Текст книги "Любовь властелина"

В дверь два раза постучали – тихонько, скромно. Она вошла. Жалким голоском – несчастный промокший котенок – сказала, что забыла вилку и ножик, взяла их и вышла, опустив голову. Она не решилась вернуться за салфеткой, обнаружив, что ее тоже забыла взять. Салфетку заменило полотенце из ванной. Читая старый женский журнал, нашедшийся в ящике стола, она с аппетитом принялась за еду. Бедные мы, бедные, люди-братья.

Некоторое время спустя он спросил ее через дверь, не нужно ли ей что-нибудь еще. Она вытерла губы полотенцем, поправила волосы, ответила «нет, спасибо». Но через некоторое время дверь приоткрылась, и на ковер скользнула тарелка, посреди тарелки была кружевная бумажная салфетка, а на салфетке кружком лежали птифуры. Увы, шоколадного мороженого не будет, оно уже было подано, прошептал про себя невидимый подавальщик. После чего закрыл дверь, сел на ковер, скрестил ноги и дамасским кинжалом стал резать подошву правой ноги.

CII

Около трех часов ночи он вошел к ней, полностью одетый, извинился, что разбудил ее, сказал, что ему как-то не по себе в той комнате, какая-то она неуютная со всеми этими оторванными обоями, осколками стекла и разбитым зеркалом. Неприятная, в общем, комната. Лучше бы переехать в другой отель. Тут есть один совсем рядом, называется «Сплендид». Но как объяснить служащим этого отеля все разрушения? Она выпрямилась, потерла глаза, некоторое время помолчала. Если она скажет «нет, никакого “Сплендида”», он угадает, в чем дело, и начнется новая сцена. Бледная, с синяками под глазами, она сказала, что все берет на себя, что он может отправиться в «Сплендид», а она туда приедет как можно быстрее.

Она слабо улыбнулась ему, посоветовала надеть пальто, в это время на улице прохладно.

Он поспешно согласился, обрадовавшись, что можно ее послушаться, прокашлялся и сказал «ну ладно, тогда я пошел, бумажник с деньгами для расчета за отель я оставляю, до свидания, спасибо, до скорого», и выскочил, сконфуженный, опустив глаза и надвинув шляпу, слегка хромая, поскольку болела порезанная нога. Славная, смелая, готовая все уладить, шептал он в коридоре четвертого этажа.

Подлец, он просто подлец, да, подлец, твердил он, спускаясь по лестнице. На третьем этаже он дал себе две пощечины, потом врезал себе по подбородку, да так сильно, что вынужден был присесть на ступеньку. Придя в себя, он встал и начал осторожно спускаться дальше. На первом этаже он остановился, поняв, что поступил недостойно, оставив ее одну разбираться со всеми этими людьми в отеле. В ярости он нанес себе мощный прямой удар в глаз, под глазом стал медленно набухать синяк. Пройдя через вестибюль, где храпел ночной консьерж, он на цыпочках вышел, пересек улицу Канебьер, пустынную в этот час, бурно жестикулируя на ходу, по-прежнему прихрамывая. Бедное мое дитя, бедный мой безумец, шептала она, облокотившись на перила узкого балкончика и наблюдая за ним. Что у него с ногой, почему он хромает? Будь ласковым, не будь злым, шептала она.

Закрыв окно, она позвонила консьержу, сказала, что они вынуждены срочно уехать из-за болезни, попросила приготовить счет. Закрыв чемоданы, она набросала несколько вариантов черновиков, наконец переписала начисто, перечитала вполголоса. «Господа, примите эту компенсацию за нанесенный ущерб вместе с нашими искренними извинениями за все разрушения, произошедшие по не зависящим от нас обстоятельствам». Добавить изъявления благодарности? Нет, нескольких тысяч франков будет вполне достаточно. Она положила письмо и деньги в конверт, на котором написала: «Срочно. Господину директору отеля “Ноайль” лично в руки».

