Текст книги "Любовь властелина"

Покончив с бытовыми заботами, она тайно делала гимнастику, затем принимала ванну, надевала платье любви, постиранное накануне и поглаженное ранним утром. И тут появлялась – весталка, благоухающая духами «Амбр антик», с застывшим торжественным лицом и сжатыми челюстями. Они шли на проклятую террасу наслаждаться видом проклятого моря. Она так старалась хорошо готовить. Позавчера она вообще закатила роскошный ужин в честь их годовщины. Эта немыслимая безумица даже подготовила меню, по всем правилам каллиграфии, наслаждаясь возможностью написать «омар по-арморикански» вместо «американски» и «картошка в смокинге» вместо «картошка в мундире». Короче, поэтесса и совершенно не еврейка. Да и омар был абсолютно несъедобен.

Ох, первый удар гонга. Через четверть часа нужно будет идти на террасу, чтобы воспитанно есть и кормить при этом комаров, отвратительных маленьких чудовищ, которые не просто жаждали его крови, но еще и хотели сделать ему больно. Какое удовольствие они находят в том, чтобы впрыскивать ему перец под кожу? Абсолютно бессмысленное зло. Ладно, пейте мою кровь, но не заставляйте меня страдать. Внезапно подумав о мамаше Сарль, он порадовался мысли, что она завещала часть своего состояния дому престарелых набожных комаров. Да, этой глубоко религиозной даме должны быть симпатичны нравы комаров. Они ведь напевают вам милую песенку и потом отравляют вам кровь, место укуса опухает, и вы целый день чешетесь. А если вы сердитесь, они говорят: «Дорогой, мы молимся за вас, мы так вас любим! Послушай наши флейты, послушай, как мы молимся Богу, чтобы он обеспечил нам процветание и мы могли бы кусать вас еще больше, с любовью, с глазами, блестящими от волнения!» Если понимание того, что комар не может не вонзать в тебя свой пропитанный кайенским перцем дротик, означает прощение, то он от всего сердца простил старуху Сарль, этого гигантского комара его жизни, виртуозную мастерицу уколов, которая никогда не могла отказаться от удовольствия отравлять его день за днем. Мир праху ее.

Ах, ну да, он пойдет на террасу в смокинге, и пусть его кусают за лодыжки, а он будет говорить о красках моря, и изображать восхищение, и глядеть на нее с теплотой и нежностью во взоре, и находить способы безмолвно дать ей понять, что любит ее. И ведь он действительно любил ее. Никакая женщина не была ему так близка. Со всеми прочими, Адрианной, Од, Изольдой и случайными спутницами, он всегда ощущал некоторое отчуждение. Они были для него посторонними, он видел их как через стену из стекла. Они двигались, и иногда он замечал, что они и в самом деле существуют, точно так же, как и он, и тогда он спрашивал, по какому праву эта женщина двигается у него в доме. А Ариадна была родной, милой, наивной. Он любил украдкой наблюдать за ней, пытаясь скрыть от нее свою нежность, это преступление против страсти. Сколько раз он подавлял желание обнять ее и крепко расцеловать в обе щеки, только в щеки. Все в ней было прелестно, даже когда она вела себя как полная идиотка. Прелестным было наивное вчерашнее меню, украшенное цветочками, прелестным был плачевный омар, красиво сервированный, но пересоленный; чтобы ее не расстраивать, пришлось даже попросить добавки.

Эта женщина, которой он дорожил все больше и больше и которую желал все меньше и меньше, полагала, что она желанна, считала даже, что имеет на это право, чем несколько раздражала его; о, их монотонные соития, всегда одинаковые! В Каннах, в последний день того фокуса с Уонстед, он позвал в номер медсестру-датчанку, притворившись больным. Она ничего для него не значила, он даже не знал, как ее зовут, но какое невероятное удовольствие! Они не обменялись ни единым словом. Наслаждение в тишине, лишь слышно, как она задыхается. В полночь она оделась, застегнула накрахмаленные манжеты и воротничок, устремила на него голубой невозмутимый взгляд и спросила, следует ли ей прийти завтра в это же время. После того, как он ответил «нет», она ушла, не улыбнувшись на прощание, не взглянув на прощание, аккуратная медсестра, на низких каблуках, в белом колпаке на соломенных волосах.

