Текст книги "Любовь властелина"

XLIII

Однажды ночью, когда он решил, что пора расставаться, она вцепилась в него, сказала, что еще рано, стала умолять его остаться, объяснила ему по-французски, а потом и по-русски, что она его жена. Не покидай меня, не покидай меня, заклинал серебряный голосок. Он умирал от желания остаться, но нужно же было поддерживать в ней жажду видеть его, никогда не скучать в его присутствии, не испытывать пресыщения. Ему было стыдно прибегать к такому жалкому трюку, но так было нужно, он должен быть тем, кто уходит, тем, по кому страдают. И он пожертвовал своим счастьем ради высших интересов их любви, встал, чтобы уйти, вновь закурил.

Непослушными еще губами она попросила его не смотреть и подошла к зеркалу у камина. Одернув платье и поправив прическу, она сказала, что теперь смотреть можно, и повернулась к нему с великосветской улыбкой, будто забыв обо всех давешних вольностях. Он поцеловал ей руку, она с благодарностью приняла этот знак уважения, ведь женщинам так нравится, когда их уважают после всех их хрипов и влажных признаний. Одарив его новой улыбкой представительницы правящего класса, она напомнила ему о русском обычае посидеть на дорожку. Он сел, она устроилась у него на коленях и приоткрыла губы.

В коридоре она попросила его остаться еще на минутку. Нет, сказал он, улыбаясь. Ее потряс этот спокойный отказ, она подняла на него глаза, исполненные муки и восхищения, и затем благовоспитанно проводила его до такси и даже открыла ему дверь машины. Не обращая внимания на шофера, она склонилась и поцеловала ему руку. Завтра, в девять, напомнила она вполголоса, затем закрыла дверцу и машина тронулась с места. Она бросилась за ней, крича шоферу, чтобы он остановился. Он опустил стекло – она извинилась, задыхаясь. Простите, мне очень жаль, но я ошиблась, я сказала вам «завтра вечером», но ведь уже четыре часа утра, то есть сегодня уже завтра, то есть я хочу сказать, что жду вас сегодня вечером, так что сегодня, в девять часов, верно? На выбеленной луной дороге она дрожала в своем легком шуршащем платье, но все равно стояла и глядела вслед своей удаляющейся судьбе. Храни тебя Бог, прошептала она.

Она вернулась в маленькую гостиную и подошла к зеркалу, чтобы не чувствовать себя такой одинокой. Да, уже сегодня вечером, и каждый день будет этот вечер, и каждый вечер назавтра он будет с ней. Она сделала перед зекалом реверанс возлюбленной властелина, потом изобразила разные выражения лица, чтобы узнать, как она выглядела после этой ночи, какой она ему показалась, в очередной раз представила, что она – это он, и он смотрит на нее, обиженно надулась, потом вытянула губы для поцелуя и осталась довольна увиденным. Неплохо, совсем неплохо. Но если что-то сказать, впечатление будет более полным. Твоя жена, я твоя жена, сказала она зеркалу, впадая в экстаз, по-настоящему волнуясь. Да, выражение лица весьма удачное, в духе святой Терезы Бернинской. Она должна была показаться ему очень даже трогательной. А во время самых смелых поцелуев, глубоководных поцелуев, на что она была похожа, с закрытыми глазами? Она открыла рот, прищурила левый глаз и посмотрела правым. Трудно что-либо понять. Очарование исчезло, вид был, как будто она окривела на один глаз. Жаль, я никогда не смогу узнать, на что же я похожа во время самого процесса. Ужас, я назвала это процессом, а давеча с ним все было так серьезно. Вот что, я могу увидеть, как я выгляжу во время поцелуя, если почти полностью прикрою глаза и буду смотреть через полуопущенные ресницы. А вообще-то, нет, незачем даже стараться, потому что во время этих поцелуев его голова так близко к моей, что он не может меня видеть, так что никакого интереса.

Она села, сняла туфли, которые жали, пошевелила пальчиками, вздохнула от удовольствия, зевнула. Уф, каникулы, наконец настало избавление. Не надо больше изображать чаровницу, потому что этот месье ушел, наконец этот тип, этот дядька, простофиля, да-да, дорогой мой, это я о вас. Прости, мой любимый, это же для смеха, но, может быть, еще и потому, что я полностью становлюсь вашей рабыней, когда вы здесь, а теперь я мщу, понимаете, чтобы показать вам, что я себя в обиду не дам, чтобы сохранить то, что англичане называют self-respect, но все-таки как же приятно остаться одной.