Она не осмелилась вызвать лифтера и спустилась четыре этажа по лестнице, нагруженная двумя чемоданами. В вестибюле она улыбнулась консьержу, оставила ему щедрые чаевые, чтобы расположить его к себе, и, воспользовавшись тем, что он подписывал счет, подсунула конверт под газету, лежащую на стойке.

Такси. Старик шофер с белым шпицем под боком. На вокзал, пожалуйста, сказала она так, чтобы услышал портье, грузивший чемоданы в багажник. Теперь все эти люди в отеле не будут знать, где их искать, когда обнаружат кошмарную разруху в комнате. Две минуты спустя она постучала в стекло шоферу и сказала, что передумала и что надо ехать в «Сплюньдид», пардон, в «Сплендид», спасибо, месье.

Боль пронзила ей грудь: почудилось, что нечто подобное уже было в ее другой жизни, какое-то жуткое приключение, что ее преследовала полиция, она переезжала из отеля в отель, петляла по улицам, скрываясь от погони. Они одиноки в этом мире, он и она. Он – одна точка на карте большого города, и она – другая точка. И две эти точки соединены туго натянутой нитью. Две судьбы, которые сейчас вновь соединятся. А если он не поехал в этот отель, как тогда его найти? Почему он не выходит на службу в Лигу Наций? Почему продлил свой отпуск? Что он от нее скрывает? Вот и «Сплендид». А что тут поделаешь? Она не могла ответить ему «нет», он бы все понял. Она вышла, расплатилась, погладила белого шпица, спросила, был ли у него рахит. Да, мадам, двенадцать лет назад, ответил старик тонким детским голосом.

В пять утра, вспомнив, как в Женеве она сказала ему, что хорошо знает Марсель, он тихо вошел к ней, склонился над спящей красавицей, которая пахла свежим печеньем. Нет, не стоит ее сейчас тревожить, надо спросить ее об этом попозже, когда она проснется.

– С кем ты ездила в Марсель?

Она открыла глаз, потом другой, глупо приоткрыла рот.

– Да? Что стряслось?

– С кем ты ездила в Марсель?

Она привстала, села на кровати, неловко поднесла руку ко лбу, таким же щемяще трогательным жестом, как больной шимпанзе в зоопарке в Базеле, в тот день, когда он водил туда Салтиеля и Соломона, таким же жестом, как карлица Рашель.

– Нет, – прошептала она с идиотским выражением лица.

– С Дицшем? – спросил он, и она повесила голову, не имея сил отрицать. – Во время командировки мужа?

– Да, – выдохнула она.

– Почему в Марсель?

– У него был здесь концерт. Я тебя тогда не знала.

– Концерт, которым он дирижирует, это восхитительно! Восхитительно, что он умеет читать ноты, которые написал другой! Как он дирижировал, своей палкой? Пардон, палочкой. А в каком отеле вы останавливались? Отвечай быстро! – приказал он, и вновь она поднесла руку ко лбу, скривила лицо, готовая разразиться рыданиями. – Здесь? В этом отеле? Одевайся.

Она скинула одеяло, опустила босые ноги на ковер, вяло, как во сне, натянула комбинацию, чулки, долго пристегивала подвязки, потом у нее никак не получалось закрыть чемодан, наконец она просто стянула его ремнями. Господи Боже, да он помешанный, самый настоящий помешанный, который сам себе наносит удары, который гордится своим подбитым жутким глазом. А тем временем здоровым глазом он смотрел на нее. Значит, в этом самом отеле, с Дицшем, может быть, даже в этой самой кровати, два скачущих карася-идеалиста, кровать ломается, приходит коридорный, сжав молитвенно руки, умоляет их не портить инвентарь! Но поскольку они продолжают свои игрища, их выгоняют! Разрушители кроватей, губители матрасов, известные на весь Марсель, в черном списке у всех хозяев отелей в Марселе! Вдруг она чихнула, потом еще раз, и его охватила жалость, острая жалость к этому хрупкому созданию, которому суждено болеть и умереть. Он взял ее за руку.