Второй удар гонга заставил его вздрогнуть. Ох, он забыл одеться. Скорей надеть пиджак, это совершенно бессмысленно, но она так хочет, так же как она хочет надевать вечерние платья, словно певица на сцену. Надеюсь, сегодня не будет концерта для урчания с оркестром, прошептал он, и ему стало стыдно за такую убогую попытку отомстить за их жизнь.

После ужина на террасе, они расположились в гостиной. Сидя у окна на бухту, она в неуместном до смешного вечернем платье, он в белом смокинге, они, не подавая виду, наблюдали за душераздирающим зрелищем – веселой компанией соседей, которые сидели за столом и жадно ели, при этом о чем-то споря и перекрикивая друг друга. А он и она в благородном молчании курили изысканные сигареты в украшенной цветами изящной гостиной, одинокие и прекрасные, сброшенные со счетов, элегантные. Когда аудитор Государственного совета вернулся, одетый в женскую шляпку, раздались восторженные возгласы и аплодисменты. На что она сказала, что купила особый сорт чая, который не нарушает сна. Вот какими мы теперь новостями обмениваемся, подумал он.

– Можно попробовать его прямо сейчас, – сказала она. – Но мне почему-то кажется, что он будет хуже обычного чая. Ох, я забыла вам показать, – помолчав, сказала она. – В старых бумагах, которые привезла из Женевы Мариэтта, я сегодня утром нашла свою фотографию в тринадцать лет. Показать?

Вернувшись из комнаты, она протянула ему картонный квадратик. Раскрасневшись от оживления, она присела на подлокотник его кресла, вгляделась в девочку на фотографии, такую прелестную, в носочках и сандалиях, с большим бантом в кудрявых волосах, в короткой юбочке, с красивыми голыми ножками.

– Ты была хорошенькая.

– А сейчас? – спросила она, придвинувшись.

– И сейчас.

– Но какую вы предпочитаете – ее или меня?

– Обе чудесны.

Ох, до чего мы дошли, подумал он и вернул ей фото. А теперь о чем с ней говорить? Они уже вдоль и поперек обсудили море, небо и луну. Все, что можно было сказать о Прусте, уже сказано, и оба сошлись на том, что Альбертина была молодым человеком. Их любовь недостаточно глубока – так говорили приличные люди. Посмотрел бы он на них здесь, днем и ночью замурованных в карцере великой любви. Поговорить с ней о животных? Уже говорили. Он уже знал наизусть, каких животных она любит и почему. Поговорить о войне в Испании? Нет, для него это будет мучительно, он тут уже ни при чем. Сказать ей в стотысячный раз, что любит ее, не вдаваясь в подробности? Какой-нибудь член общества, возвращаясь с женой от друзей Дюмарденов, несимпатичных, но «нужных», может ей сказать что-нибудь живое и нежное, например, что мадам Дюмарден одевается хуже, чем ты, красотуля. Напротив счастливцы танцевали под звуки пианино, обмениваясь многочисленными мини-адюльтерами.

– В Каннах, – сказала Ариадна, – есть дама, которая дает уроки гавайской гитары, я думаю, нужно к ней сходить.

Еще помолчав, она заговорила о живописной паре, замеченной в автобусе по дороге в Канны, описала их внешность, высказывая предположения об их жизни. Он кивнул с понимающим видом, попытался улыбнуться. Как обычно, бедняжка старалась быть остроумной и забавной. Она все неплохо подметила, кстати. Сброшенные со счетов тоскуют по обществу и оттого становятся наблюдательны. Двое из автобуса были единственной добычей из внешнего мира, которую она могла ему принести. Снова наступила тишина.