Она встала, покривлялась немного, чтобы расслабиться, прошлась по комнате. Как восхительно ходить без туфель, босиком, ставить ногу на всю стопу, косолапить немного, шевелить пальцами, как прекрасно перестать быть возвышенной натурой, Клеопатрой, пугающе красивой женщиной. Шикарно, теперь же можно поесть! Потому как, дорогой мой, мне очень жаль, но я умираю с голоду. У меня все-таки есть тело. Вы это, кстати, отлично знаете, улыбнулась она и вразвалочку удалилась из гостиной.

На кухне она залезла в холодильник. Торт из ревеня? Нет уж, это для прыщавых девиц, которые ходят в вегетарианские рестораны. Жажду протеинов, черт меня раздери! – как несомненно говаривала Коризанда д’Обль, подруга Генриха IV. Значит, колбаски, а может, ее кусать, не резать? Нет, все же так нельзя, после такой-то ночи. Бутерброд с вареньем больше подходит, это как-то более поэтично, более прилично, больше соотносится с недавними событиями. Но это вовсе не сытно. В конце концов она остановила свой выбор на большом сэндвиче с ветчиной – такой вполне приятный компромисс.

Смастерив себе сэндвич, она побежала в сад, чтобы съесть его на воздухе, наслаждаясь свежестью рассвета и хором проснувшихся птиц, вальяжно прогуливаясь на своих стройных, потрясающих ногах. Она перемалывала крепкими зубами хлеб и ветчину, размахивала сэндвичем, сообщая восходящему солнцу, что она – любовь властелина, она широко шагала, широко улыбалась, мяла босыми ногами росистую траву, и сэндвич в ее руке был как флаг ее счастья, как знамя ее любви.

Вернувшись в маленькую гостиную, она чихнула. Ну и ладно, его же нет рядом. Второй раз она уже нарочно чихнула очень громко, отчетливо произнося драматическое «апчхи». Она даже доставила себе удовольствие полюбоваться в зеркале несчастным, простуженным выражением, которое бывает у людей после чихания. А теперь живо наверх, сморкаться! В своей комнате она высморкалась с трубным звуком перед трюмо, чтобы видеть себя. Приятное зрелище, но не особенно соблазнительное. Никогда не сморкаться в его присутствии.

Она скатилась по лестнице, порывом ветра влетела в маленькую гостиную, и там ее ждало потрясающее открытие. На земле, возле софы, лежал портсигар, золотой портсигар ее ангела! Она понимающе улыбнулась. Очевидно, они бурно обнимались на этой софе. О, как она любит эти объятия! Подобрав портсигар, она шепнула ему, что они будут спать вместе, наполнила его сигаретами; она была счастлива сделать что-нибудь для него, и потом это уже было частью приготовлений к сегодняшнему вечеру. В пепельнице лежали три сигареты, которые он не докурил! Она взяла одну и сунула себе в рот. Ариадна Коризанда Кассандра д’Обль, открывательница дверей и собирательница окурков, провозгласила она.

Зажав губами драгоценный окурок, она оглядывала кресло, где он сидел, и гладила ложбинку, которая после него осталась. Трогательная такая впадинка, но, увы, нельзя ее сохранить, потому что через несколько часов придет идиотка убирать гостиную. Что поделать, зато будут другие ложбинки. Перед нами открывается жизнь, полная ложбинок, продекламировала она. А ведь еще есть софа, все эти события, что происходят на софе. На софе нет очевидных его следов, они слишком измяли ее, невозможно понять, где была она, а где он, они сливались в нежной битве и оставляли после себя впадины и холмы, волны их бурного моря. Ох, попасть бы с ним на необитаемый остров, на всю жизнь, вот было бы чудо! Она изобразила, что преклоняет колени перед софой, алтарем их любви. А теперь нужно выкурить настоящую сигарету, держа ее между указательным и безымянным пальцами, как держит он!

Выкурив сигарету, она пошла последний раз взглянуть на себя в зеркало. Дорогое тело, оно стало таким важным. О, мое дорогое, сказала она своему телу, я так буду тебя холить, ты увидишь! Она закружилась, крича, что она – любовница. У нее тут же возникла идея позвонить Вентрадурихе. Изменив голос, она сообщила старухе, что у нее есть любовник, и бросила трубку. А теперь – быстро в ванну, и быстро – в кровать!