– Идем, дорогая.

Они спустились по лестнице, держась за руки, каждый нес свой чемодан, он надел пальто прямо на халат, у нее под плащом была только комбинация. В вестибюле она поставила сумку, машинально подтянула чулки, собравшиеся гармошкой, а в это время консьерж пытался понять, почему клиент с всклокоченными волосами и галстуком в руке объясняет ему, что «Сплендид» для него слишком старый отель, что ему нужен как можно более новый отель. Банковская купюра убедила его посоветовать «Бристоль», совсем новый отель.

– Когда он построен?

– В прошлом году, месье.

– Превосходно, – сказал Солаль и протянул ему другую купюру.

Чемоданы были погружены в такси. Водителем оказался тот же дедушка с белым шпицем. Из сумки Ариадны несло духами и торчала половина чулка. Краем левого глаза он снова посмотрел на нее. Бросить ее, как-нибудь от нее отделаться? Но ведь их любовь – все, что оставалось у этой несчастной. И потом, он любил ее. О, их чудесный первый вечер. Пощадите меня, сказала она ему в тот вечер. Но Дицш-то не пощадил ее несколькими часами назад? Он никогда это не узнает. Tvaia gena, сказала она ему в тот вечер, tvaia gena, а несколькими часами раньше ее губы сливались с губами типа с седыми волосами. С вьющимися седыми волосами, в довершение всего! Да, ее собственные губы, те же самые, что он видит сейчас, в такси, именно они. Она дрожала, бедная крошка, она его боялась. Как бы сделать так, чтобы больше ее не мучить? Как бороться с этими двумя, с их соединенными чреслами, с их стиснутыми телами? Попробовать вызвать у себя отвращение к ней? Представить себе десять метров ее кишок? Ее скелет?

Представить себе продукты, циркулирующие в ее пищеводе, влезающие в ее желудок? Легкие, вялые и красные, жалкие куски ливера? Ничего не выйдет. Она – его красавица, его любовь, чистая, святая. Но его святая касалась своей рукой ужасного признака мужественности, символа звериного желания мужчины. Что ему делать, раз он все время видит ее с этим самцом, все время видит свою святую с обезьяньим самцом, который не вызывает у нее отвращения. Да, он не вызывает у нее отвращения, и это ужасающе, это просто скандально. Да, она предана ему, она любит, она способна идти километры пешком, чтобы принести ему халвы, но ведь, с другой стороны, она мыла и терла себя перед тем, как увидеться со своим обезьяньим самцом, вот и три, что ты трешь, и мой, что ты моешь, чтоб быть аппетитной для него, чтобы он мог тебя дицшить как следует, но что же делать, надо не думать об этом, да, обещаю, честное слово.

Теперь отель «Бристоль», прошептала она, сидя на краю ванны, в плаще, не в силах даже раздеться. Какая отвратительная здесь ванная. В «Ноайле» было лучше. Какой идиот этот консьерж, что поставил чемоданы в ванную. Серж, слабый, даже вялый, но такой нежный, внимательный. На нее села муха, она вздрогнула. Она шмыгнула носом, поискала в сумочке, но нашла там только изорванный, негодный платочек. Она склонилась, открыла чемодан. Платков нет. Забыла их в «Ноайле». Ну, что поделаешь. Она высморкалась в жесткое холодное полотенце и бросила его в ванну. Дверь открылась. Вошел, прихрамывая, ее властелин с подбитым, опухшим, наполовину прикрытым глазом. Она застонала. Почему он хромает? Ох, что уж тут поделаешь.

– В твоих глазах – мужчина. Спрячь их.

Не сопротивляться, нужно делать все, что он велит. Чем же спрятать? Неумолимый мучитель ждал. На самом деле он ждал чуда, волшебного примирения. Она развернула другое полотенце, укрыла им свои волосы цвета теплого золота. Накрахмаленная ткань норовила соскочить.