Может, отхлестать ее по щекам, без всяких объяснений, и потом запереться в комнате? Это будет неплохое действо. Вечер перестанет быть для нее скучным и тусклым, ей будет чем заняться: она начнет спрашивать себя, за что все это, что в ней могло ему не понравиться, поплачет, подумает, что они провели бы такой прекрасный вечер вместе, если бы он не поступил так жестоко. Надо внести в ее жизнь немного драмы, устроить что-то вроде американских горок. Потом будет надежда, ожидание и, наконец, примирение. Нет, сейчас у него не хватит духу.

А вот некоторое время назад у него хватило духу это сделать. Влепив ей сильную пощечину, он закрылся на ключ в комнате и там резанул себя по ляжке, чтобы восстановить справедливость. О, горькая ирония, ему приходится бить это нежное создание, которое ему родней всех на свете. Причем, для ее же блага, с самыми добрыми намерениями, чтобы стереть с ее губ эту любезную улыбку хорошо воспитанной женщины, которая не желает понять, что скучает, которая думает, видимо, о какой-то беспричинной тоске. Для ее же блага, да, чтобы вернуть ей жизнь, чтобы помешать увидеть крушение любовного корабля. Но он не выдержал, когда увидел ее на дороге, она держалась за обиженную щеку, и он выскочил из дома, побежал к ней, прости, моя любовь, моя нежная добрая девочка, прости, у меня было какое-то помутнение. Она посмотрела на него, как тогда в «Ритце», доверчивыми глазами. Как такое повторить?

– Да, я думаю, мне стоит сходить к этой даме. Вроде бы достаточно двенадцати уроков. И тогда по вечерам я смогу играть вам гавайские мелодии, они такие волнующие.

О-па, она не сказала «ностальгические». Скажет в следующий раз. Ну как ударить эту бедняжку, которая задумала его пленить гавайской гитарой, которая смутно пытается заменить общество, составить обществу конкуренцию с помощью гавайских мелодий. Да и потом, не хлестать же ее по щекам каждый вечер? Это тонизирующее средство при частом употреблении перестает действовать. Пойти к этому жирдяю из Государственного совета, умолять его пригасить их, посулить денег? Нет, не годится. Самым ужасным и несправедливым было то, что она раздражала его, как раздражает любой компаньон по батисфере. Раздражало урчание в животе. Раздражали эфемерные посткоитальные ласки. Раздражал ее женевский выговор. Какого черта она говорит «карточка» вместо «билет» и «вставочка» вместо «ручка»? И почему называет батон булкой? И к тому же, все эти ужасающие швейцарские числительные. И потом, все эти пережитки капитализма. Однажды она с легкой презрительной насмешкой сказала ему, что ее поражает, до какой степени Мариэтта любит деньги, думает о деньгах, постоянно говорит о них, как она жадно стремится узнать, сколько мадам Ариадна заплатила за эти туфли, за сумку, за платье. Такая странная мания обязательно узнать цену каждой вещи, добавила она с ужасающей снисходительной, чуть презрительной гримаской. Ну конечно, мадам, вы и вам подобные могут позволить себе роскошь не любить деньги, никогда не говорить о них, не интересоваться ими. И к тому же этот высокомерно-вежливый тон в обращении с прислугой. А еще, как-то раз, как же она оживилась, когда говорила о чае, священном напитке всей этой банды обладателей собственности на средства производства. Вот этот чай имеет невероятно нежный вкус, не правда ли, милый? Все зависит от физического состояния. Например, когда ты болен или расстроен, чай кажется тебе менее вкусным. А если не пить его три дня, он покажется тебе необыкновенным, не правда ли? И она разделила это чудо природы на несколько порций, чтобы подчеркнуть его необыкновенность, а он с удивлением посмотрел на нее. Как изменилась его гениальная безумица времен Женевы. А еще ее патологическая страсть к цветам. Она все заставляет этими трупиками, гостиную, холл, свою комнату. Вчера она разразилась целой тирадой по поводу осенних цветов, своих любимых, с подробным описанием далий, астр и прочего силоса. Далия – цветок чувственный, тяжелый, пышный, она наводит на мысль о Тициане, не правда ли, милый? А еще ее навязчивая одержимость красотами природы. Любимый, идите посмотрите, какого необыкновенного цвета эта гора. Он шел, смотрел: гора и гора, просто большой камень. О, его родное Ионическое море, античная весна, прозрачность и нежность. Любимый, посмотрите, какой закат. Скукотища. А еще она одержима видами, явно швейцарская черта, все эти горцы такие. Вечно спрашивают, красивый ли отсюда вид. К тому же она спрашивает не просто «какой оттуда вид», а «какой оттуда открывается вид», и это тоже так по-швейцарски. И еще она начала краситься, а это ей вовсе не идет. И еще часто стала повторяться такая же история, как в Дононе. Она сморкалась с достоинством, и это раздражало. Ну, давай, выбей ты нос как следует, шептал он ей про себя. И сразу же – стыд, жалость, упреки совести, до такой степени, что ему хотелось встать перед ней на колени. Но нос оставался заложенным, это было слышно по ее голосу и так раздражало. И потом, иногда у нее пахло изо рта.