Поскорее, дурища, бранила она себя, погрузившись в горячую воду, поспеши, уже скоро шесть утра, надо поспать, а то завтра будешь выглядеть как тридцатилетняя старуха, вся в морщинах, как цыганка-гадалка, и он отпрянет в ужасе, так, теперь посмотрим, обдумаем ситуацию, во-первых, нужно написать записку для идиотки, чтобы она меня не будила, закрыть дверь на ключ, ставни любимой гостиной тоже закрыть, сейчас не хватает только быть задушенной бандитами, сейчас необходимо жить, моя жизнь теперь драгоценна, мое тело теперь кое-зачем нужно, то, что было с Эс, не имеет никакого значения, это была грусть по «Avec le iram», но до вас – никого и после вас – никого, мне до безумия нравится мой юный бюст, вообще-то я очень привлекательная особа, мне кажется, у других ноги волосатые и даже, можно сказать, бородатые, бедняжки, я так их жалею, но они как-то же выходят из положения, а скажи, дорогая, может, сейчас немного порассказывать? Нет, ставлю защиту, ведь гораздо шикарней сделать это уже в постели, укрывшись, удобненько устроившись, еще посмотрим, что там с ситуацией, я взяла внизу все, что мне надо, портсигар моего ангела, зеркальце, если вдруг оно понадобится в постели, а потом я расскажу себе, что будет завтра вечером, точнее, этим вечером, буду рассказывать во всех подробностях, как я буду одета, что я ему скажу, что он мне сделает, это безумие, какой эротический дар оказался у такой девушки из хорошей семьи, как я, не говоря уже о моей кошмарной аморальности, ведь я отдала ему эту красивую золотую штуку, которую мне подарил бедный Диди, Диди, конечно, бедный, но что я могла поделать, это все-таки не моя вина, в любом случае он вернется только через кучу недель, время еще есть.

Стоя, она быстро намыливалась. А что, собственно, она вышла за него замуж, потому что он ее очень об этом просил, а она была так несчастна и все чувства были притуплены ядом самоубийства, это повлияло на ее согласие. Право же, он не должен был так настаивать. В общем, он воспользовался ее слабостью, ее болезненным состоянием, ну, можно так сказать. Короче, сегодня вечером, в девять часов!

В пижамной куртке, с голыми длинными ногами, обутыми в красные шлепанцы, она поскакала на одной ножке в свою комнату, плюхнулась на колени на тетушкину молитвенную скамеечку. Отражение, краем глаза замеченное в зеркале, привело ее в смущение. Коротковата что-то курточка, но уже нет времени надевать штаны. Ну и ладно, Бог не придает значения таким деталям, и вообще, уж Он-то хорошо знает, как она устроена. После заключительного «Аминь» она бегом помчалась к кровати, где ее ждал Жан-Жак, облезлый плюшевый мишка из ее детства, жирненький одноглазый наперсник ее ночей. Устроившись поудобнее, она ущипнула себя за губу золотым портсигаром и начала свою обычную болтовню.

Ну что ты, Жан-Жак, не дуйся, пожалуйста, ты прекрасно знаешь, что мое к тебе отношение не изменилось, так что не устраивай мне сцен, пожалуйста, надо было приготовить грелку, вообще-то не холодно, но с ней как-то более комфортно, как-то лучше рассказывается, но что уж тут поделаешь, а про его недокуренные сигареты я не буду больше говорить «окурки», это вульгарно, я буду вместо окурок говорить по-английски «stub», стаб – это как-то более достойно его сигареты, даже потухшей, надо ему сказать, что настоящее имя своего мишки я открыла только ему одному, знаете ли, мой дорогой, всем остальным я говорю, что моего мишку зовут Патрис, но между нами, мой дорогой, не может быть никаких секретов, ему это понравится, вот только один секрет, конечно, я ему никогда не расскажу, а кстати сказать, в тот первый вечер, когда я ему играла Баха, он видел меня в профиль, вот интересно, на что же это я похожа в профиль, идем, дорогая, посмотрим-ка.

Она вылезла из кровати и зажгла свет, поставила перед зеркалом круглый столик, которому назначила роль табурета перед пианино, уселась на него голым задом, задумалась. Он сидел справа от нее, значит, видел правый профиль. Приняв неудобную позу, порхая пальцами одной руки по воображаемым клавишам, а другой держа маленькое зеркальце, она косилась на свой профиль, который отражался в зеркале. Да, сойдет. Кстати правый профиль у нее лучше. Если смотреть справа, нос замечательно ровный, не придерешься. Затем, повернувшись спиной к зеркалу, она полюбовалась в маленьком зеркальце отражением своих бедер. Тоже неплохо, только вот слишком она шевелит задом, когда играет. Да, я слишком трясу задним фасадом, надо следить за собой. Но, может, ему понравилось. Да, возможно. Теперь нужно срочно лечь. Направляясь к кровати, она потрепала по плечу мишку-мексиканца, подаренного Солалем. Как ты, Педро?