– Этого недостаточно. Видны губы, я не хочу их больше видеть, их слишком часто использовали.

Она взяла большое махровое полотенце, накрыла им голову. И там, в тени своего белого шатра, она горько расхохоталась, изображая, что рыдает, чтобы ввести в заблуждение сумасшедшего, за которым подглядывала в щелку, а он здоровым глазом смотрел на всхлипывающее полотенце, расстроившись, что она так быстро согласилась накрыться. Что теперь он будет делать с этой женщиной, у которой махровая тряпка на голове? Он не сможет больше говорить с ней, потому что не будет видеть ее лица. А чтобы начать разговор, придется, что ли, сначала говорить «алло»? Притворные рыдания наконец затихли. Это молчаливое создание под непрозрачной вуалью завораживало его. Он почесал лоб. Долго она намерена изображать призрак в этом своем бурнусе? Он растерялся, сконфузился, почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Как же выбраться из тупика?

– Можно я это сниму, – раздался приглушенный голос.

– Как хочешь, – безразлично ответил он.

– Мы так устали, – сказала она, скинув свой саван, но не глядя при этом на окривевшего надзирателя, чтобы вновь не разразиться жутким хохотом. – Ты не хочешь пойти поспать? Уже больше шести часов утра.

– Сейчас шестьдесят часов утра. Я жду.

– Чего ты ждешь?

– Я жду, чтобы ты мне сказала то, что я жду, чтобы ты мне сказала.

– Но как же я это узнаю? Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я тебе сказала.

– Если я тебе скажу, это уже не будет иметь никакой ценности. Я хочу, чтобы все получилось спонтанно. Итак, я жду.

– Я не могу догадаться!

– Если ты та, в кого я верю, несмотря ни на что, ты должна угадать. Или угадывай, или не говори ничего.

– Хорошо, я не буду больше говорить, мне все равно, я очень устала.

Он поглядел на нее: она снова присела на бортик ванны, опустила голову и смотрела на свои чулки, свалившиеся к щиколоткам. Эта дура не может угадать и никогда не сможет угадать, что он ждет от нее, что он хочет услышать, что Дицш вызывает у нее отвращение, что он урод, что он тупица, что, в действительности, ей никогда не было хорошо с ним. Увы, она была слишком благородна для этого. Ей даже в голову не придет отречься от своего дирижера, от этого клопа, который паразитирует на музыкальных гениях, пьет их кровь и в конце симфонии раскланивается, как будто он и есть автор.

Разыскивая сигареты в сумке, он нашел свой черный монокль, оставшийся со времен Женевы. Он тут же приладил его на опухший полуприкрытый глаз, бросил взгляд в зеркало, остался собой доволен, закурил, вздохнул. Как же дальше жить с ней? Все, что она говорит, она когда-либо говорила другому или узнала от него. Поскольку другой был, по ее описанию, образованным, множество ученых слов, которые ей так нравилось употреблять, она точно подхватила от Дицша. Интеграция, символизм, парадигма – все эти словечки школьного педанта. Теперь каждый раз, как она скажет что-то вроде «эксплицитный», у него будет перехватывать горло. Да, тот тип образованный. Кстати, вчера, в поезде, когда они были в нормальных отношениях, она призналась ему, что Дицш еще вел иногда курс истории музыки в Лозаннском университете. Ну, совершеннейший клоп. А что еще хуже, у нее же были жесты, заимствованные у другого, любовные привычки, заимствованные у другого. С другим она делала все то же, что и с ним. Они вместе ели, вместе гуляли по улицам. Больше с ней не есть и не гулять! Он почесал лоб. Если что, заставит ее гулять вверх тормашками, пусть идет на руках. Уж это она точно не делала с Дицшем. Но стоп, нельзя же все время заставлять ее ходить вверх ногами? В любом случае, больше никогда не спать с ней. Этими двумя все уже проделано. Если только в большой корзинке, подвешенной к потолку? Будет, пожалуй, неудобно.