Прости, прости, любимая. Да, прости, но ведь пахнет, и я не могу запретить себе чувствовать этот запах. Но самое неприятное – иногда у него возникала к ней беспричинная антипатия, может, просто потому, что она была женщиной.

Ох, несчастная украдкой разглядывала кретинов-соседей, грустила, что не может пойти к ним, расстраивалась, что те не нанесли им визит. Конечно, ведь с момента, как они поселились в Агае, единственной формой общественной жизни для нее были тайные завтраки с Мариэттой. У соседей опять смеются. Хорошенькая девушка надела мужскую шляпу, и все принялись аплодировать и кричать: «Браво, Жанна!», «Браво!». А здесь, в заполненной красивыми цветами прекрасной гостиной, стояла мертвая тишина.

– Вы не против насчет уроков гавайской гитары?

– Да, дорогая, это хорошая мысль.

– Ну тогда я начну прямо с завтрашнего дня. Скоро я смогу петь вам гавайские песни, аккомпанируя себе на гитаре.

– Очень хорошо, – улыбнулся он и резко встал с кресла. – Я пойду собираться. У меня деловая встреча.

– Когда вы уезжаете?

– Сегодня вечером. Это срочно. Финансовые дела.

– Но куда вы едете?

– В Париж. Нужно повидаться с друзьями.

– Милый, можно я поеду с вами! – (С каким жаром она это сказала! Как ей хочется развлечься! Она уже представила себе приезд в Париж, новые лица на вокзале, на улицах, и главное, самое главное, его друзья, с которыми он ее познакомит. Друзья ее манят, как муху мед! Другие люди, другие, чем он, – вот девиз этой женщины! Поскольку он смотрел на нее, она решила, что он раздумывает.) – Любимый, я буду хорошо себя вести, я буду ждать, когда вы закончите свои дела, а по вечерам мы…

– Что мы? – сурово перебил он. – Холодно глядя на нее, он ждал ужасного продолжения «пойдем в гости к друзьям».

– Я хотела сказать, что по вечерам мы с радостью будем встречаться, это будет так чудесно, – сказала она робко, съежившись под пронизывающим взглядом безумца, мучительно обдумывающего ее слова.

Вот, она призналась в своем тайном желании! Быть избавленной от проклятого возлюбленного на несколько часов ежедневно, видеть, как он уходит и оставляет ее в покое, не видеть, как он круглыми сутками слоняется по дому в одном из этих вечных халатов! И она, кстати, права. Как же угнетает необходимость постоянно видеться в необыкновенно красивом обличье и все время говорить о своей необыкновенной любви. В действительности, сама того не сознавая, она умирала от желания быть женой заместителя генерального шута и принимать каждый вечер гостей, улыбаться в зависимости от их чина всем этим подпитывающим ее важным орденоносным кретинам, желательно во фраках.

Соседи опять затеяли играть в жмурки. А ведь и он завидовал им, он тоже хотел бы познакомиться с жалким аудитором Государственного совета, он, который прежде… Ох, как сексуально кричат эти идиотки, убегая от преследователя! Он повернулся к ней. Бедная малышка с этой ее гавайской гитарой. Да, он поедет в Париж один, он уедет сегодня вечером, он победит в Париже, победит ради нее, и принесет ей счастье, наконец принесет счастье своей дорогой девочке, счастье, счастье своей любимой.