Ладно, теперь я уж не встану с кровати, может, купить какой-нибудь из этих корсетов, нет, это будет как в тюрьме, а потом, некоторая округлость – тоже полезная вещь, если Бог дал нам округлости, то наверное уж для того, чтобы мы ими пользовались, ладно, начинаю рассказывать, все себе расскажу, как лучшей подруге, пока никто не мешает, на этот раз начну с конца, пойдем в обратном порядке, значит, в самом конце, в разгар ласк он отстраняется, я умоляю его, не покидай меня, не покидай меня, без всякого стыда называю его на «ты», а как еще в такой ситуации, я погибшая женщина, да нет, я воскресшая женщина, потому что, с определенной точки зрения, я была девственна, короче, я нежно молю, а он непреклонен, и вот я встаю, чтобы привести себя в порядок, хорошо, что он на меня не смотрел, когда я поправляла верх, это было бы унизительно, а неплохо я придумала эту хитрость про русский обычай, лишние две минуты всегда кстати, последний раз в кресле было даже три, и еще какие длинные, как подземные пещеры, потом проводила его до такси, а почему, кстати, такси, если у него «роллс-ройс» с шофером, он же знаменитая личность, может быть, такси – это как-то скромней, такой важный господин, такси ждет его часами, этой ночью с девяти до четырех, то есть семь часов, а мне-то что, дальше я открыла дверцу, а ему, наверное, нравится, когда я проделываю свой салям-алейкум с целованием руки, а потом я бегу с уточнениями, не завтра в девять, а сегодня в девять.

Она вдруг замолкла. Сердце застучало, кровь прилила к лицу, стало трудно дышать. Один промах за другим, она вдруг поняла это. Промах – этот порыв открыть дверцу. Промах – ее погоня за машиной, она бежала как всполошившаяся прислуга. Промах – ее угодливая торопливость, когда она нагнала затормозившую машину, когда начала, задыхаясь, что-то говорить ему, а машина даже еще не остановилась. Убогая нищенка в погоне за милостыней. И к чему все это? Чтобы изложить ему высокоумное рассуждение о том, что сегодня уже завтра. Он никогда этого не забудет. Ох, Господи, что же я наделала. О, Господи, как просто было дождаться утра и позвонить ему, чтобы все уточнить. Нет, сумасшедшую охватил неистовый ужас, и она выкинула такой цирковой номер. Что ж, ты развенчана. Никогда больше он не будет восхищаться тобой. Смотрела с ним на звезды, объявляла своим властелином, все эти возвышенные штучки, чтобы в конце концов бежать сломя голову как прислуга. Нет, нет, ты преувеличиваешь, я тебя уверяю, ты все напридумывала. Все его слова любви, его пыл, наши поцелуи, ты же сама видишь. Да, но все эти чудесные вещи были до ее циркового номера. Значит, это все не считается. Цирковой номер все испортил. Ох, она не создана для счастья. Слишком увлекающаяся, слишком нетерпеливая, неловкая бедняжка. Небось венгерская графиня не побежала бы за машиной.

Нет-нет, не терять головы, умоляла она себя, вскочив с постели. Она села на край кровати и, глядя на ноги, взглянула беде в лицо. Да, нужно спокойно все обдумать. В общем-то она ничего не теряет. Жизнь состоит из взлетов и падений. А впечатления обманчивы. Нужно просто стереть плохое впечатление и заменить его на хорошее, и тогда она вновь завоюет его уважение. Сегодня вечером она будет чудом грации и достоинства, предложит ему чай, жесты ее будут изящны и благородны, она будет немного отстраненной, оденется особенно тщательно, в общем, реабилитация. Вдруг выпрямившись, она заломила руки. Нет, нет, все кончено. Она содрогнулась. Облизнув пересохшие губы, она через ступеньку помчалась вверх по лестнице и устремилась к телефону, который трезвонил в коридоре.