– Ты так устал, пойдем поспим, пойдем в мою комнату, – сказала она и взяла его за руку.

В ее комнате он сел, закурил новую сигарету, глубоко затянулся, неожиданно ощутил мгновенное, невыразимое счастье, потом опомнился. Самое ужасное – то, что с ним она познала и еще познает суровые, мрачные минуты и часы, вовсе не похожие на милый адюльтер. И эта поэтическая дурочка, склонная к ностальгии о прошлом, как и все ей подобные, будет неосознанно сравнивать. Время волшебным образом пощадит только лучшие воспоминания о Дицше. А он, тупица, ставший практически мужем, оттого, что столько говорит с ней о Дицше, выступает в роли посредника и лишь увеличивает очарование прошлого, превращаясь в ретроактивного рогоносца. Ох уж эти интриги старой Бойнихи! О, как интересно было украдкой ходить на встречи с Дицшем, тайком проводить с ним ночи! А наутро Бойниха уже звонила бетховенскому клопу. Дорогая, ваш муж звонил из своего кабинета, я сказала ему, что вы еще спите, что я не стала вас будить, но постарайтесь связаться с ним поскорее, чтобы он не успел мне перезвонить. Грязная сводня! О, несчастный Солаль, унылый рогоносец, неспособный предложить ей волнующих запретных ночей, неудачливый конкурент дирижера, овеянного ореолом прошлого! Единственный способ, чтобы она все-таки начала ощущать к нему отвращение – отправить ее в Женеву и заставить жить с ним на протяжении месяцев. И тогда он, Солаль, снова станет любовником. Да, приказать ей тотчас же отправиться в Женеву.

Но, подняв голову и увидев, как она сморкается в платочек, он был тронут – она так робко и скромно выбивала нос, стараясь сдержать мощность выдоха. Бедный блестящий нос, он сейчас казался большим и толстым, некрасивым. Бедные веки, опухшие от слез. Бедный маленький рваный платочек, с помощью которого она так умилительно сморкалась. Надо дать ей более подходящий платок.

Вернувшись в ванную с большим красивым чистым платком, который он взял в сумке, он подошел к ней, и у него защемило сердце. О, этот обращенный к нему взгляд, молящий, униженный. Внезапно он отступил на шаг. Если бы руки дирижера имели способность оставлять несмываемые следы на коже, вроде татуировки, она была бы сейчас синей – синей с головы до пят. Значит, ему остается смотреть только на ее пятки? Он положил красивый платок в карман.

– Знаешь, о чем я думаю? – спросил он, поправив свой черный монокль. – Ладно, скажу сам, раз ты не спрашиваешь. Я думаю, что посредством тебя я тоже вступил в интимные отношения с этим господином. Он в каком-то роде и мой любовник. Что ты на это скажешь?

– Умоляю, хватит, достаточно, – простонала она и взяла его за руку, но он освободился, не желая касаться Дицша.

– Что ты на это скажешь?

– Я не знаю, я хочу спать. Половина седьмого утра.

Он возмутился. Это не женщина, а какие-то говорящие часы. Он отошел взглянуть на себя в зеркало и решил, что с этим черным моноклем похож на благородного пирата, борца за справедливость. Потом вновь встал перед ней, широко расставив ноги, подбоченившись.

– А он никогда не будил тебя в половине седьмого?

– Нет, в это время я спала.

Хохот властелина морей разорвал тишину. Она спала, и она осмелилась сказать ему об этом, бесстыдница! Конечно же, она спала! Но возле кого и после чего? О, собачий член соперника, орган случки! И она на это пошла! И даже на худшее! О, эти липкие руки!

– Ты любишь мужчин, правда?

– Нет, они мне противны!

– И я?

– И ты тоже!