XCIII

Проснувшись, он подумал о несчастной, которая ждет его в Агае, терпеливо ждет, не спрашивая, почему должна писать ему до востребования, почему он не говорит ей, в каком отеле остановился. Да, дорогая, в «Георге V», он шикарный бродяга. Я вернулся к жизни, закричал он, входя в купейный вагон, и улыбнулся красивой пассажирке в коридоре, и она ему улыбнулась, и они целовались всю ночь, целовались всю ночь с Беатрисой.

Он потер подбородок, укололся жесткими волосками. Не брился с той поры, как потерпел поражение у альбиноса, уже вроде бы шестнадцать дней, скоро будет настоящая борода. Какое сегодня число? Он наклонился, поднял газету, посмотрел число. 10 сентября 1936 года. Значит, тринадцать дней. Тот альбинос похож на тапира. На следующий день после его приезда в Париж Беатрис Риульзи уехала в Лондон, а он отправился на улицу Сорбонны. Какую он проявил настойчивость, чтобы его принял самый главный начальник, сам директор – настойчивость неудачника, еврейскую настойчивость. Он был так уверен в себе – тогда, в поезде, с Беатрисой, дамский угодник, как они это называют, – уверен в себе, потому что находился на пике сексуальной мощи. Но перед этим директором внезапно стушевался, стал слишком часто улыбаться. Альбинос, мельком заглянув в досье, произнес приговор; слова его вонзались, как ножи. Неправильное оформление гражданства, недостаточный срок пребывания. Он вышел из кабинета и долго бродил по улицам, безродный бездельник, химически чистый еврей.

Он посмотрел на свою руку, пошевелил ею, поцеловал ее, чтобы не чувствовать себя таким одиноким. Пойти играть на бирже, стать богатым и этим отомстить? Играть на бирже позволено даже изгоям. Парии запрещено все, кроме возможности увеличить свои капиталы с помощью работы ума, это последнее утешение. Нет, сейчас у него не хватит духу. Тогда, после поражения у альбиноса, у него, однако же, хватило духу пойти клянчить покровительства старых знакомых. Деларю, которого он вытащил из нищеты (тот был задрипанным журналистом), сделал своим секретарем в Министерстве труда, а теперь он стал генеральным инспектором. Бывший подчиненный разговаривал с ним покровительственным тоном. Ах, дорогой, разве можно вот так просто взять и отменить декрет о лишении гражданства? Отказав в помощи, он предложил небритому просителю виски и принялся рассказывать о своей необыкновенно интересной деятельности в качестве делегата Международного бюро труда. Все другие бывшие друзья повели себя еще хуже. Они не пускали его дальше прихожей, не предлагали сесть. Все знали о скандале. Все знали об отставке. Все знали о лишении гражданства. Все употребляли одинаковые формулировки: «Не в моих полномочиях решать такие вопросы». «Нет новых фактов, которые позволили бы аннулировать декрет». «А что вы хотите, дорогой мой, придется вам самому с этим разбираться». Некоторые даже позволяли себе удовольствие пожалеть его, при этом мягко подталкивая к двери. «Ясное дело, дружище, это все очень грустно». А в глазах у всех – недоверие, враждебность, страх. Люди не любят тех, кто в беде.

Он залез в теплую постель, устроился поудобнее. Улыбнулся, чтобы как-то противостоять несчастью. Его голые ноги ласкали простыни, наслаждались их тонкостью, любили их. Это, по крайней мере, осталось ему, нега и комфорт, которые можно купить за деньги. Второй поход на улицу Сорбонны – позавчера. Он приготовил речь заранее, даже написал ее, выучил все доводы наизусть, отрепетировал перед зеркалом. Он надеялся, что его отросшая за эти дни борода разжалобит альбиноса. И вот, после долгих часов ожидания на скамейке в приемной (повторяя без конца заготовленную речь), он наконец был принят. Чиновник был раздражен настырностью небритого безумца. «Вы все такие, вас в дверь, а вы в окно». Вы все – ясно, кого он имел в виду. Да еще какое удовольствие унизить бывшего министра, ставшего беззащитным. «Вы можете теперь только получить право на временное проживание во Франции и по истечении необходимого срока подать новое прошение, если вам так уж хочется быть французом». Какая жестокость в этом «так уж», жестокость имущего, жестокость сытого, удивляющегося, как это так можно быть голодным.