Вернувшись в комнату, она поспешила поцеловать свое отражение в зеркале. О, лучший в мире человек, он позвонил ей, чтобы послушать ее голос. И сам сказал, что залюбовался ею, когда она бежала за машиной. А ведь правда, если хорошенько подумать, бежала она довольно мило. Юная непосредственность, одним словом. Прелестная наивность, вот. Значит, уважение не утеряно, и можно вновь ложиться. Моментально она скользнула в постель, Зарылась в одеяла, укрылась до самого подбородка.

Ненаглядная моя, ты слышишь, ты видишь, я была права, что ты все себе напридумывала, ну что, может быть, перейдем к описанию, ох, да, пожалуйста, подожди, я укроюсь получше, вот так хорошо, ну, во-первых, он высокий, выше меня, таким и надо быть, в душе мы все мидинетки, но почему сегодня вечером он не взял меня, только поцелуи, объясни мне это, только одни поцелуи, и грудь тоже, а я конечно же слишком хорошо воспитана, чтобы что-нибудь говорить по этому поводу, но все же, будем надеяться, что завтра, извините, сегодня вечером, надо как-нибудь вместе пойти в церковь, будем стоять на коленях и держаться за руки, но ведь надо же еще вместе кататься на лошадях и еще на водных лыжах, на водных лыжах это будет великолепно, как ты думаешь? Да, конечно, кстати, позавчера у нас все было, два посвящения, как мне не стыдно считать, маленькую гостиную убрать как следует и пропылесосить там все, пожалуйста, я жду подругу детства, она недавно вернулась из Австралии. Надо отправить ее тотчас же после завтрака, чтобы потом беспрепятственно начать маневры, без всяких шпионских взглядов и задних мыслей, можно украсить по-своему гостиную, а что, если сходить в салон красоты, нет, я не осмелюсь, все эти развязные накрашенные женщины, которые вами там занимаются, и потом, вдруг они сделают хуже, вдруг испортят меня, но, когда он поедет в командировку, я попробую, потому что, если они что и испортят, у меня будет время исправить, так, это на помойку, это долой, это не то, наоборот, может, фрукты поставить в гостиной, нет, это будет нарочито, слишком угодливо, надо просто спросить, хочет ли он фруктов, и сходить за ними, фрукты хороши тем, что их едят обычно до первых глубоководных поцелуев, короче, язык делается душистым и вкусным, хотя мой язык всегда вкусный, без всяких фруктов, или правильней сказать просто «без фруктов», если будет жарко, надену это, в крестьянском стиле, с квадратным вырезом, или лучше то, льняное, с пуговицами по всей длине, нужно надеть его без десяти девять, чтобы оно не помялось, нет, оно слишком уж утреннее, тут скорее подойдет летнее вечернее платье, но очень-очень простое, или мой вечерний костюмчик, он создает ощущение минимума одежды, шикарно, что можно снять пиджачок, и тогда получится декольтированное платье, но не так уж, кстати, сильно, но, если я наклонюсь, может, как раз, ну ладно, короче, надо, чтобы я прояснила наконец проблему графини, она и в самом деле уехала, последний раз в «Ритце» он мне показывал новый помазок, который купил, какой у него был детский взгляд, когда он объяснял все преимущества этого необыкновенного помазка, с невероятным энтузиазмом, я себя чувствовала такой взрослой рядом с ним, я так сильно люблю его, и все же у меня бывает такой-такой-такой страх, отвращение перед, скажем так, мужским желанием, но не всегда, лишь иногда, а порой он навязывает мне свои суждения, и я, как самочка, восхищенная суровым интеллектом, говорю про себя «я бы и не додумалась», порядочные женщины всегда немного туповаты, но, тем не менее, я же способна на тонкие замечания, мол, это поза, или ты все путаешь, но с Варварой я этого себе не позволяла, мы разговаривали более доброжелательно, его я люблю намного больше, но с Варварой мы лучше понимали друг друга, я люблю, когда он меня раздевает, а когда желаю его более всего, я становлюсь целомудренной, скромно сижу в уголке, иногда мне так хочется целовать его губы, когда он бесстрастен и равнодушен, а я еще люблю, когда он одет, засунуть руки ему под пиджак и обнять крепко-крепко, чтобы понимал, он мой, а больше всего я люблю, когда, но я не могу произнести это вслух, в глубине души я сознаю, что во всем, касающемся постели, для меня не существует никаких моральных ограничений, таковы, может быть, все честные женщины, что бы он мне ночью ни сказал сделать, я, пожалуй, все сделаю, если