– Наконец-то, – улыбнулся он и удовлетворенно погладил свой нос – вот уж кто прост и честен.

– Боже мой, ты же знаешь, какой пустяк вся эта история с Дицшем!

– В самом деле? Почему это? Отчего такая враждебность по отношению к человеку, к которому ты приходила домой со своей сумкой, имея вполне определенную цель? Что ты сказала?

– Я сказала, что эта история с господином Дицшем – пустяк.

Господин – о мужчине, который голым взгромождался на нее! Он схватил ее за ухо, и его внезапно охватила жалость к этому бледному лицу с синяками под глазами.

– Господин, вот уж правда! Господин, я раздвину ножки, соблаговолите войти! Премного благодарна, господин.

– Ты гнусный, подлый человек! – закричала она – маленькая девочка со смутным прошлым. – Я не делала с ним то, что делала с тобой.

– С кем с ним?

– С Дицшем!

– Мне неприятно, что ты говоришь о нем, как будто он мой приятель. О ком ты говоришь?

– О Дэ.

– Ты не называла его Дэ. Скажи: «С Сержем».

– Я не называла его по имени.

– А как ты его называла?

– Я не помню!

– Тогда называй его господин Секс. Видишь, какой я добрый, ведь мог бы сказать и похуже, но мне вполне хватило «господин Секс». Ну так, о господине Сексе.

– Я не буду так говорить. Оставь меня в покое.

– Кто? Кто? Кто? Кто? Отвечай. Кто? Кто? Кто?

– Боже мой, да ты сумасшедший! – вскричала она и сжала руками виски, преувеличивая свой испуг. – Я должна всю ночь провести с сумасшедшим!

– Должен заметить, что на улице белый день. Но это не важно, сойдет и так. Значит, ты предпочла бы провести ночь с нормальным? Да, шлюха?

– С меня хватит! – закричала она. – Всех ненавижу!

Она схватила стеклянную чернильницу, хотела швырнуть ее в стену, сдержалась, поставила на место и обратила свою ярость на бювар, который попыталась согнуть и смять, потом на листы писчей бумаги, которые разорвала на мелкие кусочки.

– Что тебе сделали эти листики?

– Сучьи листики!

– Вот один еще остался, не рви его. Напиши, что ты спала с Дицшем, и подпишись. Возьми эту ручку, не ломай ее.

Она послушалась, подписалась Ариадна д’Обль, три раза. Он прочел с удовлетворением. Теперь все точно. Никаких сомнений. Он сложил бумажку и убрал в карман. У него есть доказательство. Как все-таки славно, подумал он. Другая уже давно смылась бы от него куда подальше. Она легла на кровать, стуча зубами, враждебно поглядела на него, кашлянула несколько раз без всякой надобности. Тогда он тоже заставил себя кашлять, кашлял долго, натужно, как больное животное.

– Что с тобой? – спросила она. – Почему ты так сильно кашляешь?

Он закашлялся еще сильнее, почти зарычал, как больной туберкулезом лев, так настойчиво, что она поняла – он делает это нарочно, чтобы довести ее до истерики. Она встала.

– Довольно! – приказала она. – Ты слышишь, довольно! Хватит кашлять!

Поскольку он продолжал свой безутешный кашель, она подошла к нему и дала ему пощечину. Он улыбнулся, скрестил руки, приняв удивительно безмятежный вид. Все идет как надо.

– Истинная арийка, ну конечно, – довольно прошептал он.

– Прости, – сказала она, – я уже не ведаю, что творю. Прости меня.

– При одном условии. Мы поедем в Женеву, и ты переспишь с ним.

– Никогда!

– Но ведь ты делала это! – загремел он. – Ах, я понимаю, – помолчав, улыбнулся он, – ты боишься, что тебе понравится! Нет уж, ты сделаешь это, я требую! Я требую, чтобы ты переспала с Дицшем, дабы потом мы могли жить без лжи, все трое. И еще для того, чтобы ты поняла, что с ним вовсе не так замечательно, как ты себе представляла. Переспишь или нет? От этого зависит наша любовь! Отвечай, переспишь?