Он громко передразнил дефект дикции альбиноса: «Так уж хочетша быть францужом». Насмешка слабого, жалкая месть. Несчастье озлобляет и оглупляет. Как глуп он был с этой выученной наизусть речью, с этой жалостной бородой. Позавчера он говорил о своем одиночестве и жажде родины, а чиновник ему отвечал про временное проживание и необходимый срок, поглядывая при этом на фотографию своих аккуратно причесанных детей и законной супруги, которую не стыдно вывести в свет, которая принесла ему, несомненно, немалое приданое. О, как равнодушны счастливцы! Ох, как невыносим был его взгляд на фото, уверенный взгляд на свидетельство его правильной жизни. Добропорядочный паразит, крепко впившийся в жирную печень общества. Не умный, но хитрый. А он вот умный, но не хитрый. И в конце концов этот тип встал и сказал, что у него есть другие посетители.

Он улыбнулся своей судьбе. Сперва он преуспел благодаря уму. Депутат, министр и так далее. Этот успех был хрупким, непрочным – поскольку благодаря уму. Успех, подобный танцу на проволоке без страховки. Лишенный родственных связей и поддержки, друзей, родителей, друзей детства и юности, всей этой естественной поддержки, которую дает принадлежность к определенному кругу, он всю жизнь рассчитывал только на себя. Оплошность, совершенная из благородных побуждений, мгновенно вызвала его падение. Он теперь всего лишь одиночка. Другие, корнями вросшие в общество, соединены с ним тысячью нитей. Жизнь для них сладка, так сладка, что они не отдают себе отчета, скольким обязаны своей среде, и приписывают свой успех собственным достоинствам. Родственники и давние отношения играют огромную роль для всей этой огромной банды удачников, государственных советников, инспекторов финансов, дипломатов – бывших двоечников и лентяев. Хотел бы он видеть их на своем месте, этих кретинов, которых опекали с рождения, которых общество нежно несло от колыбели к могиле. Если бы Пруст захотел, отец вполне славненько, без всяких усилий, нашел бы ему местечко на набережной Орсэ, ведь тот кретин Норпуа, дружок прустовского папаши, был вполне готов запустить парнишку в компанию других кретинов. Ну ладно, он прекрасно знает, что они не кретины и не бывшие двоечники. Он называет их кретинами и двоечниками, потому что… Ох, хватит. Да, вернемся к успеху без социальной страховки. И вот – первый промах на собрании Лиги Наций, и его карьера погублена. И на следующий день – анонимное письмо о том, что он незаконно получил гражданство. И отныне он одиночка, и его единственная родина – женщина. Он выдвинул ящик столика у изголовья, достал тяжелый конверт, запечатанный воском. Открыть его? Да, он имеет право на капельку счастья. Нет, его отец был Гаматиель из Солалей, высокочтимый великий раввин. Он вновь закрыл конверт.

Надо быстрее придумать цель в жизни. Он позвонил метрдотелю, проверил, заперта ли дверь на ключ, подождал. Когда раздался стук, он не открыл и через дверь заказал полный завтрак. Яичница из трех яиц с ветчиной, кофе с молоком, тосты, масло, рогалики, английский апельсиновый джем. После чего он вновь улегся, заставил себя улыбнуться и удовлетворенно вздохнуть. Да, дорогой, у меня отличная кровать, очень удобная. Альбинос прервал его, встал и сказал, что у него «ешть другие пошетители». Тогда он улыбнулся, чтобы расположить к себе это маленькое ничтожество и добиться от него еще нескольких минут внимания к своему делу, и попытался завершить свою речь, используя последние доводы, отрепетированные вчера перед зеркалом, такие искренние и такие неуклюжие. Какую жизнь он может предложить любимой женщине. Как он любит Францию, и даже причины этой любви. Но альбинос был чересчур французом, чтобы понять подобную страсть и подобную нужду. И вот его речь ни к чему не привела, чиновник молча открыл дверь кабинета. И тогда он сказал, что погиб. Весьма сожалею, ответил чиновник.