только слова не, ох, как мне себя жалко, бедная я деточка, вечно жду на неудобных высоких каблуках и в тесных юбках, а другие еще хуже меня, у них дурацкие шляпки, надвинутые на уши, все-таки ужасна эта жажда унижения у меня, я сама себе противна, и ведь, когда он придет сегодня вечером, я поспешу к его руке, собачка, ко мне, собачка лижет руку, я надеюсь, вы не задержитесь сегодня вечером, потому что вы утомили меня, мой дорогой, вот было бы шикарно так ему сказать, ох, и еще этот поцелуй, свидетельство слепого обожания, который я придумала, а возможно, были и другие милашки, и они придумывали то же самое, ох, совершенно верно, лучшее время – когда он еще не пришел, когда я жду его или же когда он только что ушел и я о нем вспоминаю, еще один постыдный поцелуй, когда я обнюхиваю его, как обезьянка, нет, вовсе не постыдный, вовсе не как обезьянка, ох, а теперь довольно, теперь спать, когда я играю на пианино, мои бедра качаются на стуле, я делаю это, может быть, не то чтобы нечаянно, в глубине души я низменное создание, ох, как я обожаю трио номер один си-бемоль-мажор дорогого моего Шуберта, он такой милый, толстый, в больших очках, да, надо спросить его, умеет ли он свистеть, эй ты, червяк, умеешь ли свистеть, мне все время его не хватает, все время потребность быть восторженной идиоткой в его объятиях, я, наверное, достаю его своими телефонными звонками, он сказал мне, что вечером, засыпая, думает обо мне, то настоящая любовь, а недавно, когда я его упрекнула за эту гнусность, которую он говорил в «Ритце», про то, что грудь – это дурацкие штуки и вечно вялые, он попросил прощения и сказал, что у меня они самые прекрасные в мире, это, впрочем, так и есть, я не пожелала бы таких же своей лучшей подруге, значит, вопрос улажен, и не будем больше на эту тему, ох, а у меня и нет лучшей подруги, и еще когда я ему напомнила, что он сказал про гимнастику, в которой они находят странный интерес, и что Дон-Жуан считал их комичными, так его ответ был вполне удовлетворительным, Бог простит, хлыстом его по спине, и чтобы появились красные полосы и стали потом белыми и вздулись, ох как мне хотелось бы, и еще я ему напомнила, что в «Ритце» он сказал, будто ему не нравится, когда потом гладят его плечо, и опять ответ был безукоризнененным, вообще-то я рада, что с другими ему это не нравилось, но нравится ли действительно со мной, да, уверяю тебя, когда он прискакал на лошади, а я устремилась ему навстречу, он спешился, я смутилась, что он смотрит на меня, когда я иду к нему, скажи, ведь поцелуи с ним совсем не то, что поцелуи с S, я ничего даже не ощущала с беднягой, но я слишком часто говорю, что люблю его, не умею хранить свой женский секрет загадочного эфемерного создания, надо уметь притворяться равнодушной, забывать о свидании, нужно научиться говорить ему «ах, я завтра не могу увидеться с вами, увы, мне так жаль», принимать равнодушный вид: добрый вечер, как поживаете, в общем, вид женщины, которая привыкла быть любимой, надменной императрицей, в стиле «не знаю, может быть», держаться так, будто мне скучновато, в стиле «ну, возможно», отвечать устало и высокомерно, горделиво отставив длинный зеленый мундштук, полузакрыв глаза, загадочно грезить о чем-то, все, принято, ты у меня увидишь, где раки зимуют, дружочек, да, нужно полностью измениться, но не сегодня, только начиная с завтрашнего вечера, у меня не получается свистеть, как мальчишкам это удается, да, было приятно, если бы он меня сложил, положил в сумку и каждый раз, как я ему нужна, доставал и разворачивал, о, я это обожаю, как будто я маленькая девочка, одна в старом домике на опушке леса, в низеньком домике, увитом диким виноградом, с красной черепичной крышей, я тоже вся такая дикая, но без черепичной крыши, я приглашаю его в дом, показываю ему террасу с балюстрадой, маленький бассейн, каменную скамью, лужайку, беседку в китайском стиле, большой пруд, окруженный таинственными старыми деревьями, дарю вам все это, дорогой мой, все это ваше, дорогой мой, и мое тоже, навсегда, на всю нашу жизнь, любовь моя.

Она закрыла глаза, чтобы увидеть его, взяла его за руку, чтобы уснуть с ним, улыбнулась: сегодня в девять вечера. Тело исчезло, она утонула в темных водах, а губы ее все прижимались к золотому портсигару. Это было время счастья, время счастья той, которую ожидает смерть.