Спрашивайте «Antijuif»! Свежий номер! Значит, новый номер уже вышел. Нет, запрещено его покупать. Он подошел, прижав к носу платок, купил газету, молодой человек ему улыбнулся. Убрать платок, поговорить с ним, убедить его, что он неправ? Брат, ты не понимаешь, что мучаешь меня? Ты умен, у тебя красивое лицо, давай любить друг друга. Спрашивайте «Antijuif»! Он помчался, перебежал на другую сторону, повернул в переулок, замахал листком, напоенным ненавистью. Спрашивайте «Antijuif»! – закричал он, стоя посреди пустынной улицы. Смерть евреям, закричал он безумным голосом. Смерть мне, закричал он с залитым слезами лицом.

Он остановил такси, сел в машину. В отель «Георг V», сказал он. Притвориться безумным, чтобы заперли в сумасшедшем доме? Там можно проживать жизнь, не участвуя в ней, и не страдая, что не участвуешь. Так, когда такси остановится возле отеля, не нужно сразу заходить, сперва потоптаться на тротуаре напротив, покараулить. В подходящий момент он войдет в вертящиеся двери, быстро пересечет холл, притворившись, что сморкается. В лифте сделает вид, что все в порядке, отвернется и будет читать меню, которое всегда там вывешено.

Низко надвинув шляпу и прикрыв нос платком, он влетел как вихрь, толкнул дверь, бросил книгу, рухнул на кровать. Лежа, он фальшиво насвистывал «Мечтание» Шумана и выводил пальцем в воздухе «Смерть евреям», затем упер палец между орбитой глаза и глазным яблоком, чтобы начало двоиться в глазах, это помогало как-то убить время. Хватит. Он встал, огляделся, улыбнулся, увидев, что в комнате безупречный порядок и на стенах ничего не написано мелом. От нежданной маленькой радости он запрыгал к двери, как зайчик, закрыл ее на два оборота. Теперь он действительно один. Бедный старый букинист с длинной седой бородой, которую трепал ветер. Завтра он вернет ему его Сен-Симона и даст в придачу денег, чтобы не работал на холоде. Тысячу долларов или даже больше, если тот не слишком удивится. Да, он умелый спекулянт, у него ловко получаются биржевые операции, покупать на понижении, продавать на повышении. За последние месяцы он выручил более сотни банкнот по сто долларов, щит, закрывающий его грудь, легко нести с собой в случае изгнания.

Он испытал купленную сегодня зажигалку. Дорогая деточка ведет себя прекрасно, очень красивое пламя. Теперь – симпатяга-лыжник. Он поставил его на подушку, изображающую снежный склон, заставил выделывать фигуры слалома, решил, что лыжник очарователен, поцеловал его. Мы хорошо понимаем друг друга, да, дружище, сказал он. Теперь – чемодан. Из шкафа он достал красивый чемодан, который купил уже давно, вдохнул чудесный запах. Завтра нужно купить специальный крем, чтобы за ним ухаживать. Вдруг он нахмурил брови, заметив пятно на обивке. Намочил губку, протер. Очень хорошо, пятно исчезло. Вот так, наше маленькое гетто содержим в порядке. Чтобы жить, надо любить. Нет, не стоит открывать конверт. Все будет хорошо, вот увидишь, сказал он и улыбнулся этому девизу несчастных. Куда теперь? В Иерусалим? Или в подвал Зильберштейна, к Рашели? Да, но как же она, как оставить ее? Он посмотрел в зеркало на свою бороду. Сколько шерсти! Сегодня он составит для нее завещание. Да, сжечь эти фотографии, тогда она поймет. Из внутреннего кармана пиджака он достал банкноту в тысячу долларов, зажег спичку, сжег ее, затем другую, и еще одну. Не смешно. Накладной нос, скорей! Он достал его из пакета, поднес к губам, примерил у зеркала, поправил резинку, залюбовался собой. Вид вполне законченный, защищенный и полноценный с этим величественным отростком, исполненным величия, растущим оттого, что поглощает врагов и издалека чует засаду или чьи-то козни. Он тащил за собой свой чемодан скитальца и чувствовал себя униженным этим королевским, победоносным духом картона, запахом клея и подвала, о, Зильберштейн, о, его Рашель, он уже идет, сгорбившись, словно божий горбун, озираясь, волоча ноги и покачивая чемоданом, сквозь годы, сквозь города и веси, гневно споря, трепеща руками, как крыльями, раздвинув губы в рассеянной улыбке неврастенического знания, идет, вдруг замолкая, опуская задумчивые веки, внезапно принимаясь безумно славить Всевышнего, потом начиная качаться, и – быстрый взгляд в сторону, пораженный, поразительно прекрасный, избранный. Да, перед ним в зеркале был Израиль.

Обнаженный, с гладким лицом, он открыл старый чемодан, достал оттуда накидку из синагоги, поцеловал бахрому, прикрыл свою наготу и произнес благословение, затем достал корону для праздника Судьбы, Пурима, корону Рашели, которая всегда сопровождала его во всех странствиях, помятую, с фальшивыми камнями, надел ее и пошел сквозь ночи и века, задумчивый и прекрасный, остановился перед этим одиноким королем в зеркале, улыбнулся своему отражению, спутнику всей его жизни, хранителю всех его секретов, отражения, которое одно знало, что он – царь израильский. Да, прошептал он отражению, они построют стену из смеха, и в голубом храме будет петь живая вода.

Он вздрогнул. Полиция? Он спросил, кто там. Курьер из цветочного магазина. Он надел халат, снял фальшивый нос, приоткрыл дверь. Быстро закрыл ее, положил букет в ванну. Что теперь делать? Ну конечно, поесть, конечно, дорогой друг, поесть. Ему остается еда, еда не обманет, не подведет. Его величество желает поесть. Он снял телефонную трубку, заказал пирожки, чтобы долго не ждать, чтобы счастье явилось тотчас же.

Отодвинув блюдо от двери, он быстро закрыл ее на ключ, опустил шторы и задернул занавески, чтобы не знать ничего о внешнем мире, зажег свет, поставил блюдо на стол, а стол подвинул к зеркалу, чтобы у него был сотрапезник, и принялся есть, листая при этом Сен-Симона. Иногда он поднимал глаза к зеркалу, улыбался себе, улыбался бедняге, который ел в одиночестве, тихонько так, почитывая книжку, который смирился со своей участью, даже был ею доволен. Затем он продолжал чтение Сен-Симона и выяснил, что этот общественно признанный гаденыш был очень обласкан при дворе из-за одной фразы Его Величества, Оно удостоило его замечанием, что будет дарить ему такую же благосклонность, как и его отцу. Все эти герцоги и маркизы вставали ни свет ни заря, чтобы обсудить утренний настрой и еще дымящиеся испражнения Его Величества, чтобы узнать, кто сегодня будет в фаворе, а на кого падет немилость, чтобы держаться поближе к первым и подальше от вторых и, прежде всего, чтобы попасть на глаза самому Испражнителю, еще не слезшему с высочайшего горшка, чтобы ему понравиться. Хитрые собаки. Тот же Расин истово бил себя в грудь у подножия трона, чтобы вернуть монаршую милость. Собаки, да, но счастливые собаки.