– Да, хорошо, пересплю!

Она подошла к окну, высунулась. Она боялась не смерти, а пустоты, и еще того, что в воздухе, во время падения, она будет представлять, как разобьется ее голова об асфальт. Она поставила колено на подоконник. Он рванулся к ней. Она качнулась взад-вперед, чтобы дать ему время ее удержать. Когда он схватил ее, она стала вырываться, вдруг наконец решившись убить себя. Но он держал крепко. Она повернулась, они стояли лицом к лицу, она с ненавистью глядела на него. Он справился с желанием поцеловать ее губы, которые были так близко, закрыл окно.

– Значит, ты считаешь себя честной женщиной?

– Нет, я не считаю себя честной женщиной!

– Почему же тогда ты меня не предупредила? Почему ты не сказала мне тогда в «Ритце», что благоразумно было бы, прежде чем начать встречаться, попросить моего предшественника сдать кровь на реакцию Вассермана? Я, однако же, изрядно рисковал.

Она бросилась ничком на кровать, зарыдала, уткнувшись лицом в подушку, ее бедра и ягодицы тряслись. О, эта любовная тряска с Дицшем, тряска честной женщины, которая любила его. Конечно же, он знал, что она честная женщина и любит его, это-то и мучило больше всего. Женщина, совершавшая с другим непристойные движения, была честна и любила его, была той невинной деточкой, что рассказывала ему с ребячливым восторгом историю про савойскую крестьянку, которая делала вид, что жалеет свою корову Ночку, и говорила ей:

«Бедная Ночка, кто побил Ночку?», – на что умная корова отвечала жалобным мычанием; эта же самая женщина, чьи бедра и ягодицы двигались в такт бедрам и ягодицам седовласого типа, представителя той расы, что убивает евреев, эта же самая женщина так простодушно наслаждалась своей нехитрой историей; он хорошо помнил, как она рассказывала, говоря для достоверности: «Бедныя Зорька, хто побив Зорьку», – как говорила сама крестьянка, а потом его обожаемая маленькая девочка Ариадна изображала корову, которая, чтобы ответить, что да, ее побили, говорила «му-у, му-у», и это был лучший момент во всей истории, и самым чудесным было, когда они оба тогда, в Женеве, мычали «му-у, му-у», чтобы прочувствовать как следует соль истории, чтобы постичь всю хитрость Зорьки. О, какими они были глупыми, беспечными и веселыми тогда, словно брат и сестра. И та же самая сестра, та же самая маленькая девочка давала в себе убежище ужасному мужскому органу другого, и ей это нравилось!

– Встать! – приказал он. Она обернулась, медленно встала, подошла. – Давай, пошевеливайся!

– Что ты еще от меня хочешь? – спросила она.

– Танец живота!

Она отрицательно мотнула головой, глядя в одну точку, сжав кулаки. Дрожа от ярости, он закусил губу. Вот так значит, он просит всего лишь скромный танец живота, только живота, и даже этого его лишают! Но с тем, другим, танец чресел – как только тот захочет, столько, сколько тот захочет! Ох, эти движения бедер и ягодиц под шимпанзе с белой головой, она прижимается к этой голове! О, два подлых существа! О, эта сука и ее кобель, эти два пыхтящих зверя, их потные слияния, их запахи, их выделения.

Она кашлянула, и он увидел ее. Эта сука, еще недавно трепещущая от страсти, зазноба Дицша, бледная, похудевшая, такая жалкая, смертельно уставшая, со сжатыми кулачками, отважными маленькими кулачками, такая жалкая в этом плаще, комбинации, спущенных чулках, с раздутым носом, распухшими от слез веками, с синяками под прекрасными глазами. Бедная, бедная его крошка. О, проклятая любовь тел, проклятая страсть.