В дверь два раза постучали. Он боялся встретиться с метрдотелем, активной личностью из внешнего мира, посланником нормальной жизни, счастливцем, у которого есть свое место в человеческом сообществе. «Оставьте блюдо возле двери, я заберу». Он подождал, пока шаги в коридоре затихли, осторожно открыл дверь, взглянул направо, потом налево. Никого. Он втащил внутрь блюдо, быстро закрыл дверь на два оборота, вынул ключ, положил его под подушку, лег.

Сидя в кровати – блюдо дружелюбно лежало на коленях, – он улыбнулся. Вкусно пахнет эта яичница с ветчиной. Три маленьких друга. Вот, и у него есть завтрак, причем, даже более обильный, чем у некоторых счастливчиков. Да, но для счастливчиков эта еда по утрам – всего лишь прелюдия к жизни во внешнем мире, она пополняет организм калориями для деятельности в среде себе подобных. А для него это цель жизни, маленький абсолют, десять минут одинокого, насыщенного счастья. Он развернул «Le Temps», выходя таким образом во внешний мир, но предаваясь при этом грустному наслаждению пищей. Он знал, что через год, или позже, или раньше, он покончит с собой, но тем не менее спокойно жевал свои рогалики, густо намазанные маслом и джемом. Жалко, что не принесли еще банку от джема, с шотландским офицером на этикетке. Очень интересно есть и смотреть на этикетку, она составляет тебе компанию.

Его короткое счастье закончилось, он встал. Где ключ? Он искал повсюду, делал рукой жесты, как будто поворачивает ключ, это помогает искать. Наконец он нашел его под подушкой и приоткрыл дверь. Он смотрел в коридоре на ботинки, которые ожидали у соседних дверей. Ноги счастливцев – их связи: говорят же, что волка ноги кормят. Сегодня ночью, в два часа, у него было идиотское искушение утащить какие-нибудь из коридора и положить к себе на кровать. Он наклонился, чтобы лучше рассмотреть их. Какие они счастливые, все эти начищенные ботинки, стоящие рядом, в рядок, как они уверены в себе! Да, точно, уверены в себе. Их хозяева живут в отеле, потому что у них есть цель в жизни. А он наоборот.

Шаги. Он быстро закрыл дверь, повернул ключ. В дверь постучали. Это был лакей, который спросил, можно ли прибрать в комнате. Нет, попозже. Вновь стало тихо, он изобразил па испанского танца перед зеркалом, прищелкивая пальцами, как кастаньетами. Подумаешь, ну, несчастен. Счастливцы тоже умирают. Удостоверившись, что коридор вновь безлюден, он быстро выставил блюдо назад, прикрепил к ручке табличку с надписью «Не беспокоить», быстро закрыл дверь на два оборота, высунул язык. Спасен!

Заботливо перестелив постель, он прибрал комнату, стер губкой пыль. Мы содержим в порядке наше маленькое гетто, наше маленькое гетто должно радовать глаз, сказал он тихо, как бы по секрету. Он переставил два кресла, которые стояли слишком близко друг к другу, сложил книги, которые создавали беспорядок, симметрично разложил сигаретные пачки, в середину поставил пепельницу. Да, улыбнулся он, в гетто всегда маниакально поддерживают порядок, чтобы поверить, что все в порядке, чтобы заменить счастье. Он прошептал, что таковы, уважаемые господа, развлечения одиночек, потом пропел, что «радость любви длится лишь миг», специально пропел тонким голосом, почти женским, просто чтобы чем-то заняться, чтобы развлечь себя, спел с чувством, чтобы излить свою неистраченную любовь. Ох, пыль на столике у изголовья! Он быстро провел губкой по мрамору, вытряхнул ее в окно. Все эти маленькие людишки внизу спешат куда-то, у всех есть цель, все стремятся к себе подобным. Он опустил шторы, чтобы их не стало. Он опустил шторы, чтобы не знать, что есть какой-то внешний мир, надежды, успехи. Да, раньше он выходил, чтобы побеждать, чтобы очаровывать, быть любимым. Он и был любимым.

В сумерках он бродил по комнате, нахмурив брови, вырывая у себя время от времени волосок. Изгой, изгнанник. Ему остается лишь один вид деятельности во внешнем мире – коммерция, операции с деньгами; точно как его предки в Средние века. С завтрашнего дня он откроет лавочку и станет ростовщиком, а на двери повесит медную табличку. И гравер сделает на табличке надпись «Благородный ростовщик». Нет, лучше сидеть здесь погребенным в этом отеле «Георг V» и утешаться комфортабельной жизнью. Здесь, в этой комнате, он имеет право делать, что хочет, говорить на иврите, читать наизусть стихи Ронсара, кричать, что он монстр с двумя головами, с двумя сердцами, что он целиком и полностью еврей, целиком и полностью француз. Здесь, в одиночестве, он может носить благородный шелк из синагоги на плечах и даже, если ему заблагорассудится, нацепить на лоб трехцветную кокарду. Здесь, одинокий и замкнувшийся, он не будет больше видеть недоверчивых и подозрительных взглядов тех, кого он любит, но кто не любит его. Ходить каждый день в синагогу? Но что у него общего с этими благопристойными ворчунами в котелках, которые ждут не дождутся конца службы, не забывают о своих коммерческих или светских интересах, приподнимают шляпу, когда мимо проходит важная персона, и умиляются, когда во время обряда бармицвы их одетый в настоящий, как у взрослого, костюмчик и маленький котелочек сынок читает из Торы. Убоявшись внезапно Всевышнего, он рассказал восемнадцать благословений из субботней службы.

Мы с тобой любим друг друга, улыбнулся он отражению в зеркале, и пошел глядеть в замочную скважину. Да, закрыто на ключ. Для пущей уверенности он закрыл на собачку, проверил, попробовав открыть дверь. Дверь не открывалась. Значит, он в убежище, в безопасности. Мы теперь наедине, сказал он и юркнул в теплую, противную постель, улыбнулся заговорщически, его же еще и табличка на двери охраняет. Он укрылся одеялом, поелозил ноами, чтобы почувствовать мягкость простыней, вновь улыбнулся. Кровати – не антисемиты.

Он зажег лампу у изголовья, вновь взял «Le temps» – окно в жизнь, из которой он был изгнан, проглядел светскую хронику и дипломатические новости. Но на каждой странице он наталкивался на министров, генералов, послов. Слишком много послов, они уже повсюду. Вероналу, чтобы не стало этих хитрецов, осторожных холуев, бывших льстивых секретарей доверчивых наивных министров иностранных дел. Он улыбнулся, вспомнив, что Проглот теми же словами ругал послов, когда видел их на страницах журналов. Ну, в конце концов, через тридцать лет все эти хитрецы умрут. Да, но в ожидании этого они счастливы, они находятся при исполнении своих никчемных обязанностей, энергично действуют, звонят по телефону, раздают приказания, производят действия и обратные им действия, не помнят, что должны умереть.

Он закрыл глаза, попытался уснуть. Вчерашняя телеграмма должна была ее успокоить. Сплошная ложь, что дела почти улажены, что он скоро вернется. Склонившись над столиком у изголовья, он достал конверт, запечатанный воском, посмотрел на него, положил обратно. Не спится, веронал не подействовал. Он встал, осмотрел комнату. След пальца на зеркале. Он протер платком. Некрасиво выглядит разобранная кровать. Он застелил ее как следует, застелил по-еврейски, с любовью. Разгладить простыни, аккуратно подвернуть края, ровно положить покрывало.